Спящий город
не слышится азан с балкона минарета –
там грезит муэдзин, с рождения слепой.
высасывает мгла последний лучик лета,
песчаный город спит под шёлковой чалмой.
лисёнок-поводырь, не дёргайся в капкане,
мы пойманы, дружок, на много тысяч лун.
медовые слова дремотных заклинаний
повсюду нашептал магрибский злой колдун.
двугорбая печаль сквозь ночь поклажу тащит,
спят дервиш и султан, воришка и визирь...
возьми меня с собой, весёлый караванщик,
я знаю: ты – мираж, но всё-таки возьми.
моя любовь не здесь, моя любовь – наяда
в стране холодных рек, на ласковой блесне.
давай пойдём туда путями шелкопряда:
мы свидеться должны,
хотя бы и во сне...
Маэстро
он числил музыку опершись на рояль
и формулы искал обетованной
и облака расплавленная сталь
стекала в море плавною паваной
танцовщицы стеклянное бедро
повиновалось взмахам дирижёра
плавильщик доминоровых пород
и прелестей изогнутых прожора
он чистил пиццикатно апельсин
касаясь языком мохнатых долек
а в стороне ревниво голосил
кастратский тенор луковично горек
Пианистка
играет так, как будто бы деревья
с промёрзших веток стряхивают лёд,
как будто на балу, среди веселья,
звучит «пожар!» – и хаос настаёт,
аккорды влёт, как огненные перья,
точнее – как горящие птенцы...
играет так, как будто бы за дверью
зловещие толпятся мертвецы.
Бедуин
Повелитель пустынь колючих под палящим стоит дождём,
заклинает суровой сурой огнедышащий окоём,
наполняет горючей влагой необъятные бурдюки,
кормит лающие зенитки с обожжённой сухой руки.
Он сражается с целым миром, от всевластия охмелев.
Охраняя престол зыбучий, восседает гранитный лев,
распласталась у ног свобода, перепачканная в крови,
и в глазницы её вползают обнаглевшие муравьи.
Бьются раненые драконы под напором имперских бурь,
беззаконники-ассасины для свирепости курят дурь.
Мертвецы побегут в атаку, подгоняя живых солдат –
им нельзя покоряться смерти, если в небе бурлит джихад.
А пустыня лежит спокойно, смотрит тысячью цепких глаз,
знает: войны сюда приходят далеко не в последний раз,
столько видела битв и плачей, столько выбелила костей,
только жизнь пробивалась снова сквозь безводье и суховей.
И влюблённый пастух не помнит, как натягивать тетиву,
там, где он с Фатимой укрылся, трубы грозные не ревут,
под накидкой верблюжьей шерсти тает нежная мушмула,
ночь шепнёт – и песок ответит:
«иншалла... иншалла...»
Параллели
вдоль облака но не соприкасаясь
вслепую как в молочном киселе
две чёрточки прямая и косая
серебряные в белой кисее
а воздух подпирающий упруго
несущиеся чёрточки сближал
но им нельзя притронуться друг к другу
горючим обтекаемым стрижам
тогда косая стала выпрямляться
другая приняла немного вниз
в измеренном клубящемся пространстве
красиво параллели улеглись
Комедианты
назначь мне встречу в домике чудес,
в скрипучем ненадёжном мезонине.
взмахнёт рукой вертлявый славный бес –
и время бутафорское застынет.
неспешно-жутковато гаснет свет,
молчит в саду искусственная флора.
в последний раз играется дуэт
под шёпот инфернального суфлёра,
в последний раз даёт закройщик чувств
примерить роль роскошного пошива,
горячий текст попробовать на вкус
и прозвучать ни капли не фальшиво.
ты подойдёшь походкой ножевой –
танцовщица, плутовка, клоунесса,
моя судьба с кошачьей головой,
весёлая таблетка против стресса
(когда не знали залы шелухи
и правили оттенки вместо линий,
когда кино слагали, как стихи,
была бы ты любимицей Феллини)
так запросто вспорхнула на престол
моя непредсказуемая муза...
...а я лабал дикарский рок-н-ролл
и блюз, конечно, – нет любви без блюза.
ты, с говорящим веером в руке,
с глазами ярче бешеных софитов,
с отравленной иглой в воротнике,
по вечерам играла Карменситу.
гастрольный тур сквозь годы – кувырком;
паяц хорош, да век его – короткий...
я становлюсь пузатым мужиком,
лысеющим, с профессорской бородкой;
плясунья, воспарявшая легко,
твоё лицо – потрескавшийся пластик.
забрось в чулан балетное трико,
отдай в ломбард мой фендер стратокастер.
финальный туш плывёт из глубины,
бурлит крещендо в оркестровой яме.
как прочно к сказке этой были мы
прикованы картонными цепями,
как тяжела родная ткань кулис,
пропахшая притворством, потом, гримом,
уткнись в неё и горько разревись:
ты больше никогда не будешь примой.
(я утешать тебя не подойду –
завпост заманит в тесную курилку
и, сочиняя байки на ходу,
на посошок попотчует горилкой)
...а отревев, пожми плечом худым,
дай руку мне, как в детском хороводе,
и мы с тобой над сценой пролетим –
прозрачные и лёгкие, как дым –
и нас аплодисментами проводят...
Gеография
город париж, нижегородская область.
дядя жан удобряет вишнёвый сад...
паганель в сердцах пропивает глобус
и впускает в дом восточный пассат.
«караваны с коврами вышли из асхабада»
(далее тушь размыта, читаем: «...блюды...», «...упцы...»)
где-то между бенгалией и снегопадом
их захватили румынские погранцы.
карта мира – завравшаяся интриганка,
страны сплетаются, законам и логике вопреки.
наши дети в поисках капитала гранта
одержимо прочёсывают материки.
где ты, чайка по имени... впрочем, ладно,
не будем о грустном, уснём под прибойный шум.
старый осколок нового орлеана
океан выносит к нашему шалашу.
За спичками
как говорил многомудрый Цой,
выходишь за спичками – возвращаешься с анашой,
судимостью, волчьим билетом, заячьим скосом век,
воспоминаниями длиной в тысячу мутных рек,
изо рта течёт иноземная белиберда,
а печальней всего – возвращаешься в никуда;
лучше сидеть в темноте, не разжигая огонь,
травку щипать на поляне, словно двуногий конь,
лениво слоняться по дому в одном белье,
плавать всегда в неброской одинаковой чешуе,
и тогда упокоишься с миром под сенью родных осин,
как говорил хитрожопый Цин.
Солнце со льдом
Я не то что устал за лето, но тихонько схожу с ума.
Пробивает висок кастетом разухабистая зима.
Обдерёт, сатана, как липку, скинет с кручи в глухой овраг,
И поскачет, ликуя хрипло, с буерака на буерак.
Рыбий мех – неплохая штука, но не рвите губу крючком.
Голосит ледяная щука да кресты кладёт плавником.
Гул буранов и барабанов, треск морозовки на меду...
Собираю скупую манну, свежевыпавший пост блюду.
Ах, любимая, разреши мне стать узорышком на стекле.
Мы – красивые и смешные, мы последние на земле
Психотехники в красных робах, маячки аномальных зон,
Те, кто ищет грибы в сугробах, твёрдо веря: пришёл сезон.
Солнце спустится ниже, ближе, светлой долькой нырнёт в стакан.
Мы пойдём на летучих лыжах через Северный океан,
Где вмерзают киты в торосы, где у неба горят края,
Два диковинных альбатроса, льдинки беглые – ты и я...
Боязнь сна
Кошкина колыбель, призрачная кровать,
вытянешь руку впотьмах – чьи-то холодные пальцы...
иногда я смертельно боюсь засыпать,
иногда боюсь просыпаться.
Омут бурлящий притягивает глубиной,
по слухам, на дне живёт плотоядный камень.
Кто там играет на дудочке в чаще ночной,
кто заплетает траву на лужайках кругами?
Катится белое яблочко – через поля, сады,
через мохнатый лес, вдаль, где речная пойма.
Чуть зависая в воздухе, следуешь позади,
вновь околдован и пойман.
За ночь успеешь сменить несколько разных кож,
и по болоту, и по карнизу пройдёшься.
Закрывая глаза, не знаешь, куда попадёшь,
хуже того – неизвестно, куда вернёшься,
проснувшись. Утром в тревоге зовёшь: «Света, ну где ты? Свет!»,
перебираешь бесцельно кучку помятых тряпок:
платье, чулки, бельё... а подруги нет –
лишь на полу следы лягушачьих лапок.
Беглец
Офис, обломки, расколотые мониторы,
Размытый стремительный силуэт.
Он сидел здесь. Работал. Вёл какие-то переговоры.
И вот его нет.
У этих тихонь вечно проблемы со зрением,
В душе зреет что-то опасное, как ядовитый газ.
Когда такой человечек становится бешеным зверем,
Все говорят: мы не думали, что он ненавидит нас.
Он перегрыз канаты и цепи, перекусил браслеты,
Заговорил все пули и пистолеты,
Разгромил свою клетку, выбежал в мир наудачу,
Не жалею – он бормотал – не зову, не плачу.
Луноходы стреляли, менты свистели,
Он покрыл всех матом, исчез – и баста!
Что ему Гекуба, в самом-то деле –
Он умел превращаться в сову и в барса,
Путал следы не хуже матёрого лиса,
Объявлялся то в Мексике, то в Сингапуре,
Был своим в борделях Зурбагана и Лисса ,
Получал всё новые шрамы на шкуре.
У него струна от банджо вместо удавки,
В склянке на поясе – обезьянья похоть,
А глаза ненасытны, как две пиявки:
Вцепятся, высосут – не успеешь охнуть.
Глупая, ты его ждёшь, думаешь, он вернётся,
Только этим мечтам никогда не сбыться:
Он вчера был с тобой, а сегодня летит на Солнце…
Видишь – горят мосты от Невы до Стикса!
.......................................................................................
…за чертой, где уже не действуют никакие приметы,
он плывёт вниз лицом по накатанным водам Леты –
растерял по дороге все свои амулеты,
арбалеты и стрелы, денежные котлеты,
упованья на то, что вывезет, мол, кривая…
а вода его пощипывает, раздевает,
постепенно смывает одежду, волосы, кожу,
он плывёт, на радужное пятно похожий,
растворяется, тает, освобождает место…
только таким и бывает настоящее бегство.
Переход
Переход происходит быстро: открывается грот в стене,
вылетают из мрака искры, тает комната, словно снег,
выступает из мрака Кора, расцветают гранат и тис,
поджигая покой, как порох, козлоногий идёт флейтист,
ртуть рассыпана, час исчислен, меч срывается с волоска,
и последние гаснут мысли... полночь высится, цель близка,
воспаряет душа – жар-птица, и не знает теперь преград,
в небе – зарево, в сердце – спица,
на полу – больничный халат...
Вавилонская дорога
вода подступает к порогу и прах возвращается в прах...
иду вавилонской дорогой в забрызганных грязью штанах,
бреду казахстанским кочевьем, шагаю чумацким путём,
а как отправлялся и чей я, мне лучше не помнить о том,
не знать перевалочных станций, чужие стереть города,
избыть в бесприютности странствий тепло родового гнезда,
птенцов-однокровников лица... фамильная память слепа:
на дерево влезла куница, осталась одна скорлупа.
иду мимо кладбищ и тюрем в обносках с чужого плеча.
прости меня, мама, я умер, в душонке моей – саранча,
на лбу отпечаток копыта, на заднице выколот драфт,
карманы полны антрацита из чёрных заброшенных шахт.
отец, отломи мне горбушку, и с неба просыплется соль...
не снилась библейским кликушам такая гремучая боль.
размыты рекою пороги, слова рассыпаются в прах,
и нет вавилонской дороги… лишь пепел в моих волосах.
Наблюдатель
Заговорщики, кончив дебаты, в плащах-домино
выходят на мост. Их встречают покой и нега.
Облака отсутствуют, утро в истоме, но
бронзовый зад императора застит небо.
По закону природы, зубастый и наглый ест,
люд поскромнее робко выглядывает из будок.
Тем, кто идёт на митинг, зачитывают манифест
и угощают плетьми на голодный желудок.
Булочники в муке, крестьяне в грязи и долгах,
у агитаторов и сатрапов идёт вендетта,
что до поэтов, они предрекают прах,
нашествие варваров и после него – конец света.
Живописцы предвидят не хуже. Впрочем, абсент
и нагая натура способствуют гедонизму.
Против идей нездоровых ставят опять монумент,
как если бы от холеры доктор поставил клизму.
Зоосад растревожен болезнью и смертью слона,
какофония голосов: львы, гамадрилы, цапли...
О чём же беседуют люди? – сплошное «война, война».
В передовицах похлеще: «война до последней капли».
Все знают частности. Полностью же процесс
и подоплёку видит лишь наблюдатель с орбиты,
перед ним на экранах вскрывается страшный абсцесс,
но он не вмешается, несмотря на число убитых.
Где эскадру громит ураган чугуна и свинца,
там империя кверху дном, не вписавшись в дугу поворота.
И с хоругвей поверженных сыплется, будто пыльца,
византийская позолота...
Изумительное разнообразие
Всё пойдёт в салат: сельдерей и репа,
Завитки капусты, кружки редиски.
Мои дети – фанаты русского рэпа,
Моя бабушка преклонялась перед Вертинским.
Быстроходны фрегаты или корветы,
Где до них простецкому сухогрузу,
Но любые сравнения некорректны,
Если взять мыслителя и медузу.
Сколько умных приборов, машин, орудий,
Не даётся только прогноз погоды.
А мужчина и женщина как бы люди,
Но при этом животные разной породы.
Для кого-то жизнь – тяжкий сон с похмелья.
Для кого-то смерть – выпускной экзамен.
И одни ждут света в конце тоннеля,
А другие становятся светом сами.
© Геннадий Акимов, 2015.
© 45-я параллель, 2015.