Георгий
Шенгели

Макс

И жил он на брегах Дуная, 
          Не обижая никого, 
          Людей рассказами пленяя... 
          Пушкин 
  
Огромный лоб, и рыжий взрыв кудрей, 
И чистое, как у слона, дыханье... 
Потом – спокойный, серый-серый взор 
И маленькая, как модель, рука... 
«Ну, здравствуйте, пойдёмте в 
     мастерскую». 
И лестница страдальчески скрипит 
Под быстрым взбегом опытного горца, 
И на ветру хитон холщовый плещет, 
И, целиком заняв дверную раму, 
Он оборачивается и ждёт. 
  
Я этот миг любил перед закатом: 
Весь золотым тогда казался Макс. 
Себя он Зевсом рисовал охотно; 
Он рассердился на меня однажды, 
Когда сказал я, что в его чертах 
Не стёрлось приключение с Европой. 
Как был он горд, что силуэт скалы, 
Замкнувший с юга бухту голубую, 
Был точным слепком с профиля его!.. 
  
Вот мы сидим за маленьким столом; 
Сапожничий ремень он надевает 
На лоб, чтоб волосы в глаза не лезли, 
Склоняется к прозрачной акварели 
И водит кистью – и всё та ж земля, 
Надрывы скал, и спектры туч и моря, 
И зарева космических сияний 
Ложатся на бумагу в энный раз. 
Загадочное было в этой страсти 
Из года в год писать одно и то же: 
Всё те же коктебельские пейзажи, 
Но в гераклитовом движенье их; 
Так можно мучиться, когда бываешь 
Любовью болен к подленькой актрисе 
И хочется из тысячи ужимок 
Поймать, как настоящее, одну... 
  
Пыль, склянки, сохлые пуки полыни 
И чобра, кизиловые герлыги, 
Гипс масок: Пушкин, Гоголь, Таиах, 
Отломыши базальта и порфира, 
Отливки тёмноглазой пуццоланы, 
Гравюры Пиранези и Лоррена 
И ровные напластованья книг... 
  
Сижу, гляжу. Сюда юнцом входил я, 
Робеющим; сюда седым и резким, 
Уже на «ты» с хозяином, вхожу. 
Все обветшало, стал и он слабее, 
Но, как мальвазия, течёт беседа: 
От неопровержимых парадоксов 
Кружиться начинает голова; 
Вот собственной остроте он смеётся, 
Вот плавным жестом округляет фразу, 
Сияя, как ребёнок, – но посмотришь: 
Как сталь, спокойны серые глаза. 
И кажется: не маска ли всё это? 
  
Он выдумщик; он заговор создаст, 
Чтоб разыграть неопытного гостя, 
Он юношу Вербицкою нарядит, 
И будет гость ухаживать за ней; 
Он ночью привидением придёт; 
Он купит сотню дынь и всех заставит 
Их ложкой есть, едва головку срезав, 
А после дынной кожицы шары 
Фонариками по саду повиснут, 
И вечером, со свечками внутри, 
Нефритово-узлисто-золотые, 
Они сияют сотней нежных лун..: 
  
Стихи читает, и стихи такие, 
Что только в закопчённое стекло 
На них глядеть: таких протуберанцев 
Они полны, – и он же, нарядясь 
Силеном или девочкой-подростком, 
Всех насмешит в шарадах, – а 
     вглядишься: 
Как сталь, спокойны серые глаза. 
Не маска ли? Какая, к черту, маска, 
Когда к Деникину, сверкая гневом, 
Он входит и 
     приказывает, 
     чтобы 
Освобождён был из тюрьмы поэт, – 
И слушается генерал; когда 
Он заступается за Черубину 
И хладнокровно подставляет грудь 
Под снайперскую пулю Гумилёва; 
Когда годами он – поэт, мыслитель, 
Знаток искусства, полиглот, историк – 
Питается одной капустой нищей, 
Чтоб коктебельский рисовать пейзаж!.. 
  
Пятнадцать лет я близко знал его, 
Любя, боясь и даже злобясь тайно, 
Что не смутить мне столь спокойных 
     глаз... 
И он прошёл – легендой и загадкой, 
Любимый всеми и всегда один, 
В своём спокойном и большом сиротстве, 
«Свой древний град воспоминал» 
     втайне... 
  
Я не поеду больше в Коктебель... 
  
          1936