Никогда
Избегал серпа, обходил десятой дорогой молот,
любил поезда, приключения, разные города.
Вдруг очнулся, глядь – а подруга жизни седа,
сам тоже отнюдь не молод,
по груди расплескалась пышная ассирийская борода.
Подцепил зрелый возраст, как надоедливую простуду.
Чем лечиться – не знаю. Само проходит нехай.
Доставай, дорогая, фарфоровую посуду,
давай открывать варенье, заваривать терпкий чай.
Чинно, как полагается, выйдем в сад.
Расположимся в беседке с видом на пруд и аллею,
где на скамейках раскрытые книги лежат,
можжевельник топорщится, а хризантемы белеют.
Будем вдыхать аромат.
Тонконогие буковки ползают, что-то стрекочут,
с удивлением понимаю: настало лучшее время для нас,
конечно же, были погожие дни, сумасшедшие ночи,
но как драгоценен этот вечерний час.
В пруду отражаются наши рябые, размытые лица,
лёгкому ветру противится облачная гряда.
Прилетает нарядная горлица и на песок садится,
буковки собираются в дивное слово «зеница»,
так мне нравится здесь, не хочу умирать никогда.
Март. 1981
Весна удивляет окрестность
обилием снега и луж,
игрой духового оркестра,
трубящего праздничный туш.
На ярмарке – дух карамели,
корицы, мясных пирожков.
Промокший помост карусели
трясётся от наших прыжков.
По кругу из досочек шатких –
их ждёт неминуемый крах –
мы едем, крича, на лошадках
с бутылками пива в руках.
Мы – стайка лохматых поэтов,
мы верим в сияние слов,
но парк городской фиолетов
и голос валторны суров,
к нулю устремляется цельсий,
хрустит полутьмы полотно,
и только свисток милицейский
нет-нет, да прорежет его.
Художница
Дочери
На листе прикнопленном – набросок
без изъяна: тонкие черты,
хитрое веселье глаз раскосых,
волны шевелюры... Это ты –
девушка, застывшая на грани
света – тени. Ты и тень, и луч,
хрупкая модель для Модильяни.
До чего же облик твой певуч!
Пой, душа, не знающая страха,
пей простую лёгкость бытия.
Словно домотканая рубаха,
скроен мир уютно на тебя.
Сквозь стекло
Приходят сквозь зеркальное стекло
в свой светлый дом, теперь потусторонний,
где золотое время истекло
тягучим медом с ангельских ладоней,
им радостно, что дети крепко спят,
что вещи на местах, во всём порядок,
что их теплом встречает влажный сад,
где каждый плод благословен и сладок,
тревожатся – поют ли соловьи? –
и в небо запрокидывают лица...
и медленная музыка любви
из синевы распахнутой струится.
* * *
Осень, холодная капсула света,
Полуразмытый пастельный мотив.
Вскинулись лапы кусачего ветра,
Пепельный шлейф над собой раскрутив.
Лето на холод – невыгодный бартер,
Слишком процент отчислений высок.
Будем теперь в погорелом театре
Пить диетический клюквенный сок.
Да и покрепче я что-нибудь выпью,
Смену сезонов обмою всерьёз.
Переболев этой лиственной сыпью,
Примет природа снотворный мороз.
Взрывы хлопушек, последние блики,
Август всё дальше уходит во тьму...
И огородник бронзоволикий,
Тяпку подняв, салютует ему.
Фронтовая
На западном фронте стоит бригадир –
пожизненно вросший в казённый мундир
хозяин переднего края.
Вечерняя тень заползает на кряж,
в котлах закипает солдатский гуляш,
и песня плывёт фронтовая.
На фронте восточном засел курбаши:
намаз совершает, жуёт беляши,
лелеет коварные планы.
Куплеты мурлычут его басмачи,
долина поёт в соловьиной ночи,
и смерть боевая желанна.
А северный фронт утопает в снегу,
и шлёт позывные радист-балагур
на юг, загорелому братцу.
Тот курит цигарку, лежит на спине,
и в небо глядит, где парады планет
проходят по звёздному плацу.
Проходят по кругу, к зениту стремясь.
И льдиной багровой вращается Марс,
инстинкт боевой пробуждая.
Вращаются фронты, огни, времена,
по кругу идёт вековая война,
вражда без конца и без края.
Встают мертвецы из верденских болот –
их внуки уходят в крестовый поход,
как встарь, по предгорьям бейрутским.
А в памяти нашей – степная орда,
и хруст заалевшего чудского льда,
и гром канонады под Курском.
Взгляни сквозь мерцающий алый кристалл –
увидишь лужок в деревянных крестах,
горящие избы и танки.
В холодной земле будут медленно тлеть
приклады, мундиры, железо и медь,
солдат неизвестных останки.
Мальчишка с моими глазами бежит
в саду, где раскинулось дерево – жизнь,
родное до слёз каждой веткой.
Я дрался за это в наземном бою,
а в небе сражались за душу мою
два лётчика – тёмный и светлый...
Наверное, в небе давно решено,
что нам не наполнить войны решето,
что незачем ждать перемены.
Уснули бойцы, а над ними – провал:
под чёрной повязкой – незрячий овал,
пустая глазница Вселенной...
Стыки памяти
Маргарита мертва так давно, что не помнит,
Как её убивали, огнём пытали.
Её дух анфиладой солнечных комнат
Удалился в просторы, где несть печали.
Только слушая реквием, вспоминает крики,
Ощущает запах горелой плоти.
На секунду расходятся памяти стыки,
А потом опять смыкаются плотно.
Доктор Фауст, не плачьте, ведь всё забыто,
Милосердие научились делить на кванты.
Видите – в жёлтом черепе Маргариты
Вместо глаз горят бриллианты,
Как прожекторы мощные – вдоль асфальта,
Как огонь, охвативший тело – ещё живое...
Чёрный пудель сидит на стене Бухенвальда,
Смотрит в лунное небо, протяжно воет.
Волшебный фонарь
Говорят, что луна – круглое отверстие в небе,
а небо – всего лишь разрисованный холст.
Плоский человечек, счастлив твой жребий:
этот мир удивительно, сказочно прост.
Говорят, что когда-то все было иначе,
вместо холста зияла бездонная даль,
мир красовался выпуклый, настоящий,
полный тревог, и его не жаль.
В космосе так сиротливо и одиноко.
Его и представить невозможно. Нельзя.
Полый человечек, кушай свой мокко,
не ушибись, по паркету скользя.
Книжные страницы бессовестно смяты,
шевелить мозгами совсем не резон,
вдоль дороги, пританцовывая, солдаты
покрывают изумрудной краской газон.
Почитаешь легенды и мифы – становится жутко,
ужас, какие страсти творились встарь.
Это, наверное, чья-то скверная шутка.
Ты гори, не гасни, волшебный фонарь.
Съёмка. Эпизод
Зал суда заполнялся, наливался светом,
суд был не страшный – обмылочек сериала,
режиссёр с бородёнкой, вылитый Клэптон,
объяснялся с актрисой, что текст забывала,
я сидел на стуле, в бессловесной массовке,
шевелил лицом, добавляя эмоций,
размышлял о тебе, о любви высокой,
и о собственной дури, смертельной, как стронций,
ты писала отчаянные слова по мэйлу,
я доламывал жизнь без особых усилий,
Клэптон жёг на гитаре и пел про Лейлу,
декораторы скарб взад-вперёд носили,
деликатная скорбь надо всем витала,
вновь и вновь ударял судьи молоточек,
мне хотелось какого-нибудь финала,
но в сценарии шёл непонятный прочерк,
загустевшее время качалось медленно,
ты судила меня, но смотрела доверчиво,
и казалось: ещё ничего не потеряно,
а на самом деле терять было нечего.
Щучье слово
Ночевал в кособокой избушке
на краю деревеньки пустой,
попивал, согреваясь, из кружки
травяной горьковатый настой.
Пёс таращил туманные бельма,
мышь точила бревно в уголке,
и хозяйка, носатая ведьма,
мне читала судьбу по руке,
обещала, как высшую милость,
самоедство, скитания, злость.
Чем поила – в крови заклубилось,
что пророчила – то и сбылось:
гуси-лебеди, стежки-дорожки
за собою меня увлекли
пересказывать шёпот сторожкий,
байки неба, воды и земли…
Догорает судьба, как бумага.
Для какой же волшебной строки
ты шатался по свету, бродяга,
всё упрямо сбивал башмаки?
Ни семьи, ни надёжного крова –
только речи строптивой шипы,
только поиски щучьего слова,
где ни света тебе, ни тропы.
© Геннадий Акимов, 2011 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.