Феликс
Чечик

* * *

В тени Большой и Малой Бронных,
в тиши Тверских, в глуши Ямских,
поговорим без посторонних
и помолчим среди своих:

о прожитом и пережитом,
о вразумительном и не,
о времени на вырост сшитом
перелицованном к весне,

о Владиславе, о Марине,
Арсении, Денисе, о
неповторимом Третьем Риме
уже разрушенном давно,

о том, что сердце только радо
тому, что нет пути назад
пока в песочнице детсада
благоухает город-сад.

* * *

Всё путём, и сомнения нет, −

диалектика, брат:

ты когда-то смотрел на рассвет,

а теперь на закат.

Ты смотрел на рассвет, не дыша,

и боялся спугнуть,

и росла у ребёнка душа,

как в термометре ртуть.

Но важней и дороже смотреть

на закат старику,

и в закате увидеть не смерть

и не тлен и труху,

а возможность, уйдя далеко,

разминуться с концом

и рассветное пить молоко

жёлторотым юнцом.

* * *

Главное – вовремя, главное – в срок,

главное, чтоб не «потом»;

тени своей испугался сурок,

но покидает свой дом.

Он не жалеет уже ни о чём, –

разве что – только чуть-чуть.

И помолчит над зеркальным ручьём

прежде, чем тронуться в путь.

* * *

Говори, если сердца не жалко, –
всё равно не удастся сберечь:
от платочка и до полушалка
простирается русская речь.

Этот синенький скромный платочек,
эта шаль, поменявшая пол…
И колеблемый между строчек,
обжигающий сердце глагол.

Гражданская лирика

на кухне опять втихаря и тайком

сутуло и всё-таки прямо

присядем рядком и обсудим ладком

просодию у мандельштама

начнём наконец-то мужской разговор

забудем о дрязгах и спорах

силлабо-тонический хор до сих пор

звучит на российских просторах

забудем что кремль существует и что

на выданье чахнет невеста

умрём как один чтобы лет через сто

вернуться на лобное место

мы даже мечтать не могли о таком

в стране победившего хама

присядем рядком и обсудим ладком

просодию у мандельштама

* * *

Запишу я не плёнку любовь и печаль
и дыхание спящей собаки,
чтоб любимая слушала по ночам
и не вздрагивала во мраке.

В час, когда за окном и на сердце темно,
пусть поставит забытую запись
и летит, как уже не летала давно,
под волшебный собачий анапест.

* * *

И не вступая в переписку,
ответа не надеясь ждать,
испытывая нежность к Пинску,
как к сыну брошенная мать,

я вдоль по Пине, инородец,
как вдоль по Питерской, плыву.
И я плюю в её колодец,
и жадно из колодца пью.

* * *

И смешно и нелепо

представлять, будто смерть:

ножки кверху, и в небо,

не мигая, смотреть.

Безболезненно, быстро

и не страшно ничуть –

как в июле на Истре

от Москвы отдохнуть.

* * *

Лежать, по сторонам глазея,

в коляске светло-голубой,

затылком чувствуя, что фея

простёрла крылья над тобой.

И делать ручкою прохожим

и улыбаться им в ответ.

И днём весенним, днём погожим

не лишним будет этот свет.

А то, что набежали тучи

и дождь заморосил опять,

так это даже лучше – лучше

под шум дождя младенцу спать.

Чуть набок съехала панама.

И слышится сквозь сон и гам,

как выговаривает мама

не в меру шумным воробьям.

* * *

На Сиреневом бульваре,
где едва ли вы бывали,
на Сиреневом бульваре,
где едва ли я бывал, –
разве только в прошлой жизни,
да и то в её начале,
на сирень полюбоваться
приходил я на бульвар.

Пятипалая – на счастье –
счастье было безгранично,
дымчатая – задыхался –
дым стоял сплошной стеной.
А когда в метро спускался –
уносила электричка:
то ли веточку сирени,
то ли крылья за спиной.

* * *

Непредсказуемы вначале,
амбициозны, как помреж,
летали ласточки, летали
и залатали в небе брешь.

Дождь прекратился. Только нитки
ещё торчали кое-где,
а солнца золотые слитки
уже растворены в воде.

И стало ясно, стало ясно –
как водится, чуть погодя –
что жизнь по-своему прекрасна
на побегушках у дождя.

* * *

Ночи мартовские тихи
в стиле «ретро».
За ночь выросли лопухи
на полметра.

А за мартом июль грядёт, –
зной жаровен.
Лопухнулся апрель, и вот
обескровлен.

Этак, можно свести с ума
человека.
Левантийская кутерьма.
Мёд и млеко.

* * *

Посреди октября

снеголёт, снегопад,

кто не спрятался – я, –

как никто, виноват.

Кто замёрз на бегу,

не отправившись в путь,

по колено в снегу

и в печали по грудь.

Кто не спрятался – тех

никогда не вернёшь;

но октябрьский снег

превращается в дождь

и бежит по лицу,

собираясь в ручьи,

приближая к концу

и приблизив почти.

Чтоб столетье спустя

возвратиться назад.

Кто не спрятался? Я.

Виноват? Виноват.

* * *

Провалился сквозь землю;
и отныне в земле
равнодушно я внемлю
похвале и хуле.

Под землёй заручился,
как поддержкой небес,
отфильтрованным чистым
словом примесей без.

Сельскохозяйственный романс

Когда проклюнется трава

совсем чуть-чуть, едва-едва,

как волосы у новобранца –

кузнечики и муравьи,

оставьте игрища свои,

поосторожней будьте, братцы.

Не вытопчите мураву

дикорастущую во рву

или на пастбищах колхозных.

Вам развлеченье, а она

пришла из тьмы путём зерна,

дорогой горестной и слёзной.

Из той неведомой страны,

где перед смертью все равны

и нету правых и неправых.

Но в сентябре из-за реки

толпой нагрянут мужики;

и зачарованные травы

пойдут без жалости под нож.

И я умру, и ты умрёшь.

Какие могут быть вопросы?

Кузнечики и мураши,

повеселимся от души

на светлой тризне сенокоса.

* * *

Спи, пограничник, вполглаза,
ты во Вселенной один,
скоро из сектора Газа
заголосит муэдзин.

Доброе утро, Израиль!
Доброе утро, страна!
Поездом прямо из рая
по расписанию на

небо, надежду посеяв,
смертные муки суля.
И машинист Моисеев
в топку подбросил угля.

* * *

Так неприятно, так некстати

вдруг вспомнить прожитое зря,

как влажное рукопожатье,

что вытираешь втихаря

о брюки, чтобы не заметил

хороший, в общем, человек,

и дальше с ощущеньем этим

жить целый век.

Тютчев

За столько лет,

за столько зим,

стал белый свет

невыносим.

Я, как умел,

его любил

за то, что бел,

за то, что был.

Поблек и цвет

и время с ним

за столько лет,

за столько зим.

Влюбился. И

на склоне лет

в цвета любви

раскрасил свет.

* * *

Хотелось бы без слов –

совсем, но как без них?

Так ловит птицелов

не птиц, а песни их.

Потом несёт домой –

живых едва-едва,

чтоб слушать их зимой

и подбирать слова.

* * *

зеленеет листьев медь

на прибрежном парапете

не писать как умереть

и не жить до самой смерти

то ли яуза-река

то ли брента то ли лета

я пожалуй жив пока

написав с утра вот это

* * *

как снегом занесённый куст

за столько зимних лет

оттают оживут к весне

рассеивая тьму

мои товарищи на вкус

товарищи на цвет

на языке понятном мне

и больше никому

* * *

мой брат на склоне дней

мы больше не враги

попридержи коней

а лучше распряги

и отпусти в луга

где травы зелены

и возлюби врага

до будущей войны

* * *

молодо зелено глухо и пьяно

сеть золотая в бриллиантах капкан

две половины пустого стакана

не променяю на полный стакан

переливается через и даже

край навсегда превращается в дно

где в незнакомом до боли пейзаже

время со смертью теперь заодно

* * *

освобождение суля

ещё мертва природа

в последних числах февраля

тридцать шестого года

но вдребезги разбитый лёд

форелью серебристой

уже по волковке плывёт

в кладбищенскую пристань

* * *

от прокуренных жабр что толку на дне морском

целый век бы лежал не думал бы ни о ком

ни о чём не думал лежал бы и в ус не дул

дирижабли-рыбы и вечности синий гул

и в себя глядел бы прислушиваясь не дыша

как с земли на землю смотрит моя душа

* * *

Памяти Бориса Пастернака

под небом надвое расколотым

гусиным клином или громом

лежали молчаливым золотом

и мокли листья перед домом

и выйдя на крылечко мокрое

и сбросив сновидений бремя

я память разукрасил охрою

и выкрасил в багрянец время

* * *

стал как новый лист кленовый
после дождичка в четверг
летним полднем на садово-
кудринской где мокрый сквер
сладко вздрагивал от грома
и от радости в груди
как дитя среди содома
и гоморры посреди