Георгий Яропольский

Георгий Яропольский

Четвёртое измерение № 27 (159) от 21 сентября 2010 года

Признаки жизни

 

 
Поэма-коллаж
 
1.
Завывает в трубе Нострадамус,
сам румяный, что твой нувориш:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Ты не знаешь, о чём говоришь!
 
2.
С нами Бог! Приступаю к коллажу.
Ворох вырезок, пальцы в клею...
С искушением давним не слажу –
склеить жизнь воедино свою.
 
Это чувство свербит и неволит,
хоть справлялся я с ним до поры.
Нынче ветер особенно воет,
да и ножницы в меру остры.
 
Только что в этой россыпи выбрать?
На наитье надежда слаба.
Что оставить, что начисто вырвать,
чтоб в коллаж уместилась судьба?
 
Это вздор, это сор, это пепел...
Ёлы-палы, да где же алмаз?!
Где тот день, несминаем и светел,
что, назло дуракам, не угас?
 
Где они, этой жизни приметы,
эти вехи, зарубки, кресты –
огнедышащий след от кометы,
промелькнувшей среди пустоты?
 
3.
Думал – ветер, ан нет: Нострадамус
завывает в холодной трубе:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Мой вопрос! Что за дело тебе?
 
4.
Подаю ли я признаки жизни?
Подаёт ли их кто-то другой –
например, к равнодушной отчизне
припадая холодной щекой?
 
Может, тот, кто внезапно осёкся,
скомкав речь, что слагалась не год?
Или тот, кто, прищурясь от солнца,
возвестил нам Великий поход?
 
Или те, кого краше не сыщем,
кто умеет наладить уют,
на углах эти признаки нищим,
словно милостыню, подают?
 
Нет ответа: сам термин расплывчат,
только Энгельс в нём толк понимал,
но не так уже Энгельса кличет
почитавший допрежь персонал.
 
Что за толк тогда в этом коллаже?
Сам не знаю, но пальцы в клею.
Жизни признаки, признаки блажи –
что же именно я подаю?
 
5.
А в трубе тарахтит Нострадамус,
навострившись пугать да грозить:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Значит, дашь хоть немного пожить!
 
6.
«Небелковая жизнь – это ересь». –
«А по мне, так белок ни при чём». –
«И потом, почему только Энгельс?
Да оставь ты его... с Ильичом!»
 
Верно, в жизни все смыслят отменно:
киллер, паинька, бомж, толстосум.
Кто твердит о процессах обмена,
кто – о «cogito», «ergo» и «sum».
 
«Жизнь проста», – говорит академик;
«Жизнь сложна», – возражает вахтёр.
Кто-то вывел: «Нет жизни без денег», –
но потом осмотрительно стёр.
 
Как же быть? С кем из них согласиться,
чтоб суметь разобраться в себе?
Нет, сегодня хоть что да случится –
так и воет, и воет в трубе!
 
Это ветер? Не смею ручаться.
Кем бы ни был ты – угомонись!
«Признак жизни – отсутствие счастья», –
пояснил мне один гуманист.
 
7.
Я-то знаю: в трубе – Нострадамус,
он горазд завывать и рыдать:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Тот, кто мыслит, обязан страдать!
 
8.
Да, я мыслю – пусть даже и смутно,
неприемлемо для большинства,
но как часто пылает под утро
от раздумий моя голова!
 
Был я с цифрами близок когда-то,
мистер X меня дружбой дарил –
он хотел обрести во мне брата,
но я в пику ему говорил:
 
«Не из тех я, кто, ногти глодая,
бродит ночью, как кот по цепи,
чтоб добавить, от счастья рыдая,
пару цифр к пресловутому пи
 
Непонятно, к добру ли, к печали
оборвался наш краткий союз,
но с тех пор я немыми ночами
размышленьям иным предаюсь.
 
На скрипучем диванном матрасе
всё верчусь, как в кипящем котле:
что мы спорим о жизни на Марсе?
Существует ли жизнь на Земле?!
 
9.
То, как муха, жужжит Нострадамус,
то звенит, как полночный комар:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Да, раздвоенность – это кошмар.
 
10.
О мой идол, великий компьютер!
Ты – отдушина средь мишуры.
Долго был я сетями опутан
алгоритмов и прочей муры.
 
Мне как чудо явился ассемблер,
весь прозрачный, как лес без листвы,
словно он завладеть был нацелен
всем пространством моей головы!
 
Я трудился до энного пота,
недосыпом себя изнурял –
сколько стоила эта работа?
Сколько времени я потерял?
 
Нет, пора поворачивать дышло!
Я, наверно, хватил через край.
Всё равно – Билла Гейтса не вышло.
Питер Нортон, счастливо! гуд бай!
 
Мир двоичный, прекрасный и строгий,
отпусти меня, слышишь, добром!
В мире нет никаких технологий
прогрессивней бумаги с пером.
 
11.
А в трубе знай поёт Нострадамус,
хоть башку ему прочь оторви:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Без того не бывает любви.
 
12.
Я испробовал. Больше не надо:
расшибаешься, вздумав парить.
Эта сладость опаснее яда,
не хочу я о ней говорить.
 
Слишком дорого признаком жизни
это дело иметь за душой.
Не хочу уступать дешевизне,
но... чураюсь любви я большой!
 
Не хочу, не могу, не умею!
Повторение мне не с руки.
Я когда-то весь полон был ею,
а осталось – четыре строки:
 
«Ты, входя, уронила перчатки.
В дверь вливался раздвоенный свет.
На моей воспалённой сетчатке
отпечатался твой силуэт».
 
Вот и всё. И увольте от клада.
Этих слов мне вовек не забыть.
Их так мало, что больше не надо.
Я так счастлив, что впору завыть.
 
13.
А в трубе верещит Нострадамус,
то мычит, то лопочет в бреду:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Не похмелье ль имеешь в виду?
 
14.
Был я юн и не в меру беспечен
(тот азарт до сих пор не исчез).
Знают легкие, почки и печень,
сколько я обменял их, веществ!
 
Для здоровья не чая убытков,
не предвидя гремучей беды,
я, как тот, кто ушёл, из напитков
лишь сухой не отведал воды.
 
«Не люблю тонкозвончатых рюмок, –
возглашал я над гвалтом стола. –
Мужиков уважаю угрюмых,
что стеснительно пьют из горла».
 
А потом каждой клеточкой тела,
что стонала, вопила и жгла,
я мечтал, чтобы жизнь охладела,
отпустила, уснула, ушла.
 
Слишком жив был я в эти минуты,
слишком часто и трудно дышал
и тупое отчаянье смуты
слишком резко в себе ощущал...
 
15.
Воет, воет в трубе Нострадамус
(чтоб ему от гангрены сгореть!):
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Это точно, ведь память – что плеть.
 
16.
Признак жизни – отменная память.
Ни минуты не даст продохнуть!
Память вроде не принято хаять,
но куда с этой тяжестью в путь?
 
Вместо зелени – горечь проплешин.
На поляне – следы от кострищ.
Эх, сокровище! Ну тебя к лешим!
Только зря ты его костеришь.
 
Просто так не избыть эти шрамы,
не прикрыть никакой из личин.
Раны прошлого – цепки, упрямы,
как бы рьяно ты их ни лечил.
 
Даже в зной зазнобит, как от стужи.
Та, что скомкала жизнь, как платок,
смотрит вслед – это, знаешь ли, хуже,
чем свистящий вослед шепоток.
 
Только время – тропа к избавленью.
Дай годам над собой ворожить.
Признак смерти – способность к забвенью,
что даёт выпрямляться и жить.
 
17.
Монотонно мычит Нострадамус
(Бог ты мой, как же он надоел!):
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Это всех неизбежный удел.
 
18.
Надо пыли добавить к коллажу,
смятых фантиков, склянок пустых –
прежних чувств обозначить пропажу,
тех видений, что гаснут, остыв.
 
Забываются даты и лица,
словно патиной кроют стекло.
Паучком в янтаре сохранится
то, что прежде болело и жгло.
 
Если почерк забыт на конверте,
кто ответит – во благо? во вред?
Признак жизни – стремление к смерти,
говорил приснопамятный Фрейд.
 
Линька – это пора обновленья.
Тот, кто прежде считался тобой,
остаётся во власти забвенья,
но как больно утрачивать боль!
 
Словно тень допотопного года,
в мерзлоту запечатан моллюск...
Существуя за счёт их ухода,
я за тени свои помолюсь.
 
19.
Не смолкает никак Нострадамус,
экстрасенсишко, нонсенс, зеро:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Ах, как мило! И столь же старо.
 
20.
«Я живу с марсианином в доме.
Марсианину скоро семь лет.
У него в шоколадке ладони,
а передних зубариков нет».
 
Эти строки отвергли в газете,
как я помню, лет десять назад.
Признак жизни – конечно же, дети,
только что мне об этом сказать?
 
Кровь дарить – небольшая заслуга,
а вот духом делиться своим –
с этим делом, по-моему, туго:
лишь о будничном мы говорим.
 
Сопричастность считается чудом.
Разным воздухом дышим давно.
Быть с детьми капиллярным сосудом,
к сожаленью, немногим дано.
 
Их фарватер не вымерить лотом –
будет взгляд отчуждён и колюч.
Что мне им возразить, обормотам?
Сам с рождения заперт на ключ!
 
21.
А в трубе, как всегда, Нострадамус
голосит, триумфально трубя:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь:
трудно высказать сердцу себя.
 
22.
Ремесло моё, бремя, повинность –
раскрывать свою душу другим!
Лучше я заслонюсь, отодвинусь,
словно клоун, упрячусь под грим!
 
От природы уклончив и скрытен,
как могу я выказывать боль?
Спринтер, мчащий меж кочек и рытвин, –
равнозначная этому роль.
 
От природы застенчив и робок,
как могу я, бия себя в грудь,
обнажать, выводить из-за скобок
сокровенное – самую суть?
 
Быть увиденным в каждом изгибе,
на просвет, до пылинки, дотла –
это то, что когда-то эксгиби-
ционизмом латынь прозвала.
 
Так рождается стихотворенье...
Но никто не относит, увы,
к прочим признакам жизни – стремленье
прыгнуть выше своей головы!
 
23.
Завывает в трубе Нострадамус,
аки тать, завывает в ночи:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Да, достали уже трепачи!
 
24.
До чего же от них много шуму!
На экран беспристрастно взгляни –
и затеплится дума про Думу:
полно, вправду ли живы они?
 
Прикрываясь любовью к отчизне,
каждый хочет побольше урвать.
Нет, политику признаком жизни
я бы в жизни не вздумал назвать!
 
Порождая надежду в холопе,
что не вытянут полностью жил,
признак жизни бродил по Европе,
но, как призрак, своё отслужил.
 
Что осталось? Пожухлые мысли,
дребедень, ностальгический бред,
ибо старые вина прокисли,
ну а новых пока ещё нет.
 
Я не знаю занятия гаже,
чем всю жизнь проходить в призовых.
Мне сегодня подумалось даже,
что нельзя быть живее живых.
 
25.
Не охрип до сих пор Нострадамус
(ах, прижечь бы его утюгом!):
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь,
но, поверь мне, совсем о другом...
 
26.
От политики надо бы к сексу
неназойливый выстроить ряд,
но картинки весёлые сердцу
ничего уже не говорят.
 
И не то чтобы тестостерона
не хватало в крови моей, нет,
но я начал смотреть отстранённо
на всё это с течением лет.
 
Чтоб дойти до иного предела,
я себя понукаю: спеши!
Холод мой – не старение тела,
а, скорее, усталость души.
 
Лебедой порастает либидо.
Все победы пророчат беду.
Что поделать? Вздохнувши для вида,
я из Йейтса кусок приведу:
 
«Сердце вскормлено хлебом фантазий,
и жестокость отныне в крови;
вкус насилья, вражды, безобразий
притягательней пресной любви!»
 
27.
Воет, воет в трубе Нострадамус,
прорицая большую беду:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Но с катушек уже не сойду!
 
28.
В изуверы ушли пионеры –
видно, трудно им жить без затей.
Ни на грош не имею я веры
к тем, кто верой кичится своей!
 
Бог покончил с собою и с нами –
потому-то, не зная Христа,
я, блуждая меж зыбкими снами,
не молюсь, не целую креста.
 
Воскресенье сродни керосину:
от подушки лицо оторви –
никуда ты не денешь кручину,
ибо Спас – он всегда на крови.
 
Я не верю молитве, однако,
глядя в небо, всегда признаю:
признак жизни – ждать вещего знака
(неспроста мои пальцы в клею).
 
Знака нет. Значит, снова помстилось.
И, как встарь, с ожиданьем в груди,
я твержу: «Ничего не случилось?
Ничего, ещё всё впереди!»
 
29.
Завывает в трубе Нострадамус,
раздуваются ноздри его:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Может, это моё естество!
 
30.
Горизонт мой бетоном изгажен,
глыба серая встала впритык,
но и заживо срытым пейзажем
всё любуюсь я, ибо привык.
 
Так сказать, перед мысленным взором
до сих пор пламенеет листва
тех разросшихся яблонь, которым
трактора предъявили права.
 
Гор задымленных видно не стало,
прямо в стену вперилось окно,
но всё то, что оно открывало,
по привычке мне видеть дано.
 
О привычки, крепки ваши сети!
Не исправить горбатых, кривых...
Я живу-поживаю на свете –
и уже, понимаешь, привык!
 
От привычек настырных, капризных
отойти никому не суметь,
только вот что: чего это признак?
Это жизнь – или всё-таки смерть?
 
31.
Голосит, голосит Нострадамус,
всё пророчит планиду мою:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь –
пятый день мои пальцы в клею.
 
32.
Пятый день я тружусь над коллажем.
Встал размяться... Как много пустот!
Тот кусок как-то криво прилажен,
и, наверное, лишний – вон тот.
 
Ну так что же – я жил или не жил?
Из сплетенья случайных примет
средь бумаги и клея забрезжил
утвердительный вроде ответ.
 
Да, я жил. Но достанет ли пылу
удержаться на этом балу?
Ведь собачьи сомнения с тылу
норовят ухватить за полу.
 
Время – вор, я – предмет его кражи.
Напитаю собою траву...
Но пока есть пробелы в коллаже,
я, пожалуй, ещё поживу.
 
Дам обет — и его же нарушу,
оступлюсь — и запутаю след,
ибо часто сильнее, чем душу,
я в себе ощущаю скелет!
 
33.
А в трубе все мычит Нострадамус,
остроумец, смурной юморист:
«Настрадаешься, мол!» Настрадаюсь?
Ты, ей-Богу, меня уморишь!
 
34.

Подаём ли мы признаки жизни?

Где дыханье, давление, пульс?

Трубадуры на траурной тризне,
минус к минусу – это не плюс!
 
Минус к минусу – признак утраты.
Запотевшее зеркальце – бред.
Те, что были когда-то крылаты,
достаются червям на обед.
 
Все мы, словно цветы без поливки –
и политики, и голытьба.
Наши признаки – те же улики,
и по ним – наше дело труба.
 
Сердце медленно движется к краю...
Но пока мои пальцы в клею,
в ящик я нипочём не сыграю –
я ещё постою на краю!
 
Несмотря на распад и растрату,
чёрту нос не однажды утру!
Жизнь – вразнос, но, назло супостату:
– Я, мой друг, никогда не умру!
 
35.
Отойди от меня, Нострадамус,
не лишай меня Божьего дня!
Отойди! Я сейчас разрыдаюсь,

и никто не утешит меня...

1999

 

ОТ АВТОРА. «Признаки жизни» являются заключительной частью трилогии «Хóлмы Хлама» (метафорическая расшифровка числительного XX, воспринятого как аббревиатура). Вторая часть триптиха, «Чёрная Суббота», появилась в альманахе «45-я параллель» 11.04.2011. Триптих открывает поэма «Железо и цифры», опубликованная 1 августа 2015.

Ваш Г. Яр.

 

© Георгий Яропольский, 1999–2010.
© 45-я параллель, 2010.