Фёдор
Терентьев

* * *

В венах апреля – лимфа,

нимфа в моей постели – 

юбка, загар Коринфа,

нежный акант на теле.

Если Москва – Итака,

я не вернусь, конечно,

к этим б…ям с филфака,

хоть и целуют нежно. 

Хоть и цветет в апреле

сладкая ночь деревьев.

Птицы тебе пропели,

и пропоёт Терентьев.

Там, на красивом юге,

где виноградник синий,

перескажи подруге

эту весну в России.

1967

* * *

В глухой деревне некому, родной, 

читать стихи под сенью винограда, 

но эта грусть – что аист надо мной, 

что первомай в отсутствии парада – 

бутылка водки, пачка сигарет, 

дорога, свет и ангелы вослед. 

Хочу, как раньше, или никогда 

не видеть смерти, чёрная корова – 

в её глазах плескается вода, 

под языком ворочается слово. 

Мне страшно, друг, мне страшно одному, 

что смерть придёт – я глаз не подниму. 

Оставь меня у берега реки, 

но дай минуту, ангел мой, проститься. 

Мои друзья, как птицы, далеки, 

я вижу их светящиеся лица. 

Они смешны – и вот они грустны. 

И я лечу над пропастью весны.

1971

* * *

Сгребите листья к тёрну моему!

Данте Алигьери

В северной столице

небо, как металл,

дворник меднолицый 

листья подметал.

Чтоб они летели

в каменный канал,

воробьи глядели,

невод пеленал. 

Обрубили клёны,

рвался, как струна,

голубь застеклённый

в плоскости окна. 

В маленькой квартире

сяду на кровать,

на тосканской лире

буду куковать.

Снег, как полотенце,

ляжет на крыло.

Значит, это сердце

по небу вело.

1973

* * *

Видит кот в моём окне 

грусть, известную коту, 

красоту, которой мне 

не увидеть в темноту. 

Шнур от бритвы завязать 

в осторожную петлю, 

чтобы небу рассказать, 

как я сам его люблю. 

Но сегодня день другой: 

в таксофоне пропоют – 

улыбайся, дорогой, 

за тебя сегодня пьют. 

За тебя и за того, 

кто носил бумажный нож, 

чтобы бросили его 

в деревянный макинтош. 

Это – зимнее кино, 

оттого погашен свет. 

Не печалься, что окно 

слишком тёмное, поэт.

1972

* * *

Вот небо тёмного разлива, 

в него бросают якоря, 

и исчезают торопливо 

мои дурные лекаря. 

Я обещал им, что не буду, 

однако мрачный Азраил 

в мои глаза залил полуду 

и небо оловом залил. 

Теперь я вижу красный лотос, 

он распускается в воде. 

Смеётся ангел, льётся логос, 

но только мне не по себе.

1971

* * *

Выстрелил из ружья 

в кролика меж дерев. 

Ты проглотил мышьяк, 

даже не поглядев. 

Тушку несу домой, 

к жёнке твоей несу. 

Ты говорил со мной, 

как соловей в лесу. 

Сядем теперь в саду 

и помянём, как есть. 

Помнится, в том году 

сам ты садился здесь.

1975

* * *

Да будь ты хоть кем воспитан –

такая судьба, чувак, –

пергамент вином пропитан,

пропитан не просто так. 

Не просто тоска играет 

и музыку льёт в рукав,

и музыка та сверкает –

скажи мне, что я не прав?

Тогда не рычи на Феба,

а просто играй ему –

про облако и про небо,

ненужное никому.

1972

* * *

Да потому что Третий Рим – 

на этом всё, 

но мы об этом говорим, 

и нас пасёт 

какой-то мусор за углом – 

дурак, гэбист 

не облажается, облом – 

я сам марксист. 

Я сам крещёный, вот те крест, 

как весь народ, 

ну пусть не местный – этих мест 

я сын, и вот 

от коммунизма колосок – 

печаль ношу, 

а если пуля – так в висок, 

я попрошу.

1974

* * *

Зелёный лист на камешке лежит, 

качаются налившиеся груши, 

течёт река и точатся ножи, 

и шум реки вливается мне в уши, 

и женщины проходят по лесам – 

я восемь строк об этом написал, 

но песни соловья в дубовой роще 

не может быть прекраснее и проще.

1975

* * *

Как лёгкий галстук пионера, 

закат мне горло развязал –

ты будешь первым, будешь первым, 

но я ни слова не сказал. 

Звезда – невольница – игрушка 

и самоволка, как тетрадь, –

моя красивая подружка, 

пойдём – нам скоро умирать. 

Смотри вокруг: какие ночи, 

и как мерцают фонари, 

и расскажи о том, что – прочерк – 

и ничего не говори.

1968

Можно

А можно матом? Матом можно. 

А можно женщину любить, 

а можно партию – но сложно; 

а если водки пригубить, 

то можно лечь на дно оврага 

с ака... акацией в руке. 

И неба жёлтая бумага, 

и жизнь ревёт на поводке.

1969

О Каяле, витязе половецком

Ты зарезал Каялу мечом, – 

говорит, обезумев, Каяла, – 

здесь когда-то речушка стояла, 

а теперь моя кровь потечёт. 

У холодной кольчуги в кольце 

отразится, прольётся густая 

кровяная шипящая стая 

или небо на мёртвом лице. 

О, оставь мне, вражина, глаза, 

положи их в ослепшую землю, 

я ни смерти, ни богу не внемлю, 

только верю в свои чудеса. 

Вот увидишь, как новой весной 

земляное зелёное тело 

прорастёт, и закончится дело – 

я приду поквитаться с тобой.

1973

* * *

Останется грустная песня, 

движение тихое льда, 

как будто серебряный крестик 

с девицы снимает вода. 

И снежную шубу снимает, 

а после целует, как твердь 

земную, и в ней поднимает 

природу, узнавшую смерть. 

И льются в дремучие грозы 

по талым и нежным плечам 

полёт воробьиный, как слёзы, 

и запах цветов по ночам. 

Как всё это, Господи правый, 

красиво, что сердце в дыму 

стучится в грудные оправы, 

и я открываю ему.

1972

Отцу

Всю жизнь скитавшись, ты обрёл 

покой мятежности и чести, 

и о душе твоей костёл 

горит молитвами в предместье. 

Всю жизнь ты выпалил в печи – 

не как кузнец, а как крестьянин, 

что поле плугом волочит 

и бьёт трактирщика по пьяни. 

Всю жизнь ты слышал: из-под ног 

уходит наст, звезда сияет. 

И поднимает кубок бог, 

как будто смерти не бывает.

1971

* * *

Сегодня вечером напьюсь, 

найду принцессу, 

а не найду, так перебьюсь 

и без процессу. 

Или вообще уйду в запой 

блуждать в тумане, 

в таком тумане, чёрт с тобой, 

и нож в кармане – 

Разрезать белое сукно, 

надеть, как тогу, 

и выйти в чёрное окно 

навстречу богу. 

Когда от водки не умру – 

я сам с крылами 

пойду, как ангел по миру, 

чтоб жить словами. 

И скажет барышня «прости» 

на пару строчек – 

я соберу слова в горсти, 

сложу в платочек. 

И до тумана донесу, 

а там, как птица, 

я это сам произнесу. 

И что случится?

1973

* * *

Синий вечер с кавказских гор

лёг, как камушек в пиджаке,

в занесенный снегами двор,

как инжир у меня в руке.

На высокой стоит скале

тишина на прозрачном льду,

но клокочет вода в земле,

и грохочет земля в бреду.

Это ходит вечерний снег,

по вершинам хребта плывёт,

улыбается человек,

что под этим хребтом живёт.

Наливает в баранью кость,

говорит сквозь табачный дым:

– Виноградного неба, гость?

И я пью, и рыдаю с ним.

1974

* * *

Скажут, мол, Родину не любил, 

а любимую Женщину бил. 

Или вовсе не скажут ни слова – 

кто такой? – я не знаю такого. 

Так и стой за зёленой листвой 

в пиджаке на советский покрой – 

не Серебряный век, а малина, 

и смеётся седая Марина.

1971

* * *

Майе

Солнце плавится, как смирна, 

в голубой посуде дня – 

как любовь твоя, настырно 

это небо для меня. 

Это лето золотое 

с человеческим лицом 

убивает нас с тобою, 

улыбается свинцом. 

На остаток – дождь в конверте

и в тетради пару строк –

что-то там... небесной тверди

о любви, что я не смог.

1971

Сон в январе

И я был там – я это помню, 

как я ходил в тартарары, 

Харон склонялся к изголовью, 

я видел тёмные дворы 

в глазах кондуктора, монету 

он забирал из синих губ 

и вёз меня по белу свету, 

такому белому, как труп, 

как сам я был, как небо было, 

как белый снег и кровь его, 

как всё, что прежде в мире жило – 

а больше нету ничего.

1973

* * *

Так много выпили, что брага 

сегодня плещется из глаз, 

летит газетная бумага 

и пролетает мимо нас. 

Молчат петровские деревья, 

дороги льются в города, 

на сорок вёрст одна деревня 

и вертикальная вода. 

Оставь железную посуду, 

я умираю или как? 

Сверкают молнии повсюду, 

и голос, стёртый об наждак, 

читает что-то к коринфянам, 

как краткий курс ВКП(б), – 

не это ль истина, что пьяным 

вдруг открывается в тебе, 

в сухой крови, Господь, in vino? 

И обретает человек 

глаза, размокшие, как глина 

на рукавах библейских рек.

1973

* * *

То глупо оступаешься, а то 

восходишь к свету, в выси утопая, 

то надеваешь серое пальто, 

а то выходишь прочь, не надевая. 

То всё вокруг такое, как вчера, 

и хочется исчезнуть, растворившись 

в сырой тоске зелёного двора, 

в тумане, как дурак, перекрестившись.

В горячем слове, в чёрно-заводском 

дыму, в огне, где солнце умирало, 

в холодном небе, в голосе людском 

и птичьем, чтобы музыка играла.

1972

* * *

Тогда он на прощание сказал – 

ты знаешь, что несчастные, ну, то есть, 

блаженные приходят на вокзал, 

но всё же не бросаются под поезд. 

А в шаге застывают, и когда 

холодный дождь гремит на небосклоне, 

то вспышкой озаряется вода 

и слёзы на трясущейся ладони. 

Вот так они, блаженные, скорбят 

о музыке, что выразить не могут – 

как Хлебников с туманом говорят, 

как Лермонтов выходят на дорогу.

1971

* * *

Ты говоришь – приятна жалость 

ко мне приезжему, и что? 

Ты целовала, обнажалась, 

а я застёгивал пальто 

и выходил на чёрный берег, 

залив анисовой глаза, 

дурак, оставшийся без денег, 

ещё зелёный Бальтазар – 

да бог весть кто, теперь не важно, 

когда кусаешь рукава, 

орёшь в подъезд многоэтажный 

по старой памяти слова 

в каком-то ритме и на ощупь 

ложишься спать, но сон тяжёл, 

и эвкалиптовые рощи 

растут, куда б я ни пошёл.

1973

* * *

Тёмная яблоня лета, 

и за душой ничего. 

Всё, твоя песенка спета. 

Спета, скорее всего. 

Нет ни двора, ни наследства, 

нет ни кола, ни копья. 

Тёмная яблоня детства, 

светлая горечь моя.

1971

* * *

Я в парке имени его 

гулял с бульдогом 

и дерева руками трогал,

но не услышал ничего. 

Они молчали; в тишине 

кора скрипела,

я прислонился между делом,

взрывались звёзды в вышине.

1976

* * *

Я замолчал – не раньше и не позже,

я замолчал – как будто сквозь снега,

как будто сквозь не облако, но боже

.................................................................

А может – там – у пламенной зари 

я кровь свою размешивал, как будто

вся кровь моя одно сплошное утро,

одно, сплошное, что ни говори.

Разбитое стекло, но отраженье 

воротится ко мне через века,

где я пример в искусстве пораженья,

и лезвием блестит моя строка.

Где я пример – и хлопают в ладоши 

других времён другие малыши, 

но только сад поэзии заброшен, 

и некому над словом ворожить.

1969