Геннадий
Антонов

ДееНепричастное

Я – купцом-инородцем, привёзшим чужбинный товар,

постоянно гадающим: «Столько ли? Так ли? А сдюжу ли?» –

отдаю тебе в розницу, оптом – по капле, по дюжине

самому непонятные, в звучной облатке, слова.

Зная, что не поверишь, и сам в это веря с трудом,

всё пытаюсь свести несводимые щупальца доводов,

удлиняя на эры немыслимо долгие проводы.

Даже лишние слёзы с ресниц осыпаются льдом.

Словно два каторжанина, терпящих дальний этап,

мы на время пути кандалами едиными связаны –

обожай, ненавидь, привыкай – вы с напарником разные,

будто аверс и реверс, да только един ваш пятак.

Перекручены ночи, бессонниц тягучих не счесть,

ведь не вытравить с корнем рефлексы подкорочно-дерзкие –

(как не вытравил Никон крещение тела двуперстое)

чуять ласковость кожи твоей на затёкшем плече.

Постою, затянусь, поделюсь с местным ветром дымком –

сизой птицей сольётся он с далями ультрамаринными

(в этих далях есть то, что ни разу не обговорили мы),

и пойду, унося нераспроданный свой лексикон...

Не пишу я о войне

Не пишу я о войне.

И  не спрашивай.

Что хорошего-то в ней? –

Морда страшная –

в язвах.

Копоть.

Страшный зуд –

вошки с блохами –

тело пробуют на зуб.

И просохнут ли

сапоги –

четвёртый день

глины месиво.

Лихорадка от дождей –

осень, бес её...

Хруст песка в попытке грызть

хлеб с горчиною.

Перемешан дух махры

с мертвечиною.

В струпьях правое плечо.

Водка кончилась.

Не заманишь калачом,

даже пончиком,

о войне писать чтоб, верь.

Крайне мерзостный

белый тоненький конверт:

«...муж Ваш без вести...»

Вой, сползанье по стене

по некрашеной...

Не пишу я о войне.

Очень страшно мне...

Осень. Лист. Вальс-экспромт

Этот мотив будто корни пустил,

врос.

Мучает утром, спать не даёт в ночи.

И, изогнувшись, дразнит, казнит вопрос:

что же за веха звуки вовсю сочит?

Память ломает ногти,

но нет,

слаб

истый порыв разрыхлить забытья грунт,

чтобы воткнуть в него с силой маяк-флаг,

мол, и не давит теперь этих нот груз.

Я,

как в степи не сберёгший коня, скиф,

или колдун, потерявший вчера дар,

от безнадёги сметаной уже скис.

Вдруг осенило.

Да вот оно!

Вот!

Да!

Гвалт предполётный как плети с ветлы вис.

Тяжесть небесная жаждала струй-свай.

Верхний сосед снова пьян:

из окна – Лист.

Вычленен как бы экспромтом из струн вальс.

Старым роялем фальшивил сентябрь нам:

раз отболело, то всё, что не боль – в Стикс.

И напророчил: минуту спустя,

над

стылым двором

вальс-экспромт,

уходя,

стих.

Коршуном ветер гонял желтизну крон,

строил из листьев за этажом этаж

дома,

в который осень втащила трон,

царским указом оформив

разрыв

наш...

Постполётное

Город успокоенный и вымытый.

Дождь звенел, как мелочь у менял.

Звоном растревожен я, но вынуто

будто что живое из меня.

Губы затекли новокаиново,

их кусаю в кровь, не чуя боль.

Видимо, до крайности наивными

были мы полвечности с тобой.

На лету соприкоснувшись крыльями,

приняли за искры ты и я

блики, преломляемые пылью, на

глянце кожи книги бытия.

Мы прочесть тогда не удосужились

строки, занесённые в скрижаль,

где не соотносят нас как суженых –

как мороз не вяжется к стрижам.

Небо снова с мокрыми ресницами –

бенефис сегодня у дождя.

Не могло в то время и присниться нам –

мимолётность тяги переждать.

Нам обиды шлют десятки пеленгов.

Бьют слова колючие под дых...

Слушай, доживём до понедельника?..

...И, быть может, даже до среды...

Предзимье. Реквием

Заледенела листва сухая.

Конец предзимья всегда отчаян –

как цвета дёгтя полкружки чая

под лай овчарок и вертухаев...

В дыму сознанья – скрипенье дровен

о снег, прошедший чистилищ горны.

Мечты о свете в приюте горнем

в процессе смены нетрезвой крови...

Височный дятел натрудит жилы,

пытаясь в череп вдолбить себя же...

Накроет землю пером лебяжьим,

пером холодным и жданно-лживым...

Предутренность

Вложив монетку в ладонь печали,

ночная птица, отпев, стихает.

Отдаст швартовы

рука сухая

вселенской скорби,

и ночь отчалит.

Пройдётся красным по глади кровель

арбузно-свежий востока ломтик.

Проснутся окна.

Зевотно.

Ломко.

Прохожий первый насупит брови.

Ещё не люди, а миражи мы.

Стать кровью, плотью нас день обяжет.

Ну, а пока что, забыв себя же,

живём в себе же, собой и живы...

При попытке вздохнуть

Не узнать – невозможно, сдержавшись, лишь молча кивну,

так как чувствую – жалят полдюжины взглядов мне спину,

полагаю, прожжён ими буду я до сердцевины,

если панцирь защитный пропустит кого-нибудь внутрь.

Понимаю, предание вовсе ещё не старо,

и струится оно, как вчерашние воды вдоль грота,

марианскую впадину вылизав в донной породе,

и заставив запазушный камень казаться горой.

Та же гордая шея в объятиях жемчуга бус,

и в сентябрьских глазах синь небес васильковая та же,

при попытке вздохнуть – мне, как будто испачканный сажей,

чёртик памяти выдал, что губы клубничны на вкус.

Не дописана старой новеллы вторая глава,

по страницам размазана слёзно текущая тушь, и

мотылёк вечеров меж листами засох – он удушен

миндалём цианидным в беззолоторудных словах.

Я стою на перроне, и, глядя в просроченность виз,

понимаю – с такими не впустят в курьерский ли, в скорый,

что везут за границу фатального, в утренний город,

над которым фиалковый запах желаний завис...

Среднестатистическое

Он где-то как-то проживал,

чего-то ел, любил кого-то –

дарил цветы и кружева,

и мылся в бане по субботам.

Он заливал, порой, тоску,

а иногда порол горячку.

Знавал и Дам, и потаскух,

и «москвошвею», и «версаче».

Мял хвост удаче, падал вниз,

выл на луну и пел осанну,

лечил ангину и мениск,

читал Басё и Мопассана.

Бывал в Париже и в Перми,

был на Бродвее и в «Ленкоме».

Однажды,

днём,

нелепо,

вмиг,

на полушаге,

взял и помер...

Стихи без морали

Отстала птица, зовам вопреки,

и голос клина медленно растаял.

Канва сюжета лапотно проста, и –

узор не гладью – вкрест, да от руки...

Прожить одной всю зиму – не крюшон,

а самогон, с какого глотка сохнет.

Кричать бы ей на птичьем громко: «Ох! Нет!», –

да только к зобу крик не подошёл...

Отмёрзнут крылья, вмёрзнет в тело боль,

загонит голод мысль живую в угол...

…

Случалось многим выть сильней белуги

лишь для того,

чтоб только

быть

собой...

Стихонесмешение

Слова не рождались в моём мозгу,

а будто текли с небес.

И лопалась кожа усталых губ,

шептавших стихи тебе.

Я самонадеян и даже смел,

но самонадеян – сверх.

Стихи у тебя вызывали смех,

и смех был похож на смерть.

Запнувшись, дыхание сбил стихам,

собою закрыл им свет.

Надеялся – станет поток стихать,

подобно ночной листве.

На миг я смятению волю дал.

Строфа за строфой полёг

мой стих, разучившийся вмиг летать.

...Так – смехом убит полёт...

Тезисы

ночь распороть, нутро её вдрызг расхристывать;

крови ночной налить на пороге дня;

штурмом пойти, осадой, и снова приступом;

бросить в огонь, поднять, отнять у огня;

яду смешать с шампанским;

на месяц соло выть –

песню замёрзшую пьяной удалью греть;

взять, и простив, отсечь повинные головы;

не отпустить отмоленный утром грех;

дрожи в лицо крикнуть: отнюдь я не тварь её;

вновь растопить движением рук ледник;

пряные сутки пить, как ведьмино варево;

мелом закрасить раны;

и склеить нимб...

Тень уходящая

День уходящий сумерки напряг;

залив в себя тоски зелёной вермут –

бесчестит солнце.

В горести безмерной –

оно безвольно прячется за кряж.

И ряд теней, что вечером бледны,

растёкся сплошь, заполнив всё собою –

и дно ручья, от света днём рябое,

и цепь каменьев, и седой ледник.

Огонь костра в неистовстве своём

бросает свет на трещины в оскале.

Боясь огня, стихает пир шакалий,

и ночь сползает с гор в один приём.

Зависла тишь. Луны кошачий глаз

полночным вором вылез на вершины

и будто жаждет зреть, как завершим мы

немой пожар, не выгорев дотла.

Черствеет хлеб, не мил рубин вина,

гнетущий лёд вгрызается в ладони,

полузабытых строк бесстыжий дольник

звучит внутри. До дольника ли нам?

Стихи сейчас – немыслимая блажь.

Горбатый ритм изматывает мерно,

не возбуждая, словно бром в кавернах,

и пластилином вытеснен булат.

В долине спит продрогшее село,

былое с нами там – уже остыло,

как в кружке чай.

Саднит, что было силы

об острый взгляд задетое крыло...