Стихи без морали
Отстала птица, зовам вопреки,
и голос клина медленно растаял.
Канва сюжета лапотно проста, и –
узор не гладью – вкрест, да от руки...
Прожить одной всю зиму – не крюшон,
а самогон, с какого глотка сохнет.
Кричать бы ей на птичьем громко: «Ох! Нет!», –
да только к зобу крик не подошёл...
Отмёрзнут крылья, вмёрзнет в тело боль,
загонит голод мысль живую в угол...
…
Случалось многим выть сильней белуги
лишь для того,
чтоб только
быть
собой...
ДееНепричастное
Я – купцом-инородцем, привёзшим чужбинный товар,
постоянно гадающим: «Столько ли? Так ли? А сдюжу ли?» –
отдаю тебе в розницу, оптом – по капле, по дюжине
самому непонятные, в звучной облатке, слова.
Зная, что не поверишь, и сам в это веря с трудом,
всё пытаюсь свести несводимые щупальца доводов,
удлиняя на эры немыслимо долгие проводы.
Даже лишние слёзы с ресниц осыпаются льдом.
Словно два каторжанина, терпящих дальний этап,
мы на время пути кандалами едиными связаны –
обожай, ненавидь, привыкай – вы с напарником разные,
будто аверс и реверс, да только един ваш пятак.
Перекручены ночи, бессонниц тягучих не счесть,
ведь не вытравить с корнем рефлексы подкорочно-дерзкие –
(как не вытравил Никон крещение тела двуперстое)
чуять ласковость кожи твоей на затёкшем плече.
Постою, затянусь, поделюсь с местным ветром дымком –
сизой птицей сольётся он с далями ультрамаринными
(в этих далях есть то, что ни разу не обговорили мы),
и пойду, унося нераспроданный свой лексикон...
Среднестатистическое
Он где-то как-то проживал,
чего-то ел, любил кого-то –
дарил цветы и кружева,
и мылся в бане по субботам.
Он заливал, порой, тоску,
а иногда порол горячку.
Знавал и Дам, и потаскух,
и «москвошвею», и «версаче».
Мял хвост удаче, падал вниз,
выл на луну и пел осанну,
лечил ангину и мениск,
читал Басё и Мопассана.
Бывал в Париже и в Перми,
был на Бродвее и в «Ленкоме».
Однажды,
днём,
нелепо,
вмиг,
на полушаге,
взял и помер...
Не пишу я о войне
Не пишу я о войне.
И не спрашивай.
Что хорошего-то в ней? –
Морда страшная –
в язвах.
Копоть.
Страшный зуд –
вошки с блохами –
тело пробуют на зуб.
И просохнут ли
сапоги –
четвёртый день
глины месиво.
Лихорадка от дождей –
осень, бес её...
Хруст песка в попытке грызть
хлеб с горчиною.
Перемешан дух махры
с мертвечиною.
В струпьях правое плечо.
Водка кончилась.
Не заманишь калачом,
даже пончиком,
о войне писать чтоб, верь.
Крайне мерзостный
белый тоненький конверт:
«...муж Ваш без вести...»
Вой, сползанье по стене
по некрашеной...
Не пишу я о войне.
Очень страшно мне...
При попытке вздохнуть
Не узнать – невозможно, сдержавшись, лишь молча кивну,
так как чувствую – жалят полдюжины взглядов мне спину,
полагаю, прожжён ими буду я до сердцевины,
если панцирь защитный пропустит кого-нибудь внутрь.
Понимаю, предание вовсе ещё не старо,
и струится оно, как вчерашние воды вдоль грота,
марианскую впадину вылизав в донной породе,
и заставив запазушный камень казаться горой.
Та же гордая шея в объятиях жемчуга бус,
и в сентябрьских глазах синь небес васильковая та же,
при попытке вздохнуть – мне, как будто испачканный сажей,
чёртик памяти выдал, что губы клубничны на вкус.
Не дописана старой новеллы вторая глава,
по страницам размазана слёзно текущая тушь, и
мотылёк вечеров меж листами засох – он удушен
миндалём цианидным в беззолоторудных словах.
Я стою на перроне, и, глядя в просроченность виз,
понимаю – с такими не впустят в курьерский ли, в скорый,
что везут за границу фатального, в утренний город,
над которым фиалковый запах желаний завис...
Осень. Лист. Вальс-экспромт
Этот мотив будто корни пустил,
врос.
Мучает утром, спать не даёт в ночи.
И, изогнувшись, дразнит, казнит вопрос:
что же за веха звуки вовсю сочит?
Память ломает ногти,
но нет,
слаб
истый порыв разрыхлить забытья грунт,
чтобы воткнуть в него с силой маяк-флаг,
мол, и не давит теперь этих нот груз.
Я,
как в степи не сберёгший коня, скиф,
или колдун, потерявший вчера дар,
от безнадёги сметаной уже скис.
Вдруг осенило.
Да вот оно!
Вот!
Да!
Гвалт предполётный как плети с ветлы вис.
Тяжесть небесная жаждала струй-свай.
Верхний сосед снова пьян:
из окна – Лист.
Вычленен как бы экспромтом из струн вальс.
Старым роялем фальшивил сентябрь нам:
раз отболело, то всё, что не боль – в Стикс.
И напророчил: минуту спустя,
над
стылым двором
вальс-экспромт,
уходя,
стих.
Коршуном ветер гонял желтизну крон,
строил из листьев за этажом этаж
дома,
в который осень втащила трон,
царским указом оформив
разрыв
наш...
Тень уходящая
День уходящий сумерки напряг;
залив в себя тоски зелёной вермут –
бесчестит солнце.
В горести безмерной –
оно безвольно прячется за кряж.
И ряд теней, что вечером бледны,
растёкся сплошь, заполнив всё собою –
и дно ручья, от света днём рябое,
и цепь каменьев, и седой ледник.
Огонь костра в неистовстве своём
бросает свет на трещины в оскале.
Боясь огня, стихает пир шакалий,
и ночь сползает с гор в один приём.
Зависла тишь. Луны кошачий глаз
полночным вором вылез на вершины
и будто жаждет зреть, как завершим мы
немой пожар, не выгорев дотла.
Черствеет хлеб, не мил рубин вина,
гнетущий лёд вгрызается в ладони,
полузабытых строк бесстыжий дольник
звучит внутри. До дольника ли нам?
Стихи сейчас – немыслимая блажь.
Горбатый ритм изматывает мерно,
не возбуждая, словно бром в кавернах,
и пластилином вытеснен булат.
В долине спит продрогшее село,
былое с нами там – уже остыло,
как в кружке чай.
Саднит, что было силы
об острый взгляд задетое крыло...
Предутренность
Вложив монетку в ладонь печали,
ночная птица, отпев, стихает.
Отдаст швартовы
рука сухая
вселенской скорби,
и ночь отчалит.
Пройдётся красным по глади кровель
арбузно-свежий востока ломтик.
Проснутся окна.
Зевотно.
Ломко.
Прохожий первый насупит брови.
Ещё не люди, а миражи мы.
Стать кровью, плотью нас день обяжет.
Ну, а пока что, забыв себя же,
живём в себе же, собой и живы...
Постполётное
Город успокоенный и вымытый.
Дождь звенел, как мелочь у менял.
Звоном растревожен я, но вынуто
будто что живое из меня.
Губы затекли новокаиново,
их кусаю в кровь, не чуя боль.
Видимо, до крайности наивными
были мы полвечности с тобой.
На лету соприкоснувшись крыльями,
приняли за искры ты и я
блики, преломляемые пылью, на
глянце кожи книги бытия.
Мы прочесть тогда не удосужились
строки, занесённые в скрижаль,
где не соотносят нас как суженых –
как мороз не вяжется к стрижам.
Небо снова с мокрыми ресницами –
бенефис сегодня у дождя.
Не могло в то время и присниться нам –
мимолётность тяги переждать.
Нам обиды шлют десятки пеленгов.
Бьют слова колючие под дых...
Слушай, доживём до понедельника?..
...И, быть может, даже до среды...
Стихонесмешение
Слова не рождались в моём мозгу,
а будто текли с небес.
И лопалась кожа усталых губ,
шептавших стихи тебе.
Я самонадеян и даже смел,
но самонадеян – сверх.
Стихи у тебя вызывали смех,
и смех был похож на смерть.
Запнувшись, дыхание сбил стихам,
собою закрыл им свет.
Надеялся – станет поток стихать,
подобно ночной листве.
На миг я смятению волю дал.
Строфа за строфой полёг
мой стих, разучившийся вмиг летать.
...Так – смехом убит полёт...
Тезисы
ночь распороть, нутро её вдрызг расхристывать;
крови ночной налить на пороге дня;
штурмом пойти, осадой, и снова приступом;
бросить в огонь, поднять, отнять у огня;
яду смешать с шампанским;
на месяц соло выть –
песню замёрзшую пьяной удалью греть;
взять, и простив, отсечь повинные головы;
не отпустить отмоленный утром грех;
дрожи в лицо крикнуть: отнюдь я не тварь её;
вновь растопить движением рук ледник;
пряные сутки пить, как ведьмино варево;
мелом закрасить раны;
и склеить нимб...
Предзимье. Реквием
Заледенела листва сухая.
Конец предзимья всегда отчаян –
как цвета дёгтя полкружки чая
под лай овчарок и вертухаев...
В дыму сознанья – скрипенье дровен
о снег, прошедший чистилищ горны.
Мечты о свете в приюте горнем
в процессе смены нетрезвой крови...
Височный дятел натрудит жилы,
пытаясь в череп вдолбить себя же...
Накроет землю пером лебяжьим,
пером холодным и жданно-лживым...
© Геннадий Антонов, 2017.
© 45-я параллель, 2017.