Георгий Яропольский

Георгий Яропольский

Четвёртое измерение № 21 (261) от 21 июля 2013 года

Взгляд невидимки

 

В списках значился: R056
«45-й калибр» – конкурсная подборка
 
Подготовка материала
 
Приметы и предчувствия абсурдны,
я им не внял.
Я мял руками чьи-то лица, судьбы –
я глину мял.
 
Она стонала! В каждом тихом стоне –
века, века.
Чья это плоть легла в мои ладони,
что так мягка?
 
Позволит ли увидеть, что в начале,
столетий дым?
Чьи помыслы и давние печали
взошли к моим?
 
Я трезв – я хиромантов дисциплину
видал в гробу!
Но всё же сам вминал в нагую глину
свою судьбу.
 
О, глиняная дактилоскопия!
Вот – глины ком:
моих ладоней линии скупые
остались в нём.
 
Они смешались с тысячами линий!
Лежу на дне:
я растворён в кромешной этой глине,
как та – во мне.
 
С ушедшими сливаться не желая,
себя кляня,
шепчу: «Ты видишь? Дышит, как живая.
Верни меня!»
 
Quod licet
 
Без громыханья и озона
обрушивались, накатив,
зарницы из-за горизонта,
ночь обращая в негатив.
 
Гроза гнала там по-курьерски,
мы не могли поспеть за ней,
хотя мелькал сквозь занавески
невнятный зов её огней.
 
И это было так знакомо:
жить, не судя и не рядя,
довольствуясь грозой без грома
да радугою без дождя.
 
* * *
 
Безжалостные палачи!
Любой из нас – самоубийца.
Не петь, а пить или топиться.
В огонь – картонные мечи!
 
Преуспевает, кто ослеп.
Кто видит – к жизни не пригоден.
Мы сами от себя уходим,
смеясь кощунственно вослед.
 
Не веря старческой божбе,
на миг смертельно хорошея,
в припадке саморазрушенья
мы глушим музыку в себе.
 
Что из того? Тот берег крут,
а здесь – пологих тропок уйма...
Но опрокинутая урна
очерчивает грязный круг.
 
Что из того? Меж тем перо
ещё не онемело вроде,
но может – только о погоде...
Круг замыкается. Зеро!
 
Что делать дальше? Падать ниц?
«Освободите от свободы»?!
Как этажи, мелькают годы.
О, мука, музыка! вернись!
 
Но как ни кайся, ни кричи,
мы, ироничны и ранимы,
отныне – просто анонимы...
 
Беспомощные палачи.
 
* * *
 
Когда смыкается печаль
над выщербленным суесловьем,
то переход к иным речам
природой ночи обусловлен.
 
Он обусловлен тишиной,
дождём, распластанным по крышам,
и очень внятною виной,
чей голос в гомоне чуть слышим.
 
Тогда являются слова
о том, что якобы забыто,
и – распрямляется трава
из-под глумливого копыта!
 
Разъятые на «я» и «ты»,
мы искренности не стыдимся –
так разведённые мосты
томит желание единства.
 
Мосты, естественно, сведут.
Сомкнётся линия трамвая.
Загомонит весёлый люд,
друг дружке медь передавая.
 
* * *
 
Не пойму ничего. Это всё – многомерный обман.
Вот юнцов, не вкусивших и первого в жизни причастья, –
тех, должно быть, немало смешит мой бредовый роман:
аравийской сестре, хоть убей, не могу докричаться.
 
Странно думать о том, как бы всё обернулось вчера.
Эта явная ложь, эта ложная явь – комом в сдавленном горле
Это случай слепой разбросал нас с тобою, сестра,
и в раздельные почвы врастали с тех пор наши корни.
 
В каббале допущений, под сенью словечка «кабы»,
в сослагательных дебрях – мы рядом с тобой; наяву же
не хватает судьбы (как в стене – не хватает скобы),
чтобы то, что внутри, перевесило то, что снаружи.
 
Три сорта вин
 
Споткнёшься – смех звенит в ушах.
Ах, как заливист этот смех
у тех, кто трусит сделать шаг!
Ты, слава Богу, – не из тех.
 
Твоя вина – совсем в ином.
Ты жил, как мог. И пил до дна.
Надежды розовым вином
ты упивался допьяна.
 
За неразумный этот грех
вина зелёного любви
тебе подлили больше всех...
Ты пьян? – судьбу благослови!
 
Но отрезвленья близок час,
в который ты заметишь вдруг,
что слёзы выпиты из глаз,
а чаша выбита из рук.
 
Тогда останется одно –
испить останется до дна
свободы чёрное вино...
 
Нет горше этого вина.
 
Просёлок
 
Сегодня – солнце. Золотом пылинок
пронизан терпкий воздух и согрет.
Но кое-где сырой ещё суглинок
послушно отпечатывает след.
 
Тень под ногами – чёрная на жёлтом.
Молчит земля, вобрав вчерашний дождь.
Но позади – ты только что прошёл там –
сочится влага в лунки от подошв.
 
И это – взгляд. Так смотрит невидимка.
Что знает эта зрячая вода?
Земля молчит. Над нею, словно дымка,
сгущается безмолвное «когда?».
 
Силуэт
 
Ты, входя, уронила перчатки.
В дверь вливался раздвоенный свет.
На моей воспалённой сетчатке
отпечатался твой силуэт.
 
Прикоснувшись к холодной ладони,
я, глаза на мгновенье закрыв,
различил на расплывчатом фоне
очертаний твоих негатив.
 
Я сморгнуть его тщетно пытался,
головой ошалело мотал;
час прошёл – отпечаток остался,
не поблёк и тусклее не стал.
 
Каждый день, хоть кого, да встречаю:
тумбы, урны, прохожих, собак, –
но, лишь веки смежу, различаю
лёгкий абрис, скользящий сквозь мрак.
 
Всё на свете вчистую забуду,
но и в самый безжалостный день
будет рядом со мною повсюду
неотступная светлая тень.
 
Монолог осветителя
 
Это – Гамлет? Дурачит он вас!
Вы обмануты страстью притворной.
Я-то знаю его без прикрас –
я с ним пил в его нищей гримёрной.
 
Да какой там на раны бальзам!
Как могли вы поверить фасаду?
Он, осклабясь, по фене базлал
и Офелию хлопал по заду!
 
Восхищаетесь им? Всё равно,
освищите его, покарайте –
он, куражась, кричал, что давно
разобрался в людском прейскуранте!
 
Это ж циник! Пустые глаза...
Он на каждого вешает ценник!
По щеке вашей катит слеза?

Ан ему только пфенниг близенек!

 
Почему же немотствует зал?
Просветленьем овация грянет!
Я – со всеми! Я что-то сказал?
Нет, послышалось вам... Это – Гамлет!