Георгий
Яропольский

Подготовка материала

Приметы и предчувствия абсурдны,

я им не внял.

Я мял руками чьи-то лица, судьбы –

я глину мял.

Она стонала! В каждом тихом стоне –

века, века.

Чья это плоть легла в мои ладони,

что так мягка?

Позволит ли увидеть, что в начале,

столетий дым?

Чьи помыслы и давние печали

взошли к моим?

Я трезв – я хиромантов дисциплину

видал в гробу!

Но всё же сам вминал в нагую глину

свою судьбу.

О, глиняная дактилоскопия!

Вот – глины ком:

моих ладоней линии скупые

остались в нём.

Они смешались с тысячами линий!

Лежу на дне:

я растворён в кромешной этой глине,

как та – во мне.

С ушедшими сливаться не желая,

себя кляня,

шепчу: «Ты видишь? Дышит, как живая.

Верни меня!»

Quod licet

Без громыханья и озона

обрушивались, накатив,

зарницы из-за горизонта,

ночь обращая в негатив.

Гроза гнала там по-курьерски,

мы не могли поспеть за ней,

хотя мелькал сквозь занавески

невнятный зов её огней.

И это было так знакомо:

жить, не судя и не рядя,

довольствуясь грозой без грома

да радугою без дождя.

* * *

Безжалостные палачи!

Любой из нас – самоубийца.

Не петь, а пить или топиться.

В огонь – картонные мечи!

Преуспевает, кто ослеп.

Кто видит – к жизни не пригоден.

Мы сами от себя уходим,

смеясь кощунственно вослед.

Не веря старческой божбе,

на миг смертельно хорошея,

в припадке саморазрушенья

мы глушим музыку в себе.

Что из того? Тот берег крут,

а здесь – пологих тропок уйма...

Но опрокинутая урна

очерчивает грязный круг.

Что из того? Меж тем перо

ещё не онемело вроде,

но может – только о погоде...

Круг замыкается. Зеро!

Что делать дальше? Падать ниц?

«Освободите от свободы»?!

Как этажи, мелькают годы.

О, мука, музыка! вернись!

Но как ни кайся, ни кричи,

мы, ироничны и ранимы,

отныне – просто анонимы...

Беспомощные палачи.

* * *

Когда смыкается печаль

над выщербленным суесловьем,

то переход к иным речам

природой ночи обусловлен.

Он обусловлен тишиной,

дождём, распластанным по крышам,

и очень внятною виной,

чей голос в гомоне чуть слышим.

Тогда являются слова

о том, что якобы забыто,

и – распрямляется трава

из-под глумливого копыта!

Разъятые на «я» и «ты»,

мы искренности не стыдимся –

так разведённые мосты

томит желание единства.

Мосты, естественно, сведут.

Сомкнётся линия трамвая.

Загомонит весёлый люд,

друг дружке медь передавая.

* * *

Не пойму ничего. Это всё – многомерный обман.

Вот юнцов, не вкусивших и первого в жизни причастья, –

тех, должно быть, немало смешит мой бредовый роман:

аравийской сестре, хоть убей, не могу докричаться.

Странно думать о том, как бы всё обернулось вчера.

Эта явная ложь, эта ложная явь – комом в сдавленном горле

Это случай слепой разбросал нас с тобою, сестра,

и в раздельные почвы врастали с тех пор наши корни.

В каббале допущений, под сенью словечка «кабы»,

в сослагательных дебрях – мы рядом с тобой; наяву же

не хватает судьбы (как в стене – не хватает скобы),

чтобы то, что внутри, перевесило то, что снаружи.

Три сорта вин

Споткнёшься – смех звенит в ушах.

Ах, как заливист этот смех

у тех, кто трусит сделать шаг!

Ты, слава Богу, – не из тех.

Твоя вина – совсем в ином.

Ты жил, как мог. И пил до дна.

Надежды розовым вином

ты упивался допьяна.

За неразумный этот грех

вина зелёного любви

тебе подлили больше всех...

Ты пьян? – судьбу благослови!

Но отрезвленья близок час,

в который ты заметишь вдруг,

что слёзы выпиты из глаз,

а чаша выбита из рук.

Тогда останется одно –

испить останется до дна

свободы чёрное вино...

Нет горше этого вина.

Просёлок

Сегодня – солнце. Золотом пылинок

пронизан терпкий воздух и согрет.

Но кое-где сырой ещё суглинок

послушно отпечатывает след.

Тень под ногами – чёрная на жёлтом.

Молчит земля, вобрав вчерашний дождь.

Но позади – ты только что прошёл там –

сочится влага в лунки от подошв.

И это – взгляд. Так смотрит невидимка.

Что знает эта зрячая вода?

Земля молчит. Над нею, словно дымка,

сгущается безмолвное «когда?».

Силуэт

Ты, входя, уронила перчатки.

В дверь вливался раздвоенный свет.

На моей воспалённой сетчатке

отпечатался твой силуэт.

Прикоснувшись к холодной ладони,

я, глаза на мгновенье закрыв,

различил на расплывчатом фоне

очертаний твоих негатив.

Я сморгнуть его тщетно пытался,

головой ошалело мотал;

час прошёл – отпечаток остался,

не поблёк и тусклее не стал.

Каждый день, хоть кого, да встречаю:

тумбы, урны, прохожих, собак, –

но, лишь веки смежу, различаю

лёгкий абрис, скользящий сквозь мрак.

Всё на свете вчистую забуду,

но и в самый безжалостный день

будет рядом со мною повсюду

неотступная светлая тень.

Монолог осветителя

Это – Гамлет? Дурачит он вас!

Вы обмануты страстью притворной.

Я-то знаю его без прикрас –

я с ним пил в его нищей гримёрной.

Да какой там на раны бальзам!

Как могли вы поверить фасаду?

Он, осклабясь, по фене базлал

и Офелию хлопал по заду!

Восхищаетесь им? Всё равно,

освищите его, покарайте –

он, куражась, кричал, что давно

разобрался в людском прейскуранте!

Это ж циник! Пустые глаза...

Он на каждого вешает ценник!

По щеке вашей катит слеза?

Ан ему только пфенниг близенек!

Почему же немотствует зал?

Просветленьем овация грянет!

Я – со всеми! Я что-то сказал?

Нет, послышалось вам... Это – Гамлет!