Галина
Маркус

Ангел первого снега

Я немного посижу и улечу...

В эту зиму – неподъёмная работа.

Хоть нам крылья и даются по плечу, 

но сегодня тяжело плечам чего-то...

Обвисают крылья, мокнут, тянут вниз, 

Над обрывом мира – словно над порогом.

Первый снег... я повторю потом на бис,

я взлечу... лишь посижу ещё немного.

Бабье лето

Бабье лето. Сентябрь. И туман по утрам.

Доставать ли забытое летнее платье?

Если верить глумливым кривым зеркалам,

лоск мой только годам набегающим кратен.

Нарушая все правила, скачут листки,

под колёса, на красный – за осенью новой,

как мышата весёлые, прочь от тоски,

друг за другом, смешинками, слово за словом.

Их недолгая резвость, бессмысленный фарт,

всё не впрок. И устав притворяться живыми,

затихают, уткнувшись носами в асфальт,

на обочине, в сизом забвении, в дыме.

Ну и ты, разумеется, не виноват.

Мне самой не нужны – ни закваска чужая,

ни шутливый намёк, ни настойчивый взгляд.

...Просто зря ты сказал: «Я тебя уважаю».

Всё рифмуется

Всё рифмуется, только не сразу.

Я не верю в отсутствие смысла

и закончу когда-нибудь фразу,

что беспомощно нынче повисла.

Может, дело в запутанных вводных –

иероглифах племени майя,

но на чистую выведу воду

и с поличным те смыслы поймаю.

Отправляя послание в небо,

как бутылку в волну штормовую,

я на ощупь, прищурившись, слепо

всё рифмую, рифмую, рифмую…

Открываю за шторою штору,

а за ними – лишь хитрость картона…

Но однажды, в осеннюю пору,

я прорвусь сквозь чужие кордоны,

и с расчищенной старой картины

за последним записанным слоем

хлынут смыслы, сливаясь в едином,

поглотившем их правильном Слове.

Всё хорошо

Всё у нас хорошо! Но увозят осенние листья,

Собирая, бесправные, в пыльный казённый мешок,

По этапу, в расход, без надежд и грядущих амнистий...

Инквизитор с метлой, свой участок жестоко зачистив,

Смотрит в землю и помнит, что всё у нас тут хорошо.

Хорошо всё у нас. Этот дождик по капле опознан,

По манере письма, по рифмовке и ритмике фраз.

И стихи у него получаются лучше, чем проза,

Верный признак таланта – неверность погодным прогнозам.

Значит, тоже не врёт... бьёт и льёт: «Хорошо всё у нас».

«Хорошо у нас всё, – говоришь ты, не ведая фальши. –

Вот придёт новый день – облегчение он принесёт.

С каждым словом точней, с каждым небом – всё глубже и дальше...

Потеплее оденься – и так вдохновенно не кашляй,

Не пиши, не ругайся... Не плачь! Хорошо у нас всё…»

За надеждой

А рябины моют в лужах ноги,

И густеет грязи тёмной каша.

Но земля вечерняя, о боги,

Не грустна – наивна и бесстрашна.

Не набухли почки – подождите,

Будет всё чудеснее, чем прежде.

И деревья тянут руки-нити

В небо, словно люди, за надеждой.

Низко потолок. Сырой и сладкий

Воздух. И давно привычен насморк.

Даже если что-то не в порядке,

То, наверно, тоже не напрасно.

Не до звёзд… Но будто бы свеченье

Где-то между туч и крышей мира.

Нет земли прекраснее вечерней,

Если ты саму себя простила,

И народу в храме было мало,

И ты вышла, зонт не открывая,

И с любимой музыкой совпала

Тишины мелодия живая,

И невольно попадая в ноты,

Повторяя шепот у престола,

Вторила в согласии с природой:

«Господи, скажи мне только слово».

* * *

Затянулся этот день,

Затянул в слепые лужи.

Складки на земле утюжит

Вечер – скучный телепень.

Мир внутри и мир снаружи

Чаще сходятся теперь.

Завтра, угадаю – снег,

Белым тестом всё слепляя,

Ноты, провода, сараи,

Щёлки между сонных век,

Край вселенной с дома краем,

– Снова выпадет – навек.

Все мы, знаешь, за окном,

Кто – внутри, а кто на ветке,

И у нас теперь нередки

Снега ком и в горле ком…

От всего дают таблетки

В мире белом и простом.

Залетев в своё гнездо

И укрывшись с головою,

Слушаем, как ветер воет:

Ми-ре-соль… соль-ля-си-до…

И живущая с живою

На два такта – заодно.

Кленовые письма

Я пишу тебе письма – на каждом листке,

отправляю их в каждую новую осень.

Почтальон прилетает ко мне налегке

и всю стаю к тебе на крыльцо переносит.

И шуршат они там, и читаются вслух,

и трепещут, уснув на шершавом пороге,

но ты к шепоту этому, видимо, глух,

и спускаясь, не смотришь, наверно, под ноги.

Как выходишь из дома, является он

– твой усталый двойник, – подметает ступени

и ругает меня, и чихвостит сезон,

и стоит на подсвеченной золотом сцене,

подопрётся метлой и глядит далеко.

Там блуждает по городу странный прохожий

и послания ищет – с моею строкой,

и найти их которую осень не может.

Надежда

Снег валит и валит, ты прячешь озябшие руки

и думаешь – вечность застыла под этим окном,

сейчас всё решится – иначе ты сгинешь в разлуке,

и этой расплаты ждут небо, деревья и дом.

Ах, эти влюбленные – просто наивные дети.

Она не придёт, и что толку упрямо стоять

и слать смс... Но, хоть я за неё не в ответе,

я буду с тобою, я рядом – опять и опять.

Я в каждой развилке и в каждом твоем повороте,

в молитвах и снах, и под дверью сижу у врача,

и прячусь в словах, и звучу в самой трепетной ноте,

и в точке, и в строчке, что надо с абзаца начать.

Чем дольше с тобой, тем я буду сильней и заметней.

Я в тяжести лет и в концовках прочитанных глав,

и в длинных гудках, и в коротких... И самой последней

покину тебя, лишь на крохотный миг обогнав.

Небесно-птичье

«Ты прах и обратишься в прах»,

и чуду не бывать, покуда

гордыней прикрывая страх,

ты носишься в толпе за чудом.

Я выбираю новый стиль –

чтоб разум, покидая плотность,

за беззащитностью постиг

небесно-птичью беззаботность.

Меня отныне не страшат

ни увяданье, ни безличье.

Я постигаю не спеша

полётную свободу птичью.

Не сею и не жну. Восторг

от совершенства птичьих лёгких.

И тот, кто мне взлететь помог,

удержит и дыханьем лёгким,

чтоб, сделав ставку на зеро,

и проиграв свою погоню,

волшебное взяла зерно

с его невидимой ладони.

О будущей весне

Какие там стихи о будущей весне...

Чем стану я дышать в загаданном апреле?

Быть может, утеку, как надоевший снег,

Цепляясь за стволы безмолвных чёрных елей.

А может, повезёт, и всё-таки прорвусь,

Как новый клейкий лист из криворукой ветки,

И солнца тихий луч меня коснётся – пусть

На краткий только миг, нечаянной пометкой.

А может, я очнусь от запаха земли –

Тревожно заскрипят мои больные корни.

По жилам потечёт древнейшая, как мир,

Та сила, что из тьмы на свет живое гонит.

А может, разольюсь – границы позабыв,

Покинув берега, разбив зеркальный панцирь,

Прогнившие мостки вскрывая, как нарыв,

Чтоб вновь, оставив стыд, у ног твоих плескаться.

Прогорклым летним днём сквозь мути пелену

О будущем, ты прав, загадывать без толку.

Ах, как бы проскользнуть в ещё одну весну!

...По краешку, тайком... продрогшей богомолкой...

Осенне-депрессивное

Мы поздние нотки на слабенькой ветке –

Пора нас судить беспощадней и строже.

Никто не спасётся, расставлены метки,

и хоть бы скорее... пускай не тревожат

пустые надежды. Последние песни

поют дураки, оторвавшись от стаи.

Но небо закрыто, диагноз известен,

кто смог бы взлететь – тот давно уж летает.

А нам и пытаться теперь уже тщетно,

а нам – покружив, пополнять эти сонмы

шуршащих и мёртвых, цветных и бесцветных –

осеннюю норму упавших и сорных

из прошлого года, из прошлого века

– мы ляжем слоями, от нас не убудет,

мы смыслы без звука, мы ноты-калеки,

обычные души обыденных судеб.

Нас поздняя осень привычно зачистит,

а мы никого не зовём за собою...

Вот только немного сочувствуем листьям,

что станут надеяться новой весною.

Осеннее

Я напоить не в силах вас −

иссяк родник, пропали соки,

и только яда мой запас

на каждый день и каждый час

неисчерпаемо глубокий.

Вот, испарилась доброта.

Скребу по дну десертной ложкой,

Но и десертная – пуста.

А там, на стенках, – маета,

да сострадания немножко.

Я отменяю ваш приход,

скорее приглашенья рвите –

вам не войти –

не та, не тот...

Лишь ей, стоящей у ворот,

я открываю по наитью.

Пустой сосуд ей протяну,

она нальёт туда с избытком

победу, проигрыш, вину,

и молодость – ещё одну...

И чуть помедлит у калитки.

Осенняя птица

Осенняя птица заходит в чужие дворы,

легко семенит по изъянам чужих тротуаров,

и есть у неё ещё пара не сношенных крыл,

но птица не помнит, что смела летать и летала.

Не может представить, а как это? – город внизу,

квадратные шапки дворов застывают бетонно,

машины по кругу своих заключённых везут,

и чахло герани глядят из проёмов оконных.

Цепляясь за воздух, слепые деревья себе

карябают спины, шарахаясь к серым заборам,

и ищут проходы, и гнут сколиозный хребет.

И листья теряют, ведя бесполезные споры.

А сверху… наверно, по-разному, как повезёт:

бездонно и купольно, и восхитительно страшно,

но это полёт. Это долгий свободный полёт,

и это не каждый… Да, это сумеет не каждый!

…Осенняя птица сновала по мокрым дворам:

помойки, коты, столько сложного долгого дела...

Пока не услышала: «Хватит, подруга. Пора».

И птица очнулась. И вспомнила. И улетела.

Отраженье

Белый снег и чёрные стволы.

Голо и стерильно, как в больнице.

Новые реальности малы,

Не хочу ни плакать, ни лечиться.

Лампа за спиной, окно без штор.

Вот, стою – мишенью чёрных улиц.

Тьма слепит, в упор глядит Ничто –

Где-то я с собою разминулась.

Нет, там кто-то целится, молчит.

Может, обозналась – вечер, тени?.. 

…Не спасут врачи и палачи,

Если убивает отраженье.

Подкинутые

Свернувшись в позу эмбриона,

мы ждём, мы терпеливо ждём:

вот примет роды дом казённый,

вот нас оставят под дождём.

Пелёнки под собой марая,

беззвучным криком заходясь,

лежим, подкинутые раю,

лицом к двери, ногами в грязь.

А кто-то что-то тащит дальше

и грубо ходит по ногам,

но всякий мимо проходящий

надежду оставляет нам.

А те, которые – да в двери,

а те, которых пустят в рай,

нам говорят: здесь всем – по вере,

марай пелёнки – не марай.

И нас никто не подбирает,

мы ни туда и ни сюда,

мы не доношены для рая,

мы и для ада – ерунда.

Но из дверей выходит некто

и нас находит на крыльце,

и поцелуем ставит метку

на каждом вымокшем лице,

и лба коснувшись, смотрит нежно,

стоит печально под дождём…

Но мы упрямо-безутешны

и этот взгляд не узнаём.

Подоконник, книжка, чашка...

Подоконник, книжка, чашка.

К мерзлому окну

Тонкой блеклой промокашкой

Зимний свет прильнул.

А за шторкою дремотной

День уже остыл.

Тянут время неохотно

Старые часы

И немодным циферблатом

Смотрят мне в глаза:

Ты-то, ты-то, вино-вата,

Так-таки и знай.

Любопытная, рябина

Тычется в окно.

Клин не выбиваю клином,

Так что всё равно.

Но глядят друг в друга окна,

Дотемна близки…

День твой был сегодня соткан

Из моей тоски.

Подъездно-соседское

Тапки на босу ногу,

куртка сползает с плеч.

Хватит курить, ей-богу,

спички в подъезде жечь.

Тоже, подумать, драма!

Лучше ложись и спи.

Дочку качает мама,

муж постирал носки.

Всё у тебя в порядке,

строй из себя – не строй...

Тапки протри о тряпку,

грязь не носи домой.

Вон и подружка с пивом,

тоже, наверно, стресс…

И у неё всё криво.

И у неё всё – без…

Прощание с дачей

Дачные тени. Мы завтра уедем.

Вьётся дымок с огорода соседей.

Светом янтарным ликует терраса,

столько прождавшая этого часа.

Кресло замёрзло под выцветшим пледом.

Кто там маячит? Не бабушка ль с дедом?

Ходят, согнувшись, в саду собирая

яблоки-паданку. Пахнет сараем,

жухлой листвой и подвязанной розой,

мокрыми флоксами, детской глюкозой.

старым комодом и ветхой салфеткой.

Дед нам за лето проставил отметки –

всем по пятёрке. Игрушки собрали.

Те, что остались, застыли в печали.

И стариковски-неспешно, вслепую,

яблоки дед на крыльце сортирует.

Эти – в повидло, те – в лопнувший таз,

эти – ребятам.

Съешьте сейчас.

Светотень

Границу нормы пододвину

на полшага, совсем чуть-чуть,

потом ещё наполовину

и окажусь в стране причуд.

Здесь фонари горят под солнцем

и перекрикивают день.

Рисуйте, значит, как придётся,

всю эту нано-светотень.

Болеет тротуар. Прямая

теперь немножечко крива,

на небе облака ломает,

под ними морщится трава.

Зато со мною всё в порядке –

тут вам меня не изменить.

Я тихо двигаюсь с оглядкой,

из вида не теряя нить.

Но правда в зеркалах провисла.

Вот не пойму, кто виноват,

что вам я улыбаюсь кисло

и странно скашиваю взгляд.

* * *

«Смотрите, как стесняется! Ну, что ты?

Ну, поцелуй скорей его, иди!

Глянь, убежала сразу... а с работы

лишь он войдёт, – летит всех впереди!

Она его – ну просто обожает,

а вот поцеловать – ну всё никак.

Вы знаете, тут гости приезжали,

он у неё не сходит с языка.

Ходили за рогаликом и булкой,

в кондитерской кассирша вышла в зал:

«Ой, шерстяная вязаная кукла!

Кто так тебя, малышка, обвязал?

Рейтузы, рукавички, шарфик, шапка!

Пальтишко – чудо! Ну и ну, де-ла…»

Так знаете? Она сказала: «Папа!» –

и гордо подбородок подняла.

«Ах, так, – смеялась я, – ну, ты нахалка...

Пусть он тогда и вяжет, а не мать!»

...Мой папа – самый лучший. Только жалко,

теперь уж не смогу поцеловать...

Ты меня не ищи…

Ты меня не ищи. Я по узкой лыжне проводов

ухожу мимо окон слепых, замороженных разом

только фразой одной… Той негромкой и будничной фразой,

погасившей огни всех идущих навстречу домов.

И дома, растворяясь в картонной тоске позади,

бестолково таращатся в небо пустыми глазами.

Этот город написан в коричневом цвете гризайлью,

и на плоскость его никому вслед за мной не взойти.

Это вовсе не дождь, это белый густеющий клей,

он стекает с зонта, обливает покатые крыши.

Если я не уйду – ты меня никогда не услышишь,

ты меня не ищи… не ругай и не слишком жалей.

Ты меня не ищи, раз найти до сих пор не сумел.

Далеко на краю под названием «там, где нас нету»

в автомате кофейном налью себе крепкого цвету,

пожую, запивая, зефирный рассыпчатый мел.

Клей застывший на зонтике треснет, пойдёт кракелюр.

Может быть, я найдусь – только если ты правда захочешь

не оставить меня навсегда в нарисованной ночи,

в тот момент, как художник закончит картину свою.

Час девятый

В камне вылитые дни

обогнать себя спешат.

От осанны до «распни»

расстояние – душа.

Раскалится пьедестал,

переменится народ.

За спиною у Христа –

мается Искариот, –

он прощупал эти дни,

он учуял: дело – швах.

От осанны до петли

расстояние – душа.

А Петра задавит страх

в этой адовой ночи…

Задушите петуха,

как же громко он кричит!

Тьму разлили, и фонит

обезумевший злодей.

От «ламА савахфанИ»,

не укроешься нигде…

Вместо неба – чёрный смог.

Кто же правит в этот час,

раз оставил Бога – Бог,

и Господь покинул нас?

Час девятый, перестань!

Это уксус, не вино…

От осанны до креста

человечество одно.

Часы

Старинные часы всегда стоят...

И пляшет свет, и сонно липнут тени.

А люди, опускаясь на колени,

Из года в год наверх бросают взгляд –

Такой обряд, хотя часы стоят.

Они вне расписания и дат.

А время, их покинув, мимо-ходит.

И тянет за незримые поводья

И манит... но, как преданный солдат,

Не покидая пост, часы стоят.

Мерцает свечек призрачный отряд.

Людей сменяют люди, а хоралы –

Ночные скрипы. Исправляют нравы

И портят нравы сотни лет подряд.

Но на своем по-прежнему стоят

Часы. Когда мы явимся на суд

И все пройдём под ними вереницей,

То время предпочтет остановиться,

Чтоб не считать столетьями минут,

И всё застынет.

А часы пойдут.