Гари
Лайт

Lincoln Park West

Бывают будни в феврале,

переходящие друг в друга,

и беспорядок на столе,

что равен квадратуре круга.

Такими днями правит Джойс,

когда, перечитав «Улисса»,

весь север штата Иллинойс

подобен кораблю у мыса.

Февральский город на ветру

непредсказуем и коварен,

одно спасенье поутру –

зовущий запах кофеварен.

А там, перелистав «Tribune»,

поймёшь, что всё не так уж скверно,

что век почтительно не юн,

а восприятье эфемерно.

Всё станет на свои места,

когда пребудет ветер с юга,

исчезнув с нотного листа,

в звучанье разольётся фуга.

И если сбудется строка,

переливаясь продолженьем,

то побледнеют облака,

исчезнув вместе с наважденьем

переходного февраля.

март 1999

Chicago

* * *

Все Божьи дети могут танцевать…

Харуки Мураками

Lincoln Park – Highland Park –

это сорок минут по осенней дороге,

кольцевой, огибающей, резкой,

как будто танцующей сальсу,

в веренице таких же,

похожих на сон Дон-Хуана, индейцев в пироге,

что никак несозвучны

игравшей судьбою мелодии вальса…

Из летящих машин повсеместно и дерзко –

звучание самбы

духовым ноябрём

в гулком такте дождя по стеклу ветровому…

Never mind the wait,

just acknowledge the wind and a cookie would crumble…

А в любом переводе

корёжится смысл и звучит по-другому.

Не поэтому ли

на спидометр фосфором ладятся цифры,

чтобы знали лимит те,

кто прочь сметены элементами танго,

simply ponder the thought,

and acknowledge the wind even if so briefly –

и вперёд, в глубину,

доверяя дыхания ритм тишине акваланга.

Highland Park – Lincoln Park –

тот же самый маршрут, но заметно короче,

все мелодии просто ушли в никуда,

и ворвался Высоцкий,

он накрыл небоскрёбы

хрипящим стихом исчезающей ночи,

и грунтованный воздух

отвадил беду, захватив перекрёстки.

16 ноября 2004

* * *

В Каталонии осень в преддверии тёплой зимы,

не похожей на наши ни в том полушарье, ни в этом.

Провиденье подбросит загадки видений, и мы,

очарованы осенью, канем в куплете неспетом.

Воздух соткан из ярких частиц ароматов и слов.

Средиземная свежесть струится по кромке отсвета,

время года Марины – пророк Иоанн Богослов,

в Барселоне дожди, а в Тарусе их нет – бабье лето…

сентябрь 2003

Двадцать первое июня

двадцать первого июня

в километре от границы

слышал суетных пернатых

в предрассветные четыре

неуёмная тревога изнутри

посредством взгляда

исходила к горизонту

воспалённому едва ли

это утро отличалось

от того что помнит папа

в оккупированном дважды

старом городе без речки

разница была в деталях

судьбоносности и прочих

атрибутах восприятья ибо сыну

было сорок а отцу тогда четыре

и последствия разнились

до бесстыдства несравнимо

если мерить в каплях крови

что пролились в параллелях

оттого и неуместно

чтобы неповадно было

вязко путаться в сравненьях

просто помнить сорок первый

генетически. Фантомно…

* * *

Помнишь, это было у моря…

В. Музыкантов

Затяжные дожди по всему побережью Флориды,

сдобрен кофе уют, как в былые, похожие дни,

но идут корабли в горизонты, видавшие виды,

отражая волну, витражам завершённым сродни.

Здесь такая зима, будто всем континентам на зависть,

но пора аномалий коснулась и этих широт,

и романтика моря вершится в туманную завись,

словно век бригантин продолжается и не пройдёт.

Океан облака ангажирует ветром на танго,

с перерывом на вальс, когда ритм изменяется вдруг,

и во всём невпопад, поздним детством приходит Паланга,

затяжными дождями вершит подсознания круг.

Неумело тогда, в сплошь янтарном закате, на дюнах,

как ожог – поцелуй одногодки, литовской княжны,

и звучала гитара, казались волшебными струны,

непривычны – озноб и щемящее чувство вины…

Этот светлый сценарий порой в заколдованном круге

повторялся у моря, цветной раскадровкой дразня:

в главной роли всегда красотою блистали подруги,

в затяжные дожди согревая любовью меня.

В благодарность за это, порою не веря прогнозам,

оказавшись у моря, где ласки зимою не жди,

окрылённый стихами и склонностью к метаморфозам,

я люблю это время,  когда затяжные дожди…

декабрь 2015

* * *

Инне Труфановой

Звук происходит от того,

что тишина крошится мелом,

аккорд случайный и несмелый –

в застывшем отзвуке шагов

приходят контуры и ноты,

диктантом, без черновиков,

в союзе музыки и слов,

и с наступлением субботы

плывёт над Городом туман,

укрыв Пейзажную аллею,

он в ней гитарою лелеет

пришедших через океан

к своим истокам… Вопреки

судьбе, сложившейся иначе,

как много это всё же значит,

когда два берега Реки

и осязаемы, и зримы.

Вот так вершатся чудеса,

и словно свежая роса

слёз отражается в любимых.

Сиянье, Выдубецкий, свет

от Параджановских ответов…

…Последним довоенным летом

над куполами светлый след…

Звук происходит от того,

что тишина всегда печальна,

и потому в закате дальнем –

союз из музыки и слов…

февраль – май – август 2014

Зонированное

В зоне комфорта дождь, крадётся туман,

нелёгкое небо сулит наваждений ряд,

во времени года зашит изначальный изъян,

спрос на изысканный виски и шахерезад.

На рейд корабли не заходят который год,

от взлётных полос отказался аэропорт,

к тому, который упрямо чего-то ждёт,

пришли с понятыми и вынесли даже йод.

И та, которая спит по ночам одна,

приходит с допросов немая, врагов не сдав,

долго стоит под душем, смиряя нрав,

не вешает штор и одета лишь иногда.

На театральной сцене застыл пулемёт,

такой символизм отшибает желание петь,

из окон мерцает огнями красивая смерть,

но стая ворон не может взлететь – и ждёт.

Гадалок и магов намедни сожгли в хлеву,

мутили народ – вещали, что близится день,

на стадионе – над полем нависла тень,

бригада хирургов срезала всю траву.

Тем временем – он и она включены

в списки готовых уйти на восток поездов,

в её гримёрке – гитары, в его ежедневнике слов

не хватит на опыт спасенья одной страны.

В ретроспекции этот период назовут

чем-то созвучным истории средних веков,

если, конечно, сойдут следы от подков

и будет кому вернуться, допустим, в Гурзуф.

Ну а пока – в прогнозе туман и дожди,

зона комфорта законодательно отменена,

суть не во времени года, это пришли времена,

в которых такой расклад больше неотвратим.

5 – 7 июля 2016

* * *

Казалось, что вчера, не раньше,

Via Fiume и dei Gracchi,

у римлян здесь  морские дачи,

как будто предсказал факир…

В кинотеатре итальянском,

в открыто-замкнутом пространстве,

с определённым постоянством

по капле открывался мир.

А рядом Лейла из Тбилиси,

мы видели такие выси,

на уходящем в море мысе

нам сны рассказывал сатир.

Тринадцать приключилось в Риме,

и прямо из огня в полымя,

во что, покуда и во имя

этруски закатили пир.

Футбол – на чёрной гальке пляжа,

мы обыграли местных дважды,

нас били неохотно даже,

и дождь январский моросил.

До самолётов – дни, недели –

Нью-Йорки – Калгари – Сиднеи,

мы под гитару не допели

всё то, о чём писал Сапгир.

В ретроспективе осязая

плоды ладиспольского рая,

в проулки память исчезает,

и значит – этот город был.

21 ноября 2016

* * *

Какая тёплая зима,

назло прогнозам и ацтекам

капель во благо мутным рекам

наполнит влагой свой анклав.

Такие действа в январе

чреваты февралём лукавым,

чьи високосные забавы

давно предсказаны в шатре

так много тысяч лет назад,

что толкованья неуместны,

да и они – плод бестелесный

бессонницы Шехерезад...

А здесь сирень до декабря

с листвой своей не расставалась,

и не мерещилось, а зналось,

что так упрямствуют не зря...

Что с полумильной высоты

ничтожным кажется прохожий,

и спутница его похожа

на отраженье пустоты.

Они пошлют по адресам

все заверения в почтенье,

словно внимая наважденью

и столь невнятным голосам,

что зиму тёплую сочтут

уже вполне закономерной,

в сравнении с ноябрьской скверной,

и доказательства ввернут

витиеватым дерзким слогом,

таким, что завершает спор,

и пресловутый «невермор»

разбавят хамским «бандерлогом»,

а дальше – больше, как во сне,

зимою тёплою накажут,

никто не удивится даже

не в срок явившейся весне...

* * *

Кодреску, Кундера, Коэн,

один – всё же в поле воин,

Довлатов, Аксёнов, Павич,

как будто бы небо навзничь,

Булгаков, Высоцкий, Бродский,

а истина доберётся…

10 октября 2001

* * *

А. И.

...мои шестидесятые, где свет в Политехническом...

Вадим Егоров

Коснулись эпохи, успев в ней родиться,

а всё остальное – по строкам и струнам,

когда вдохновенье читалось по лицам,

а вовсе не по ладоням и рунам.

Порой леденила властителей слепость,

когда всё исчезнуть могло за минуту,

и танки по Праге – как злая нелепость

в эпохе стихов и студенческой смуты.

Размытые контуры тех снегопадов,

как шёпот фантастики шестидесятых,

и счётчик в такси был вплетён в серенаду

аккордов Таганки и рифм непредвзятых.

Андреевской церкви сияние в небе –

Растрелли с Магриттом сошлись в толкованье,

и кто бы пророком в отечестве ни был –

Аксёнов с Некрасовым были на грани...

Грунтованный воздух былых начинаний

был запахом хлеба и «Нового мира»,

ещё до Кабула, ещё до изгнаний,

ещё до развала, ещё до распила.

И, видимо, всё же какие-то зёрна

велением свыше и выбором здравым

аккорды гитары и звуки валторны

судьбы составляющим стали по праву.

Коснулись эпохи, живём по канонам,

и это спасает в период сомнений.

Как всё же отрадно во времени оном

остаться собой, не сменив ударений.

* * *

Метаморфозы во дворе –

почти зима крадётся робко,

снежок, как будто из подсобки

был вынут, – ластится к земле…

Так неуверенно, как тот

пришелец из семидесятых,

застывший, словно в янтаре,

перед уже раздетой сутью –

ни слова молвить, ни уйти.

Как вспышка перед БТРом,

экзотика чужой страны,

куда негаданно-незванно,

необоснованно, не зло,

а просто росчерком скрипящим –

и до свидания, герой, –

как будто зрячий, но немой,

живой, но жаждущий ответов

и тела женского тепла,

всему своё пока не время,

будь добр – окстись от доброты,

глядишь, и снегу полегчает.

Из подсознания черты

её, такой полуволшебной,

полуоткинувшей вуаль,

а больше нечего, и кто бы

молчал, а кто бы голосил,

но снегу не хватило сил

запорошить все недомолвки –

и вышел казус налицо,

такой нелепо одержимый,

что прозвучало невпопад

в любви признание его,

как приговор иносказаньям.

До потепления – всего

сто двадцать промежутков вздоха,

давленье ртутного столба,

и перепады настроений,

когда молчит второй пилот,

а первый травит ахинею

про безопасность и ремни...

Есть в январе такие дни,

ради которых стоит верить

в метаморфозы во дворе.

* * *

Мне нравится канадское кино –

в нём недосказанность, отснятая под вечер,

и мягкий свет, и силуэт предплечий,

сам диалог – как доброе вино.

Мне близок предрассветный Монреаль,

где камера скользит по мокрым крышам –

вот персонаж, он музыку услышал –

урбанистическая льётся пастораль…

Звучанье каблуков по мостовой,

акустика оставленной квартиры,

и мягкая настойчивость сатиры

над близким Югом с непохожею судьбой.

А женский образ в этом cinema

вершит крушение всех стереотипов,

быть может, смысл в отсутствии софитов –

звучит Дассен: «…Si tu n’existais pas…»

Мне нравится канадское кино –

в нём визуально осязаем запах кофе,

и неожиданно возникший смуглый профиль

из притчи Коэна… Открытое окно,

в котором Эгоян увидел свечи,

в их отражении – обыденность загадки

и путь к решению томительно-несладкий…

Такого в Голливуде больше нет.

декабрь 1998

New Haven

Несонет границы лета и весны… 

Алине Литинской

Когда перо впадает в соблазн

скрипеть и ставить знаки на бумаге,

триумф весны в обоих городах

уже не обсуждаем кулуарно,

а в полной мере осязаем и весом...

В такую пору арьергарда мая

как никогда осознаются звуки,

единственным регламентом которых –

быть просто с человеческим лицом...

Подобно той хранительнице таинств, которая читает по ладони

определенье сумерек-качелей и собирает в светлые коллажи

увиденные рифмы и наброски – из тех, что не откроются любому,

но, разливая чай, как озаренье, хозяйка улыбается глазами, –

и за окном в почетном карауле плывут то венский вальс,

то Левый берег – Парижа или Киева, неважно,

а то и вовсе шпили-башни-небо...

И вдруг – метаморфозой ощущений –

перо, согласно сути соблазна,

вторит шагам и, преломляясь в эхо,

летит по душам, согревая и касаясь

такого сокровенно дорогого,

что нужно только вслушаться – и жить...

* * *

Ни абажура, ни свечи,

лишь отражение предутреннего

снега в ночи, во что ни облачи, –

пребудет суть булгаковского «Бега».

У сослагательной эклектики порой

бытует некое присутствие вуали

и вечное – окстись, Господь с тобой,

как полувзгляд по буквам на скрижали…

Из прошлого, в котором невпопад

смели друг друга благородные идеи,

взяв в понятые Люксембургский сад,

под титры удалились корифеи.

И в совершенной, гладкой тишине,

где нет свечей и прочих атрибутов,

то прошлое, где всадник на коне,

в расстрел с собою унесли обериуты.

Новоанглийское

Сигареты и кофе – забытый и сладкий удел девяностых,

горстка дней – перерыв в постоянной погоне за птицей удачи,

на исходе зимы вдруг становится ясно,

что, в сущности, просто:

Вечер. Взлёт. Снегопад. Турбулентность. Посадка.

Никак не иначе...

Скоростная дорога в одном из забытых

и напрочь заснеженных штатов,

и стремительный съезд в амальгаму и память –

сто миль от Нью-Йорка...

Ощущенье, что снова придётся в кредит разговаривать с папой

в ранний вечер субботы, – не скажешь всего,

смысла нет, да и толка...

Эта Новая Англия стала прелюдией к Англии старой.

Через несколько лет ощущенья обеих слились воедино,

словно горько вздохнувшей, упавшей с постели гитарой,

так пронзительно всхлипнувшей и расплескавшей рутину...

В этой Англии не было предощущений Парижа,

как в иной – в трёх каких-то часах полугрёз под Ла-Маншем,

«... я тебя никогда не забуду...», но не пожалею, если увижу, –

что поделать, ведь женщины неумолимо становятся старше...

В палиндромную осень с любимой настолько, что все были против,

нанизав этот край на себя, не сказавши ни слова,

мы глотали обиду друг друга, в машине, из кресел напротив,

и вовсю наглотались, и горечь потери ложилась в основу...

Снег по всей Новой Англии валит сплошною стеною,

но посланец глубинки, похоже, готов к отраженью стихии,

нарочито по крышам пурга, как старик Козлодоев,

память лепит иной снегопад –

в цифре семьдесят семь отражается Киев.

27-28 февраля 2005

* * *

Сумерки – это разлом между мирами.

К. Кастанеда

Прошло три жизни...

И. Липницкая

Осенних сумерек канва – воздушный храм,

разлом и мост между мирами не напрасный, –

неизъяснимый светлый аромат

вплывает в город и становится знаменьем

предощущения в лиловом ноябре,

и обволакивает все попытки ветра

нарушить гладь, что соткалась извне

над силуэтом будущей строфы;

неизданное, тени послесловий,

порой нежней имевших место быть

похожих сумерек, – вне власти покрывал...

Вершится – сумерки задерживают ход,

вне всяких правил и оглядок календарных

необъяснима и светла нисходит грусть...

Прошло три жизни, череда реинкарнаций

и прочих нанесений временных,

закономерно обозначивших ту грань,

что чётко зарифмована флажками того,

кто знал наверняка, что есть «... не быть»

в Москве, Париже, на Таити, в Эльсиноре,

и кто потом калифорнийской ночью, в Ла Хойе,

бланк отеля вековечил любовью к ней.

А впрочем, этих восприятий срез,

в которых сумерки, прохлада ноября,

когда Чикаго после фестиваля

задумчив, в ожиданье снега тих

и так похож на Город, где когда-то

все эти ощущенья в первый раз,

но навсегда запали в душу совпаденьем

и рифмой неба, кофе и реки,

когда глядишь с Андреевского спуска,

напоминающей подспудно океан...

И сумерек канва по кругу дальше.

* * *

Подход к холсту, натянутому с год,

неадекватность восприятий прозы:

несутся облака, вершатся грозы

и занят продолженьем знатный род.

Задетый кошкой откупоренный абсент

почил в ковре, не мудрствуя лукаво,

а та, кто пойло это видела отравой, –

в заброшенном аббатстве графства Kent.

Смешенье красок не удерживает тон,

всё сказано, давно и не однажды,

нет созидающей, внутри горящей жажды, –

унылый, вездесущий моветон.

Он выходил, глядел на Sacre-Coeur,

на город, где когда-то был удачлив,

но в дверь стучала приосаненная прачка,

пришедшая для неких процедур.

А поутру, направившись к холсту,

он аккуратно снял его и вышел.

А камера наехала на крыши...

И режиссёр сказал себе: «Расту».

Поклон благодарности времени ветра с Востока

Пришли полурифмы и мысли янтарного цвета –

у осени есть про запас вот такие нежданные тени-сюрпризы.

И если отвлечься, позволить себе ретроспекцию лета,

проступит нелепость поспешных решений о выдачи визы

в края подсознанья, в которых стихи чтут за слабость и позу,

туда, где бытуют трактовки о нужном, степенном и прочем,

намёки о том, что, мол, поезд банально ушёл в несвершённую прозу,

в процессе подолгу теряясь на стыках в канве многоточий.

В подобных сентенциях, тех, что сродни приговорам

о сроках, причинах, о времени с местом как догме,

нет главного чувства, в котором бледнеют и пламя, и порох,

того, что всегда не с руки и в блаженстве своём не по форме.

Поклон благодарности времени ветра с востока –

как много ещё изречётся в размере, по праву,

всё закономерно, однажды коснувшись истоков:

подспудно и вечно негромко звучит Окуджава.

Последний вечер осени

Пора очарования очей

благоволит столь вкрадчиво и нежно,

столь опрометчиво, что замедляет ход,

как будто удивившись, срез времён

вот этой самой благостной порой.

Дрожащий лист последней бабочке вослед

воздушный шлёт привет от скорпиона,

чей женский образ так устал от суеты,

но по инерции всё так же возникает

то здесь, то там и, как всегда, некстати,

но обтекаемость сезонная простит,

благословит, подскажет слово или даже

то направление, которое весною

ещё неясной было новизной.

А завтра будет снежная зима,

без правил и проторенных маршрутов,

где в ранних сумерках дыхание свежо

и кажется нелепым многосложье,

обыденность ненужных скоростей

и принципы, в которых, кроме догмы,

внегранная зияет пустота.

На горизонте отдыхает глаз,

и столь отрадно: озеро не море,

вернее даже, что залив – не океан.

Пора очарования очей

простилась в пользу нынешней эпохи.

30 ноября 2016

* * *

Прямо из Борисполя,

в прозу и стихи,

в откровенье, в исповедь,

в грёзы, не грехи.

В те шестидесятые

цвета сентября,

в сферы непредвзятые,

в отблеск фонаря.

В то, что ненавязчиво

проникало в сны,

тихим плеском вкрадчивым

сумерек Десны.

В разговоры за полночь,

в кофе без вины

в круге тусклой лампочки

тлеющей страны.

В этот тем не менее

лучший из миров,

обретённый, склеенный

из забытых слов,

прежней, светлой музыки,

книжных истин, фраз…

Не чужим – быть узнанным,

пусть не каждый раз.

24 марта – 30 июня 2016

Рождение манхэтенского дня

Как благодатны медленные дни,

когда туман и облака, обнявшись крепко,

вовсю причастны к ремеслу воздушной лепки,

а сам Нью-Йорк – лишь матрица у них.

Ещё нехоженый, неезженый асфальт,

истомы не скрывая, ранним утром

клубится паром, облекаясь перламутром,

в Центральном парке саксофону вторит альт.

Всех тех, кто этим утром предпочёл

любви рассветной место в пейзаже,

небесный зодчий, элементами уважив,

увы, причастными к мистерии не счёл.

И потому есть в этом городе места,

не меченные временем с погодой,

в них возвращения означены уходом,

как партитура с нотного листа.

Такие пасмурно-талантливые дни

скорее исключение из правил,

ваятель их намеренно оставил

в процессе лепки – наваждению сродни.

2 июня 2003

New York

* * *

Совладать бы океану

с отражениями неба,

опровергнуть заблужденье

в том, что он учтив и ласков

под Сезарию Эвора

или даже бразильеро,

быть оправданным вовеки

в покушении на души,

ибо втиснут в горизонты

он оптическим обманом

тех, кто так хотел увидеть

взглядом временщиков воду...

Океан не панацея,

не живительная влага,

а скорее, обладатель

непростительных ошибок

тех, кто был самоуверен,

одержим и слеп в финале…

Совладать бы океану

с повседневностью суждений,

удержаться бы от мести.

Таруса

В Тарусе дождь, сентябрьский, грибной,

шуршащая листва под каблуками,

и осени цветаевской штрихами

расписаны туманы над Окой,

проникновенно отражаются в реке

берёзы, облака, лесные дали,

здесь всё естественно, и ветерок печали

струится к радуге, возникшей налегке.

Давно уже написано о том,

какие чувства будит это место…

Я просто постою. Мне всё известно.

Очарованье в этот раз не будет сном.

сентябрь – октябрь 1997

Москва

* * *

То ли имя, то ли Город,

то ли вовсе блажь какая,

может, детских впечатлений

миражи районов спальных

в снегопадах, словно гости

телевизионных сказок...

Тот уют семидесятых

никогда не повторится.

А потом совсем иная,

непохожая реальность

двух миров, во всем полярных,

наложивших отпечаток

на случившееся лето,

в прошлом будущем,

в котором было столько,

что хватило

лет на десять впечатлений,

равно как и строф размерных...

Но три жизни, что успели

провертеться из последствий,

наконец угомонили

всю риторику ненужных

и смешных противоречий...

И январским, високосным

светлым вечером вдруг ясно

стало автору иллюзий,

что когда-нибудь возникнет

очень неплохая проза

из осколков впечатлений...

Потому как благодарность

пусть зачтётся персонажу,

её в чём-то совершенство,

где-то каверзность и поза,

и спокойствие как благо,

и любовь как упоенье,

но уже в иной эпохе,

недоступной для прочтенья.

* * *

Эффекты озера –

особый некий жанр, –

сквозь пелену идущего тумана

владеющего свойством исчезать,

когда ни горизонта, ни перил,

как, впрочем, и себя уже не видно,

но наугад, на ощупь, на восток...

Эффекты озера

в заснеженной Москве

так далеки, что даже непонятно,

что есть Остоженка кому-то наяву,

а вовсе не в отрывках сновидений,

когда приобретаемый кураж

уходит с самым первым ощущеньем,

как это, в самом деле, далеко.

Эффекты озера

осколками зимы, локальной, с места

терпящей убытки от неуменья

быть самой собой –

такой, как предначертано прогнозом,

годами наблюдений за зимой

на этом промежутке мирозданья,

где краснокожие практически сдались

без боя и предательств – очень тихо.

Эффекты озера

уюту вопреки манят на воздух,

что грунтован нынче не струнами гитары,

а горой густо замешанного неба в антураже

вот-вот готового поддаться наважденью

переводного этого холста

и рухнуть с грохотом, а дальше канитель

неординарности, непонятых явлений,

каких-то скучных формул, падежей,

навеянных томами постулатов...

Эффекты озера

безмолвны и чисты,

едва доступны описанию словами,

особенно по-русски, от души.

пять пятистиший ноября

Приемлю тот осенний диалог,

где полушёпот, полубас, полусопрано

вплетаются в далёкий перезвон,

чья близость со звенящей тишиной

ещё не стала притчей и каноном.

Они пришли и позвонили в дверь.

Им отворили – над столом витали тени,

вино искрилось, светлые слова

звучали, музыке нисколько не мешая.

А вышли вечером. Чужие много лет

не оттого, что верится с трудом,

скорее потому, что так в природе не бывает,

к тому же, в сумерки шумящий Вавилон

так равнодушно с аномалией смирился,

пришлось поверить, улыбнуться и забыть.

Уместно ли –

рабыни карий взгляд,

ну только что с невольничьего рынка,

но весь Сенат уставился и ждёт,

когда же будет нагота за красноречьем,

Когда в столице Франции дожди

отсутствуют, хотя вполне могли бы,

так вот, когда их нет, как хорошо

бродить по Средне-Западной равнине

и жить циклоном, осязающим Москву.