Пролог
Всё! Кажется, заполнены пробелы!
Исписана до корки вся тетрадь.
Вы спали – даже, помнится, храпели –
а где-то перья ржавые скрипели,
но вот все петухи уже пропели –
и пьесу репетирует театр!
Там Мельпомена, не жалея связок,
перекричала всех своих сестёр;
там быль невероятнее всех сказок,
а смех – залог трагических развязок,
и воздух, как перед грозою, вязок,
и в ужасе рыдает режиссёр!
На шесть часов назначена премьера.
Скорее же, с волнением в груди,
хватайте свой пиджак из шифоньера,
вяжите галстук – или, для примера,
чтоб выглядеть, как истый кабальеро,
супруге подавайте бигуди!
Вы медлите? Зеваете, пожалуй?
Прислушайтесь же к хору зазывал!
Покиньте свой домишко обветшалый,
поверьте в случай, радостный и шалый,
и, у зеленщика товар лежалый
скупив, ступайте смело в этот зал!
Пусть из героев вы знакомы с каждым,
покамест придержите языки –
мы вам сейчас историйку покажем,
добро восславим, а порок – накажем!..
(В гримерной – гвалт. В партере – стук и кашель.
И занавес колышут сквозняки.)
Часы остановились
– Фантасмагория –
Апоплексичен, похотлив, увечен,
луной, как рыжей кепочкой, увенчан,
значками да брелочками увешан,
заглядывая в окна, как за вырез,
загустевает самозванец-вечер,
меж тем всё шесть: часы остановились.
Часы остановились, но, однако,
поэт успел пропеть про Ошхамахо*,
какая-то бродячая собака
до хрипа довела домашних свору,
и на балкон уже выходит маха,
гитарному внимая перебору.
Меж тем всё шесть. Но остывает кровля,
и в темноте мы все друг другу ровня –
все кошки серы; винная торговля
уже переместилась в частный сектор,
и в скверике хвативший лишку рохля
стал кровожаден, словно вивисектор.
И все же это как-то нереально,
хотя, увы, вполне материально,
особенно драчун – подлец, каналья! –
шатается, на мостовую вылез...
Нет, это совершенно ненормально –
стемнело в шесть! (Часы остановились.)
Стемнело – ан кукушка не пропела!
Подобного досадного пробела
стерпеть никак нельзя – и вот проблема
встает в величье грозном перед всеми
и страсти накаляет до предела:
часы – вперёд? А может, лучше время –
обратно? Тотчас протрезвится пьяный
и в магазин войдёт походкой плавной;
гитара смолкнет, махи величавой
не будет – будет тканей продавщица;
все заново и с буковки заглавной,
и лишь поэту надо удавиться...
Два раза не пропеть чудесных строчек!
Пошлём в подарок шёлковый шнурочек,
а заодно, пожалуй, и веночек
терновый – вот прибавится заботы...
Побольше бы таких забавных ночек!
Однако наступает время точек,
и мы в графе «А дальше?» ставим прочерк:
_________
...Меж тем бьёт шесть. Побриться до работы!
_________________________
* О ш х а м а х о – Эльбрус.
Элегия
В дождь (после десяти) ворчливый частник
меня за рупь подбросил до «Шанхая»*.
Он крыл ГАИ, честил нальчан несчастных
и чуть не выл, погоды наши хая.
Твердил он: – Голова у нас одна лишь –
Москва, а Питер – сердце, как известно... –
политанатомический анализ
заканчивая Нальчиком нелестно.
Приехали, я вымолвил: – Спасибо, –
и так и не узнал, чего он злится.
Стоял сентябрь. Сияла грязь красиво,
а дождь, казалось, вечно будет литься.
Он затекал за ворот, бил наотмашь.
В нем влажным блеском исходили рельсы...
Что есть «Шанхай»? Не скорая, но помощь,
дабы могли согреться погорельцы.
...Когда ж я возвращался в дом без друга,
в автобусе народу было мало,
и лишь в дымину пьяная старуха:
– Зачем я так красива? – повторяла.
___________________________
* «Шанхаями» в самых разных городах
назывались районы трущоб и самостроя,
жители которых промышляли круглосуточной
торговлей спиртным.
Евангелие от Иуды
Я предал. Я продал, подонок!
Ну что же, игра стоит свеч
и – прибыльней нудных подённых
трудов… Да об этом ли речь!
Я предал того, кем гордился.
Кто был над толпой вознесён…
Я в ровню Ему не годился,
а так – тоже буду спасён.
А так – меня тоже запомнят.
Я тоже теперь над толпой.
Спасибо, Учитель, за помощь –
отныне я рядом с Тобой.
Я предал, забитого детства
не в силах простить и забыть.
Ничтожествам некуда деться.
Одно остается – убить.
Убить – или нежным лобзаньем
коснуться – вогнать первый гвоздь.
Иного пути мы не знаем…
Но Ты меня видел насквозь!
Да я, на Твоем будь я месте,
к себе прикоснуться б не дал!..
Нет, самое страшное, если
Ты это заранее знал.
Ни нашему нищему веку,
ни прочим – понять не с руки:
зачем?! Из «любви к человеку»?
«Его искупая грехи»?
А может, – из адской гордыни,
смеясь над моей слепотой?!
Так тряпку швыряют рабыне!
Убогих берут на постой...
Я, как бы там ни было, предал.
Теперь мы в упряжке одной.
Свершилось все то, о чем бредил
я наедине с тишиной.
Я продал... Я предал, паскуда!
Теперь не страшна темнота.
Останется имя «Иуда»,
покуда чтить будут Христа.
Отныне я стал ближе брата –
такая уж участь убийц!
Раскаянье – страшная плата...
Но я повторил бы на «бис».
Проклятое рыжее детство!
Кому недомерка видать?
Ничтожествам некуда деться.
Одно остается – предать.
От роста все беды, от роста!
Ах, как я мечтал подрасти...
Я предал. Но я не отрекся.
Хотя бы за это прости.
Евангелие от Магдалины
Что вам надо, незнакомец?
Очумели? Я ж и вправду,
отдышась и успокоясь,
буду снова – до упаду!
Кто вас просит заступаться?
Обойдёмся и без нянек!
Я на вашем месте к падшей
не бросалась бы – утянет!
Что вы смотрите так странно?
(Что он смотрит так? Блаженный?)
Что вам надо? Ну-ка, прямо –
не моих ли сбережений?
Ха! Что я скопить успела –
синяки и шрамы, только!
«Рано ягодка поспела,
сладок сок, а все же – горько…»
(Взгляд усталый и спокойный.)
Ладно! Знаете вы, кто я?
«Заходите, пеший, конный!..»
Ремесло моё простое.
Что молчите, незнакомец?
Сколько раз меня камнями
провожали до околиц,
улюлюкали и гнали!
Вот и вы сейчас попрёте,
сапогами застучите...
Мне плевать на все попрёки!
(Как он смотрит...)
Что молчите?!
(Как он смотрит... как – читает.
Неужели – грубый окрик?..)
Что молчите? Не чета ведь
вам блудница!
(Как он смотрит!
Распалённых взоров сотни
я встречала равнодушно,
а сейчас гляжу и, хоть не
зной полуденный, – мне душно...)
Мне побои – что награда!
Ну а может, вам – потрогать?
Незнакомец, что вам надо?!
(Подошёл... Берет за локоть...
Сколько пальцев огрубелых
мяли ткань одежд дешёвых,
а его касаний беглых
я боюсь сильней ожогов!)
Не нужны мне ни пощада,
ни прощенье! Не покаюсь!
Незнакомец! Что вам надо?
(Ну, добился: задыхаюсь,
и уже не держат ноги...
Кровь моя – стучишь? грохочешь?
Распластаюсь на дороге,
разрыдаюсь...)
Что Ты хочешь?
Дурацкий колпак
Как трудно оставаться дураком!
Проклятая повинность – откровенность...
Трещать, молоть беспечным языком,
о чём молчат другие, не кобенясь!
Устал я баламутить простаков,
приличья оскорбляя, будто некто
без галстука – да что там! – без портков
красуется средь людного проспекта.
Я лжи боюсь. Ведь даже неглиже
одной лишь позой сделать очень просто.
За слоем – слой... Мне видится уже
и в самой откровенности – притворство!
Не шапки Мономаха – колпака
дурацкого меня пугает тяжесть.
Мне надо жить, валяя дурака,
и говорить, чего никто не скажет!
Но, Боже, даже насколько минут
не притворяться – дьявольская роскошь...
Лохмотья в упаковках продают –
не много ли, дружок, от жизни просишь?
Ночные сторожа народ особый
Хамзату Батырбекову
Я был когда-то сторожем ночным.
Ночные сторожа – народ особый.
Прославлен будет он не кем иным,
как вам давно приевшейся особой.
Ты помнишь ли меня, «Югавтотранс»?
А впрочем, днём мы не были знакомы.
Я расстилал свалявшийся матрас
и – чифирил до рвоты и оскомы!
Меня будили птичьи голоса,
и, подавляя дикую зевоту,
я протирал заплывшие глаза –
и ехал на легальную работу...
Вот так и жил – не хуже, чем теперь.
И, молодых уборщиц соблазнитель,
не ведал я, ценой каких потерь
иная мне откроется обитель.
Я за полночь, бывало, голосил,
внимая эху темных коридоров...
«Югавтотранс»! тебе достало сил
меня терпеть – и этим ты мне дорог.
Что за беда, что минимум удобств,
что жестко ложе, спички отсырели?!
Зато, я помню, воздух был медов
от майской пламенеющей сирени...
Казалось, просто шли за днями дни
ступеньками, ведущими полого.
Но, оглянувшись, видишь, что они,
сгорев, сложились в лесенку Пролога!
Ныряльщик
Всё глубже погружаешься, всё глубже.
И в черепушке кровь стучит всё глуше.
И ледяным давленьем сжаты рёбра...
Нет жабр, увы! Вздохнуть не вздумай пробно.
Крепись, голубчик, либо кончишь срывом –
и воду впустишь в грудь, на радость рыбам.
Не видно дна. Его, наверно, нету.
Как пузыри, взмывают души к свету!
Ах, глупые, зачем вы в глубь полезли?
Вам от кессонной корчиться болезни.
Навстречу поднимается ныряльщик –
застывший страх в глазах его незрячих.
Жемчужинами дно его манило,
но ничего в ладонях, кроме ила.
Спешит наверх, туда, где рябь и солнце.
Вполне возможно, он ещё спасётся.
А ты? Тебе наверх, увы, нескоро,
а водоросли – зыбкая опора.
Иголочки покалывают тело –
мол, не преодолеть тебе предела.
Утопленницы ласковые шепчут:
– На кой тебе он сдался, этот жемчуг...
Останься с нами... – Спазмом сжата глотка:
там, наверху, парит над бездной лодка!
И пусть, как пузыри, взмывают души –
ты должен – глубже! сдавленнее! глуше!
Ремонт
Часы разобрали и снова собрали.
Остались излишки, но это – детали.
Пружинка и винтик – и только, не боле.
Часы застучали, не чувствуя боли.
Не зная печали, часы застучали,
и ход их точнее, чем в самом начале.
Утро
Не люблю тонкозвончатых рюмок.
Ваша скатерть излишне бела.
Мужиков уважаю угрюмых,
что стеснительно пьют из горла.
Погляди-ка: салфетки, солонка!
А они только «Астру» смолят...
Заскулит, потерявшись, болонка,
но дворняги зазря не скулят.
Вы, красиво кляня вашу участь,
говорите о гложущей тьме,
а они, понапрасну не мучась, –
лишь о том, что у них на уме.
Всё у вас бесконечно иное.
Но однажды вас вместе сведёт
вытрезвителя братство ночное,
где цигарка по кругу идёт.
Вы друг друга поймёте во многом,
а настанет желанный рассвет –
разойдётесь по разным дорогам
и растаете в пламени лет.
Мы видели небо
Мы видели небо. Оно было всюду.
Оно нам даровано было за так...
Смешно поклоняться привычному чуду!
Мы пили за счастье и били посуду,
серьезной болезнью считая простуду
и в складках карманов имея пятак.
Но кто строил стены – все толще, все выше –
из зависти, из недомолвок и лжи?
Мы сами, порой надрываясь до грыжи,
но боль свою превозмогая: правы же! –
решив поклоняться не небу, но крыше,
лишались его, возводя этажи...
Нам снилось прозренье – и сон наш был вещим!
Мы крошим и рушим кромешную темь!
Мы стены громим... Постоянством не блещем?
Но путь непрямой нам недаром завещан –
ведь небо в просветах змеящихся трещин,
пожалуй, поярче, чем прежде, до стен!
Занавес
Я опускаюсь, терпеливый занавес.
Мне все равно – трагедия ли, фарс...
Партер, галёрка, бельэтаж, не жалуясь,
лишь только опущусь я – встанут враз.
Мне все равно. Вы мечетесь, вонзаетесь
друг в друга лестью, злобу затая...
Я все укрою. Все венчает занавес.
Актёр и зритель. Между ними – я.
Но кто, на понимание позарившись,
во мне проделал прорези для глаз?
Глядит он сквозь меня, сквозь пыльный занавес,
с надеждой и мольбой глядит на вас!
© Георгий Яропольский, 1980–1989.
© 45-я параллель, 2017.