Геннадий
Ермошин

Белый кот

В белой комнате – белый кот,

Лишь глаза – зеленее льда,

Будто знает, что всё пройдёт,

Что все хлопоты – ерунда.

Забавляясь с клубком времён,

Стрелок лет подправляя ход,

Всё про нас понимает он,

Этот мудрый каширский кот.

Что ж отпущено так в обрез? –

Не успеть сосчитать года.

Мы уходим с лопатой в лес

Хоронить твоего кота.

С тихим словом – земли щепоть…

Буде милостивей-добрей,

Да сподоби ему, Господь,

Рай для милых ручных зверей.

Тёмных грешников покарав,

Утомясь, на грядущий сон

Разреши – пусть за кроткий нрав

Светлым ангелом станет он.

И с кошачьих своих небес

Будет пестовать и хранить

Нас, с оркестрами или без

Под берёзами хоронить.

Если можно Туда котам...

Ты не плачь... А придёт черёд,

Мы тебя повстречаем Там,

В белой комнате, – я и кот.

* * *

В коммуналке покинутой старыми пахнет вещами,

Табаком, керосином, прокисшими кислыми щами,

Неизбывным скандалом, обидой и чьей-то виною,

Пахнет наспех почившей и наспех забытой страною.

Здесь плескалась-варилась в едином котле Азиопа,

И сболтнуть «не того» осторожные дети Эзопа

Стереглись не напрасно, бросали окурки с балкона

И любились украдкой, с оглядкой на бюст Фараона…

Был Великий Исход, Моисей, Иисус и Варавва.

Я – твой блудный паломник, распятая супердержава,

Я – твой павлик морозов, иуда, палач и хулитель,

Возвращённый судьбой в немудрёную эту обитель.

Дай же полог – уснуть, средь осколков посуды и веры.

Проплывут пароходы, салют отдадут пионеры!

Пролетят самолёты, и в небо уйдут паровозы…

– Погляди, отошёл? – Вроде, да…но откуда же слёзы?..

Возвращение на Итаку

начерченный травинкой на песке,

мой мир дрожал на тонком волоске,

вот-вот готовый вдребезги разбиться.

день-лицедей в дурацком колпаке

шалтал-болтал на мёртвом языке

и всё никак не мог наговориться.

впивался в память острым коготком, –

скажи, по ком скорбишь ты, друг, по ком? –

как эскулап, мои тревожа раны…

вернись, Улисс!.. – шипел в камнях прибой,

кричала чайка в дымке голубой.

дышал причал макрелью и шафраном,

прогорклым маслом, хлебом и вином,

«Арго» спешил за золотым руном,

а здесь застыло в позе страусиной

пространство-время, шевелясь едва.

и – за борт, за борт бренные слова,

обёрнутые старой парусиной.

и скрыта суть под разным барахлом,

как Афродита в девушке с веслом,

и нет проблем страшнее скарлатины.

а где-то там – среди немой толпы –

безмолвен сфинкс… остриженные лбы…

и фараон и партия – едины…

страна войны, теплушек с кипятком,

по ком молчит твой колокол, по ком?

ты так давно больна невозвращеньем,

непокаяньем каинов своих.

быть может, я и сам – один из них,

что мне твоё прощанье и прощенье?

купаю деревянного коня,

песочный город, помнишь ли меня? –

то улыбнусь, то плачу неумело.

твой блудный сын, уставший от разлук,

я поднимаю свой истёртый лук

и посылаю гибельные стрелы!

Волчье молоко

когда планида «никому не верь»

в зените над молчанием овечьим,

сквозь кротость ликов проступает зверь –

не вглядывайся в маски человечьи.

и стынет память мёртвым языком…

нас – маугли от Дарвина и Брема –

судьба питает волчьим молоком,

впрок – Ромулу, но на погибель – Рему.

мы презирали когти и клыки.

ночные споры, фонари-аптеки…

уж нет иных, другие далеки –

австрало-франко-лондоно-питеки.

ведь вбито с детства, насмерть, хоть убей, –

побег отсель окупится сторицей…

плебей, но в Риме, – больше, чем плебей,

а в тундре и патриций – не патриций.

куда же плыть? – везде по-волчьи выть

и огрызаться русскими словами!

но так хотелось просто покурить

и помолчать с уехавшими вами…

здесь всё, как прежде – новый моисей,

и новые исходы и скрижали,

торговец в храме, пьяный фарисей,

бомж у метро, весталка на вокзале…

и ничего не жалко для молвы, –

картбланш ТВ-пророкам и кассандрам… –

буонапартам – пепелищ Москвы,

и пепла персеполей – александрам…

опять – не верь, не бойся, не проси! –

из теремов – лачугам и острогам,

мол, есть пока на матушке-Руси

кому брести с сумою по дорогам…

и попирая этот вавилон

крутой и грозной некогда державы,

парит телец – кумир и эталон, –

и золотой, и хищный, и двуглавый…

но не сочувствуйте издалека,

как, дескать, так у вас могло случиться?

нам просто недостало молока

одной, отдельной бронзовой волчицы.

Дайвинг-блюз

сей пёстрый мир

исполнен красоты

загубники –

до судороги в скулах

что мы акуле

что для нас акула –

служенье муз

не терпит суеты

нам

сумеречным птицам глубины

легко

на этом супервернисаже

но гаснут краски

фресок и пейзажей

впотьмах

а свечи всё не зажжены

судьба материков –

лежать на дне

когда-то

в незапамятное завтра

мы проплывём

над крышами Монмартра

и Пушкинской

в ракушечной броне

там наверху

в бумажном кураже –

минор Пьеро

объятья Коломбины

дурацкие лохмотья

Арлекина –

бал-маскарад

сердец папье-маше

земных страстей

оборванная нить

удел толпы –

алкать и веселиться

под масками

свои скрываем лица

в извечной муке –

быть или не быть

паденье вверх

естественно для нас

вершим полёт

и кажется могли бы

но ангелы-хранители –

лишь рыбы

и наизнанку

вывернут Парнас

иссиня-чёрной

бездной пустоты

глазницами

галер и галеонов

и рвутся жабры

наших эмбрионов

в неистовом

желании

воды

Деревянные кони

Ещё не близко до Моне и Сартра,

Антониони… Бытие – игра.

Как щедро время от вчера до завтра,

Как ярко и светло – позавчера.

В разверстый мир так рвался мелкий гений,

Седлая деревянного коня…

И небо опускалось на колени,

Чтоб на ладони подхватить меня.

Кружили сны, и возвращались снеги,

Путь не тернист, не чёрств, не горек хлеб.

Шли – двор на двор – «хазары», «печенеги»,

Князь Игорь и Олег, Борис и Глеб.

Мы бились с упоением, до ссадин,

Мечи ломая в щепки, – кто кого –

Но никогда не нападали сзади,

И никогда – вдвоём на одного.

И уходя в назначенные сроки,

Ещё не осознавшие утрат,

Переплавлялись в бронзовые строки,

Щемящие, как «Припять» и «Герат»,

Как вздох Бориса, как слезинка Глеба,

Птенцы российских разорённых гнёзд.

А по ночам расстрелянное небо

Роняло капли падающих звёзд.

Мелеют души в суматохе жалкой,

Уже не распознать знакомых лиц,

Нас вновь распяли, как в степи над Калкой,

И на Литаве, суть Аустерлиц…

Хиреют души в сытости и благе,

Моей – стоять на паперти, босой…

Потом – вожди, и новые гулаги,

Период голоцена, кайнозой.

Вкусивший рая не взыскует Бога,

Приговорён к духовной нищете…

Готов ли я принять тебя, эпоха,

Под звон щита, и даже на щите?..

Придёт и мой черёд – иные бреги,

Где пуст очаг, и не разжечь огонь…

Лишь скачет, скачет в голубые снеги

Полузабытый деревянный конь.

Дженни

Огонь в камине… Вересковый мёд…
Отдам я той, что грусть мою поймёт,
Согрев в руке,
монетку – медный пенни.

В ночи портовый плачет кабестан –

Где твой корабль, старый капитан?.. –

Слепой певец,

по ком он плачет, Дженни?..

Забудем, долли, расставаний дни,

Утраченным иллюзиям сродни,

И горестную сладость

примирений…

Про песни вьюг, про снежные ветра
Давай с тобой забудем до утра,
Про боль обид
давай забудем, Дженни…

Пусть суждено, стремленьям вопреки,

От века с новой начинать строки…

Как пред Мадонной,

преклоню колени…

Когда штормит, срывая мир с петель,

И жребий – жить во времена потерь, –

Последнею не стань

потерей, Дженни…

Горам апрельским подарю коня,

Фрегат растает в дымке – без меня…

И талисман –

потёртый медный пенни, –

О, девочка, прильнувшая к плечу, –

Тебе отдам, как крестик палачу, –

Всё, что осталось

в этой жизни, Дженни…

Фарфором чаш окутан чай-жасмин,

Зелёный ветер из эпохи Мин.

Фонарик рисовый

рисует тени…

В искристо-синем зеркале пруда

Спит Бетельгейзе – красная звезда.

Усни и ты.

Волшебной ночи, Дженни.

Звонарь

Что так сердце заболит-захолонёт?

Плачут звоны – век бы слушать, не дыша.

Было ль, не было ли – Благовест поёт,

И томится очарованно душа…

Я Донскому поклонюсь монастырю,

Здесь поныне пахнет ладаном листва.

Грустный ангел пролетел по октябрю,

Дождь на Фёклу, первый снег на Покрова.

Что им снеги – в их садах бушует май,

Сыплет небо райских яблонь лепестки…

Вот, вернулся – принимай–не принимай

Это горькое лекарство от тоски.

Где те звоны?.. Сколько загнано коней…

Сколько стоптано железных башмаков.

В тридесятых царствах утро мудреней,

А ночей-бессонниц – сорок сороков.

Пеплом заповедей тронуты виски.

Звонари ушли, и свечи не горят…

На миру и смерть красна… но лишь – мирки…

Не стучи напрасно в дверь – не отворят.

И стою, не зная, «быть или не быть?»,

Вавилонскому не внемля языку.

Научи же всепрощать, коль не любить,

Дай же в руки истомлённую пеньку.

Поплывут медовы звоны в небеси,

Расплескаются в вечернюю зарю.

Я с сумою собирал их по Руси,

Чтоб Донскому подарить монастырю.

Как по лезвию бритвы...

как по лезвию бритвы, по гладким перилам

ты в объятья мои беззаботно парила,

божьей милостью осень, чужая невеста,

горсткой листьев – в разбитые стёкла подъезда.

а под утро одна – пусть никто не осудит –

шла по жёлтым коврам неудавшихся судеб,

по неясно, мазками, очерченным лицам,

по прозрачно-пустым переулкам столицы.

только ель, чья зима без конца и начала,

мне колючею лапой в окошко стучала,

холодком по спине, тихим лязгом затвора,

подрасстрельной статьёй моего приговора.

для тебя бесконечные строчки слагая,

по углам полутёмным, как узник, шагаю.

голубые петлицы, с иголки мундиры…

всё скрипят половицы – мои конвоиры!..

всё мне шепчут о землях далёких-далёких,

где приимут усталых, незлых, одиноких,

где недолго стоять перед чёрной рекою,

пряча медный обол за небритой щекою.

знаешь, там ни дворцов, ни изысканных платьев,

лишь накинешь на плечи матросский бушлатик

и, озябнув, прижмёшься, чужая невеста,

слушать горький и сладостный плач благовеста.

Кижи

Нет молебнов. В дремотной тиши –

Горсть зевак из Москвы и Парижа,

Что зовут вас по-свойски – Кижи,

Вы в ответ откликаетесь – Кижи.

Так беспомощен ваш перезвон,

Деревянные Божьи калики!

С почернённых веками икон

Проступают суровые лики.

Серебром потемневших осин

Крыты маковы, стражи покоя.

Я свечу во спасенье Руси

Затепляю несмелой рукою.

Где-то в звёздной ночи стремена

Пропоют про былое-иное, –

Здесь когда-то гремела война,

А когда-то шли кони в ночное.

Ныне – шёпот молитвы, как крик,

Затерялся в предутренних росах.

Никого… Лишь смотритель-старик

Все бредёт, опираясь на посох.

Комбат

Комбат недоволен

Был мною всерьёз,

Когда как-то в поле

Под дым папирос

Сказал я: «Нужна ли

Нам эта война?»

И все закивали –

На кой нам она?..

Зачем нам угрозы

Чужих городов,

Проклятья и слёзы

Заплаканных вдов?..

«Отставить!» – упрямо

отрезал комбат, –

«За Родину-маму

И павших ребят!..

Пока не уняться

Пожару войны,

Нескоро приснятся

Нам мирные сны!..»

Под снайперский выстрел

Попал наш комбат.

Осколками выстриг

Полвзвода снаряд.

Горячий металл

Остывает во мне,

И я перестал

Говорить о войне.

Медаль «За Прагу»

Медаль «За Прагу» и стакан,

Протез, раздолбанный баян…

Видавший виды старикан

В столице западных славян…

Какой бедою занесло?..

И немчура, – язви их душу, –

Седые, шапки наголо,

Ссутулясь, слушают «Катюшу»…

Нарисуй меня чёрной пастелью

Нарисуй меня чёрным, художник,

Здесь, на площади, чёрной пастелью.

Бывший бражник и бывший безбожник –

Чёрным иноком в чёрную келью.

Пёстрой музыке красок не внемлю,

Я давно уже знаю им цену.

Опускаюсь на чёрную землю,

Словно Гамлет – на чёрную сцену.

Лик Офелии, будто лампада…

Как хотелось без глупостей вздорных

В белом небе кружиться крылато,

Ни замков, ни шагов коридорных,

Ни суфлёров, ни замысла действий….

Бедный Йорик! Улыбка паяца –

Как легко преуспеть в лицедействе!

Только нас отучили смеяться.

Быть, не быть – это, в сущности, просто.

Жизнь – игра, чёрно-белое поле,

Ход конём – к пьедесталам и звёздам,

Ход слоном – к нищете и неволе…

Посох странствий. Нирвана покоя.

Я жестокого века заложник,

Поднимись до Эль Греко и Гойи,

Нарисуй меня чёрным, художник.

* * *

Они уходят – вереница лиц,

Чреда певучих, окрылённых присно,

Несбережённых временем страниц, –

Простых, берестяных ли, клинописных.

Порой – лишь пепел, горстка черепков…

Но мы готовы, пасынки эпохи,

Отдать всю прорву новеньких горшков

За черепки, что обжигали боги.

Ориноко

Ты всплакнёшь, что устала любить на лету,
Ты попросишь достать тебе с неба звезду,
Ты захочешь забыть городов суету,
Сны Парижа и сказки Востока!
Я тебя украду, увезу, уведу
В этот девственный мир – ни души за версту,
Только эхо лавины по горному льду
Над великой страной Ориноко!..

Жёлтый глаз ягуара пророчит беду…
Сельва взрывом зелёным летит в высоту…
Анаконда стыдливо таит наготу,
И кайманы на страже потока…
Там «Пиастры!» нам будет кричать какаду,
И расскажут тебе в каждом встречном порту,

Сколько жизней цена орхидеям в цвету, –
О пиратской реке Ориноко!..

Старый Флинт с неизменною трубкой во рту
Абордажною саблей пронзит темноту!
DonnerWetter!! Три якоря в глотку киту!!
Дьявол – с нами, и око за око!!..

И оценят пираньи его «доброту»!..
И проснётся испанец в холодном поту…
И играeт на бицепсе синим тату,
Как спасательный круг, ORINOKO!..

Но молчит мой единственный друг – какаду.
«Чёрный Роджер» – с грот-мачты! Отбой на борту!..
Я придумал тебя в предрассветном бреду,
И вершины далёко-далёко…
Мы простимся с тобой на Кузнецком Мосту,
Спутав пояс широт, взяв не ту долготу…
И горчит на губах орхидея в цвету...
И печальна моя Ориноко…

Но когда-то, в каком неизвестно году,
Если жизнь – по канату, по тонкому льду,
Ты вдруг вспомнишь с тоской эту нашу мечту,
И почувствуешь, как одиноко…
Позови – я к тебе прилечу, припаду,
И тебя украду, увезу, уведу
В этот солнечный свет, где живёт какаду,
И где вечный наш сад, Ориноко.

Саша

Чернила справа, свечка слева,

Перо, готовое упасть,

Но Натали, как королева:

– Мой друг любезный, время спать!..

Как щедро дарит нас семейный

Очаг! Живи, и нет сомнений,

Коль в доме то и это есть...

Сейчас к камину бы подсесть,

И начертать в хандре и лени,

Глаза уставив в потолок:

«Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок!..»

О, петербуржские заботы!

В деревню бы на пару лет…

Но неоконченные счёты

Дадут ли бросить пистолет?..

Ведь сколько ловких лап паучьих,

Злорадствуя, сгущают тучи,

И паутину сплетен-пут

Взахлёб, без устали плетут...

Мол, так верна ль тебе Наташа –

Предмет намёков и пари?...

Рогов наставник – сам туда же!

Открой глаза и посмотри!

Вы, белобрысые повесы,

Лягушек, устриц, коньяков

Всепоедатели-дантесы, –

И даром, что из свояков!..

Но будет, Господи, довольно!

И как же нестерпимо больно

По капле, капельке, к Тебе

Идти, покорствуя судьбе.

Мадридский двор. Макиавелли.

Сгорает, падая, звезда.

Из окровавленной постели –

Лишь демон ведает, куда!..

Прочь, прочь, полуночные тени!

Данзас, голубчик, дай вина!

Вы опустились на колени?

Ну, полно, ангел, – прощена!

Мой милый Дельвиг, что ты, где ты?

Сменил сюртук на эполеты?

Не он? Жандарм? Вон со двора!

Зажечь все свечи! Мне пора!..

Уж манишь пальчиком: «I love you!»?

Пока брегет не отзвонил,

Молю – постой у изголовья!..

Перо! Бумагу! И – чернил!..

Сентиментальное путешествие

Не избыть толчеи утопающих в сумерках улиц.
Тень-усталость у глаз – от сует и рутинных забот…
Только знаешь, – вдали, под загадочным городом Углич,
По вечерней реке белоснежный плывёт теплоход…

Чай с дымком от костра, и ещё ничего нам не поздно…

Догорят угольки, допоёт и умолкнет струна.

Тихо-тихо, и слышно, как в заводях плещутся звёзды,

И во сне что-то шепчет уставшая за день волна…

Босиком по траве – каждый шаг так неверен и росен,
И часовенки крест над туманами – под облака.
Золотистый загар над обрывом танцующих сосен.
Царство белых грибов. Ледяная струя родника…

За окном – листопад, и линует пейзаж меланхольный
Серый дождик косой… Только знаешь, – по зеркалу вод
Всё плывёт по-над Волгой малиновый звон колокольный,
И в лиловый закат белоснежный идёт теплоход…

Тенью бабочки

мы живём в параллельных мирах,

прошлых жизней не помня, наверно,

и сгораем на разных кострах

двух таких параллельных инферно.

позови – прилечу налегке

в тайный сад полуснов и фантазий

в параллельном твоём далеке,

пусть в иной, неземной ипостаси,

чтоб с тобой пересечься, назло

аксиомам небесных поветрий.

тенью бабочки бьюсь о стекло

неэвклидовых тех геометрий.

* * *

Хранитель мой хранить устал, наверно,

Но я вослед любви твоей неверной

Прощенье шлю, как талисман от бед.

Пусть молодость не терпит возражений,

Ей невдомёк, что горечь поражений

Куда важнее золота побед.

Что невзначай распахнутый халатик

Важнее разбегания галактик,

И вечен мир, пока она жива!..

А наши неприкаянные судьбы

Обсудят-пересудят злые судьи –

Наветы, кривотолки и молва.

Ты помнишь – без пожара пламенея,

Блистал октябрь, любимец Гименея,

Смех, слёзы, хризантемы и стихи…

И где-то в прошлой жизни пропадая,

Летит, летит карета золотая…

И осень отпускает нам грехи. 

Черновик

Из пустоты перворождённый слог.

Прост замысел, и выверены сцены.

Был Первый День, и Слово было Бог,

Тогда слова ещё имели цену.

Пески тысячелетий суть вода.

Сияет солнце, и смеются дети,

И облака – небесные стада –

Всё ищут брода в обмелевшей Лете.

В закатной дымке, неземной тиши

Стекает злато по вечерней тверди.

Но что за пьеса без интриг и лжи,

Что бытие, коль нет загадки смерти?

Личина власти – ни добра, ни зла, –

Под маской размышления о важном,

А прочим разным хватит и тепла

Свечи огарка в фунтике бумажном…

О, сколько душ – невыигранных битв!..

Где звон мечей, там умолкает лира

Утраченных стихов, как и молитв,

Им несть числа от сотворенья мира.

На горе кротким – время подлецов,

Повязанных порукой круговою.

Что ж, хороните ваших мертвецов,

Звезда Полынь уже над головою!..

Прости их, Отче, и не шли огня.

Не ведают… ибо всего лишь люди…

Ни всадников, ни Бледного коня

В пергаментах Твоих да не пребудет.

Для всех и даром дай, хоть иногда! ‑

Как Сталкер, возмолю о благодати!..

Но – тьмы и тьмы не знающих стыда…

Перепиши нас начисто, Создатель!

В чести полуархангел-полубес…

Стезя иных – обочина дороги…

Ломая крылья, падаем с небес,

Не осознав, что всё-таки мы – боги.