«Зелёная лампа»
Есть рассказ:
…шинельного сукна
сумерки, и шельму Бог не метит.
Человек и лампа у окна.
Человек уходит – лампа светит
в никуда,
вернее – никому,
мимо, как проектор в кинозале.
…На Урале,
в Питере,
в Крыму
жил писатель: лучшим бы назвали,
только растащить не удалось
по филологическим брошюрам
мошкары и крепких папирос
пепел под зелёным абажуром.
* * *
Белое – во тьму –
слово-домино:
Господи, кому –
именем оно?
…Инеем оно –
по сухой траве:
белое вино
в белом рукаве…
* * *
Будь ловок, или нелеп
на росстанях кровных –
привет!
Почему бы нет? –
Жизнь,
вязь рыболовных
крючков, скоротечных лет
воздушное зелье –
предлог передать привет,
смущенье,
спасенье…
* * *
В квадрат заглохшего колодца
глядят малина и дурман.
Никак ладони не коснётся
полузвезда-
полутуман.
И удержать – себе дороже,
и не оглянешься назад:
дыши всё так же,
жди того же,
настанет миг –
найдётся сад,
где неосознанную просьбу
предупреждая навсегда,
сам по себе мерцает воздух –
полутуман-
полузвезда.
Волна
Гладь продольна и вольна
не дышать.
Но посерёдке
вдруг продёрнута волна
через две взаимных лодки.
Это
лента – или шрам?
Ожерелье – или привязь?
Кто им встречи пожелал?
Появились – как приснились…
* * *
Вот всё, что есть:
немного влажной глины
и вид с преодолимой высоты
дождями размываемой долины,
где горестные пустоши густы.
Вот всё, что есть:
бестрепетная сила
преображенья – поперёк судьбе…
Помилуй, Боже, – сделай нам красиво
за то, что больно сделали Тебе.
* * *
Время ревниво, но иногда
прорастает плавнями между плит
тихий час:
не течёт вода,
рана рябины не болит –
ветер перевязал порез
влажными прядями берёз,
словно свечу золотую – в лес
башню из листопада внёс…
* * *
Голос опаздывает, как нож,
сорванный на золотую треть.
Хочется жить за здорово живёшь,
а получается – умереть.
Просто – идёшь, уже никакой,
по разделительной полосе
и тормозишь облака рукой.
И вдруг останавливаются – все.
* * *
Голос твой… – край земли, но – у ангелов под приглядом:
замирает вдали, чтобы эхо осталось рядом,
вышит искрами тишины – как нет моря без островов,
изменяет значенья слов,
ведь на то он и твой. …Ткань желаний причудлива и пестра,
дни и ночи ткала её Эхо, в миру – сестра Голоса:
бедные полубоги! – у самых глубоких вод
лодка их остановится, наша – далее поплывёт…
Голос. Водосвятие
ставь на промах
лучший в череде
опыт – омут
звука по воде
полукружье
голоса лучи
канут глубже
чаши и свечи
* * *
Голубой – за карими слезами –
табачок дымится листовой.
Зазеркалье ничего не знает –
только повторяет за тобой.
Годы жизни были неплохими.
Годы смерти – ветер при ходьбе.
Бронзовыми иглами сухими
зазеркалье плачет по тебе.
* * *
Господь ли в серебре причаливал к холму
давая прикурить неведомо кому
всё чтобы кто-то мог грустить невыносимо
и медленный дымок в долину относило
а он себе сидел поникнув головой
а мимо шли домой с работы полевой
похожие слова как в сумерках китайцы
и горька трава переплетала пальцы
* * *
Грустим и гуляем – вину не прилечь,
по хвойным маслам в полуснах голубиных
плыла и постилась Сочельника сечь,
засека лесная, ограда рубинов –
шиповника с вишней в терновом вине,
за древностью истин запомнившем только
уста и ладони,
наивно,
легонько:
– Не плачь обо мне…
* * *
До солнца – далеко.
До луны – не очень.
Пули в молоко
полёт одиночен.
Носит налегке
слезу скупую
пуля в молоке –
любовь вслепую…
* * *
Если к самой воде подойдём,
утки будут – по правую.
…Половина пруда подо льдом,
а они ещё плавают,
чтобы мы, о заглавных долгах
вспоминая по случаю,
эту лень в золотых берегах,
эту темень плакучую
называли несчастной страной,
а любили – как первую…
И когда повернёмся спиной,
утки будут – по левую.
* * *
Жаром хрусталь помутился
от гефсиманских осин –
в русские боги сгодился
горько обиженный сын.
Здесь,
где сажали то на кол,
то на бетонный настил, –
слабый хрусталик оплакал
всё, что вместил.
* * *
Жизнь
в обмерзающей лохани
рубахой плещется бесшовной –
так птица зимнего дыханья
влетает в куст опустошённый:
где стены в тереме, где окна? –
чересполосица,
решётка:
кто постоит немного около –
зашатается от шёпота
вплотную – жизни…
* * *
Жизнь страшится – но проходит
по дощечкам домино,
влагу зренья переводит
на солёное вино:
плачет ветер на могиле,
плачут рюмки над столом –
пейте, гости дорогие,
забывайте о былом.
Заросла вода бурьяном.
Рябь подёрнула стекло.
В чистом поле чисто пьяным,
как за пазухой, тепло…
* * *
Жить –
и снежинки встреч
стряхивать с ворота.
А одну – поберечь:
словно повёрнута
на закатный огонь
бронзовая игла.
Это её ладонь
жаждала и ждала –
веришь настороже
дрогнувшей жилке?
…Или это уже –
не о снежинке?
* * *
За яблоками – в сад,
за снегом – выше,
в необитаемое всё равно…
Наитьем нахожу и чудом слышу,
когда под самозваное вино
(не надо о – любви, была бы жалость) -
с тобой таким же чудом говорю,
как приживаются, не обижаясь,
ворованные яблоки в раю…
* * *
Г. Власову
Звон об озеро пустое
шире шороха возник.
Все художники в запое,
если некому из них –
то ольшаник обветшалый
с воробьями в бороде
водит кисточкой шершавой
по негнущейся воде…
* * *
Золота соло
сквозь молоко
сыпь невесомо –
так же легко,
чьи-то надежды
превосходя,
дерево держит
факел дождя –
шорох проточный
на вираже
в дымке молочной,
зимней уже…
* * *
Золотой ли цвет с рябины,
или голубь от руки –
неба бледные глубины
не на шутку широки.
В небе – ветреное лето
с детским визгом и вознёй…
А кому не в жилу это –
пролетает под землёй.
* * *
И боль, и жалость – не в заслугу,
не знают судьбы, чья – бедней,
и книга пишется по кругу:
вот с пены дней
смерть собрала солдатской ложкой
ещё неведомую дань,
и паровоз продул – дорожной,
железной флейты филигрань,
и дымка, сдвинувшая горы,
по умолчанию легка,
что пассажирам – разговоры,
то машинисту – облака…
* * *
Известное дело – сердец произвол:
под молнию тянется высохший ствол,
в пожар его сеются пики и крести,
обвальные и небывалые вести,
цветущие недра бумаги и льна,
одежд имена
неведомых телу…
Уж мы не проснёмся
по эту весёлую сторону ночи –
над нами другие расколются солнца,
пшеничное разворошат многоточье
дописьменных слов, доремесленных глин,
слепивших нам время из двух половин…
* * *
Как вьюжно было, или влажно,
как билось солнце о висок,
запомнишь, или нет, – не важно,
покуда голос твой высок,
насколько помню (или верю)…
Живёшь – единожды свою,
пока шаги твои за дверью
по боли в сердце узнаю.
* * *
Как и все – последний блеск рассеешь
в молоке снятом.
Всё что не хранишь – да возымеешь
где-нибудь потом,
на излёте серебристых святок
апельсинного вкусив огня…
С опытом приходит лишь остаток
лет, осколок дня,
но и это – не ответ на общий
гул вопросов, шелест крыл.
…Человек смолкает – разрастаясь рощей
сверстников, чьи имена забыл.
* * *
Как спадающий дрожью по коже
слепок времени восковой,
что и с кем – позабудется тут же,
а с тобой –
это как подожжённых бумажек
свежий ветер щепотку берёт:
огнекрылок с поляны в овражек
опаляющий перелёт…
* * *
Кому-то жизнь приколота на грудь
(на свежем срезе сок ещё не высох),
кому-то на закат проложен путь
касаньями подводных кипарисов;
кого-то долго с берега зовёт
ночная птица – он не понимает,
жизнь из петлицы тихо вынимает,
бросает в воду – и она плывёт…
* * *
Кто говорит, что жизнь недорога
и нет ей повода за поворотом? –
Вишнёвый сад
– огромные рога Оленя фон Мюнхгаузена –
вот он,
где розовато-бронзовый хрусталь
окутан молоком,
и лишь подошвам
не «здравствуй» чудится, а – «зарастай
звериным прошлым…»
* * *
Ледяные иглы, стеклянный шум, никакая связь… –
словно горожанин заходит в дождь, от себя таясь;
словно там, в дожде, есть одно кафе – на столах вода:
за один – садись, за другим – она (не смотри туда).
Ты когда-то – был, а потом – пропал, а теперь – жених.
Ледяные иглы впились в ладонь, закури сквозь них. –
Кто стоит на водах, увидит свет и убавит звук,
и она сама заберёт огонь у тебя из рук…
* * *
Луч её одинок.
Меч её безмятежен.
Лучший её челнок
засветло белоснежен –
издалека видать,
и не нужны гаданья:
вся она – благодать
необладанья.
* * *
Медвежья слеза,
горловая берлога,
свинцовая печь,
любовь –
разрешённое имя Б-га,
прощённая речь.
Звезда попрошаек,
забава ищеек,
товар при купцах,
медвежья слеза –
и цыганский ошейник
в шипах-бубенцах…
* * *
На качелях покачай меня
над росой едва заметной –
для неё словарь молчания
соткан речью безответной.
Ни о чем не беспокойся,
не во всём она помеха:
у меня не будет голоса –
у тебя не станет эха.
* * *
На ощупь и руки – свои, и лица
родные – могли бы и не знакомиться:
не верится, где пройдёт граница,
но все эти годовые кольца,
все пояса эти часовые
в расплаве соли, в своей основе –
только связки голосовые
на самом деле,
на честном слове…
* * *
«На прокуренной воде
пишет письма безнадёга –
обретаемый во тьме,
но блуждающий без Бога,
свет над колосом ржаным
не оставьте в тёмных нишах…» –
ангел молится живым
о взыскании погибших,
ищет лучших во плоти,
прикасается к запястьям –
«Есть вершинные пути
между горем и злосчастьем,
вечной полночи и дня
несвязуемые нити –
если слышите меня,
подымайтесь и идите…»
* * *
На свету и в тумане, как стриж,
только скорости веря,
боль и нежность на равных простишь –
словно иглы и перья
одного и того же огня
угадаешь заранее
за оттенками белого дня
на снегу и в тумане…
* * *
На склоне сентября пусть поезд мне приснится –
где книгу отложил
и папиросных нив прохладные страницы
листает пассажир:
бездумно, или как – не важно, лишь бы кто-то
виднелся за окном,
и лесополоса, к нему вполоборота,
как будто ни о ком –
грустила бы о нём…
Пусть я сойду чуть раньше
по склону сентября,
умолкнув не по лжи – а он поедет дальше,
по правде говоря.
* * *
На этот вечер (голубой
от шёпотов сорочьих)
оборони меня собой
от всех иных и прочих.
И попрощаемся едва –
окликни с поворота.
Тебе же это – трын-трава,
судьба, а не работа…
* * *
Наглядное до слепоты,
несокровенное вокруг –
всё изменяется, но ты
не переменишься, мой друг.
На чистых росстанях бесед,
на перекрёстках автострад –
не переломишься, мой свет,
не переполнишься, мой сад…
* * *
Нас берёт за подбородки,
поворачивает к юности лицом
дом, разбитый на созвездия и лодки,
вросший в облако расколотым торцом.
Нет вопроса без ответа.
Наши письма о молчанье золотом –
дом,
оставленный без света
на бессмертие,
на счастье,
на потом…
* * *
Натали зажгла голубую лампу.
Улыбнулась дочери через силу.
А мороз сочувствовал дуэлянту,
расщепляя воздуха древесину.
Выцветала жизнь, как медвежья шкура.
Пили чай в людской – говорили громко.
И летела пуля, как просто дура –
без труда,
без стыда,
без промаха.
* * *
Не книга перемен упряма,
но отыскать бы – где стеклом
не полностью прикрыта рама,
и свет в окошке – телеграмма
от небывалого в былом…
Не навсегда дожди отморосили.
Не навсегда трава сошла с тропы.
Без слов понятно, почему в России
заснеженные нежности скупы.
Без слов берут и за руку, и в долю,
без слов целуют – как снимают швы
то с родников, сокрытых под водою,
то со стихов, что людям не нужны.
Небо бедных
Когда не плачет небо бедных,
в нём кувыркаются грачи –
и от пощёчин чёрно-белых
ладони ветра горячи.
Тяжёлый зной разбит на капли
и канул мимо зябких рук,
как пепел с крыл китайской цапли,
как в потолок – чугунный крюк
над головами домочадцев…
И в том действительный покой –
что ни за что нельзя ручаться,
и нет преграды
никакой.
* * *
Ничего не меняй, не лови никакой ветер.
Время делает крюк, а дорога идёт прямо.
Пропускаешь одну – и сползают ряды петель.
На дороге – гора. На вершине горы – яма.
Замереть под огнём, на ладони птенца взвесить,
как дымок шерстяной, по вязальным скользить спицам…
У тебя – два пути, а у жизни твоей – десять:
погуляйте ещё, помашите с горы птицам…
* * *
Ножи пожара срезали кулисы,
затосковали по войне
и мечутся, как бешеные лисы,
по переделанной стране.
И если не бываешь по неделям
при свете правды,
при судьбе свечи, –
потрогай, как под снегом самодельным
ножи пожара горячи.
* * *
О том, что есть на свете однолюбы
и на морях – пустые острова,
дрожат рябин искусанные губы:
слова на ветер – всё ещё слова.
Ты назовёшься другом и соседом,
захлопнется калитка в облаках.
…Но красных ягод россыпи под снегом
находят птицы – уж не знаю, как.
* * *
Обегая пластинку по краю,
стрекотала стальная игла:
– Я мелодию оберегаю,
чтоб пролиться за край не могла,
я веду её точно по кругу…
Но спираль раскрутилась во вьюгу,
вьюга веером ночь обмела,
полыхнула от севера к югу,
стёкла выбила – как не была.
А пластинка всё кружит на диске… –
про шампанского зимние брызги
ты всё пела – теперь попляши
на ребре,
в истерическом визге,
в мёртвом шелесте –
для души…
* * *
Плоть – полость, где отгостевали,
но память – самородный свет,
что без огня не остывает,
и даже где надежды нет –
есть причитанья по привычке
и проблески в параличе:
над каждым плачущим – по спичке,
а над идущим – по свече…
* * *
По законам равенства и братства
ожиданье – чёрная дыра.
Нужно там копить своё богатство,
где – ни золота, ни серебра.
На заре восток посыпан солью,
но живое – жить обречено.
Нужно там закладывать часовню,
где не держит больше ничего.
Передайте арию Паяца.
Нарисуйте солнце на столбе.
Нужно там привыкнуть и остаться,
чтобы здесь поверили тебе.
* * *
Поговори со мной,
радость-прохладца…
Нежность себя самой
остерегаться
даже не начала –
так моментальны
светлые вечера,
явные тайны…
* * *
Поджигаешь мосты,
и тебе от огня тепло,
и упрёки пусты,
что настигло – но истекло.
Назовёшь ли судьбой
это «если бы да кабы»?
…Далеко под тобой,
где отвесных глубин столбы
без гробов и холстов
отражения погребли, –
от горящих мостов
загораются корабли.
* * *
Половина сердца – листопад, листопад,
половина – ветер…
Так оно всегда: не почтальон виноват –
кто кого не встретил.
Так шаги в подъезде стерегут, как щенки,
брошенные дети…
Половина моря – плавники, плавники,
половина – сети.
* * *
После смерти будем птицы,
если жить не надоест.
Промерзая до зеницы,
око выковало крест.
И стоит он без наклона,
как без имени в миру, –
в белом небе Вавилона,
на безбашенном ветру.
Поэт
…гори,
подбрасывай поленья:
как, продлевая Свой билет,
Бог сохраняет всё, так время –
неяркий вкус
и горький свет.
Как есть, наивен и неведом,
останься в будущем.
…В былом –
сгорай,
золу мешай со снегом,
пролейся в недра – серебром…
Пригород
Сцепления огней, где ветер прям
и поворотам трассы равен –
раскачиваясь, чалятся к цепям
фантомы торфяных окраин.
Растачивая местность изнутри,
бегут сквозь слёзы фары, фонари,
и влага раздвигает шоры света,
и Севера бетонные штыри
вонзаются под рёбра лета –
о эстакада, о страна внизу
и вечное в ночах: «не повезу»…
* * *
Пригородных пустырей
червонный сор стряхнув с колена,
пойми (и позабудь скорей),
как боль растительна и тленна,
как лёгкой смерти стрекоза
на волю смотрит из аптеки
во все зелёные глаза,
во все фиалковые веки…
* * *
Проживёте в уме –
там, где бесы поблёскивают во тьме,
там, где речь себя не перебивает,
а ангелов не бывает.
Проживёте в делах –
клочья губ оставляя на удилах,
где на финише отдых любой ценою –
кладбище за кольцевою.
Время – камень в праще:
ни ума,
ни дел,
ничего вообще.
Искры жизни чужой соберите в чашу,
и огонь оправдает – вашу…
* * *
Пройдись по причалу, ночной караул,
взгляни из-под скрещенных крыл –
как Ноя топор между брёвен нырнул
и вслед за ковчегом поплыл;
как лотос и парус раскрылись внутри
друг друга и общей волны,
где твари по паре – земное пари
увидеться после войны…
Простая история
Пробегает огонь,
пролетает снег
через дом, который построил Джек
(верил ангелам,
не поминал чертей)
для своей семьи – череды смертей.
* * *
Разговаривали мало,
солнце убывало.
На волне его движенья
тени-отраженья
обнимались не крылами,
становились нами –
цвёл завидными словами
лес над головами.
…Искры сеяли рисково,
щурились устало,
как вода – светло и скоро –
время прибывало…
России
Там, под таволгой и левкоем
твоя палуба глубока.
На постое над вечным покоем
замечтались твои облака.
Небылица,
мечта,
самоволка,
дома нет – загуляла в веках:
развороченной глиной просёлка –
на высоких, как сон, каблуках.
* * *
Руку протягиваешь в дым –
ладонь распускается цветком,
который не видишь целиком,
и власти нет у тебя над ним.
Другой ладонью дым сотри –
уже не важно, чья взяла:
костёр исполинский весь – внутри
тебя.
И это – зима.
* * *
Сверяются по звёздам поезда,
и дружат сумасшедшие домами…
Нам ближе – некуда,
нам чаще – никогда…
Спасибо –
кто-то третий между нами,
кто был вчера – ехидна,
ящер,
скат,
кто днесь – молитва весь и ворожба весь,
чей поезд отбывает на закат
ни мёртвых, ни живых не дожидаясь.
* * *
Серебро утекало само
ручейком – в заражённую реку,
и на птице горело клеймо,
предназначенное человеку.
Нас не помню – а птица была:
поднимала глаза временами —
и серебряный шрам от крыла
перечёркивал небо над нами…
* * *
Скользит снежок, сквозной и шаткий,
как небожителей пожитки,
и карусельные лошадки
за ним сигают по ошибке
в сплошную ночь –
там,
за огнями,
неплохо бы – с тобою рядом,
за деревянными конями –
под настоящим звездопадом…
* * *
Слеза свечи:
о неизвестном –
касаньем острым.
Сень,
перекрещенная блеском,
кораблик с воском…
Как числа траурного вальса
войдя в привычку –
спроси,
перемолчи,
поддайся,
подай ей спичку…
* * *
Снег на крылышках воробьиных
ожиданью гнездо совьёт.
Только Сольвейг – из нелюбимых –
Божьим промыслом прослывёт.
Лягут прахом по кружевам их
и любовница, и жена.
Только Сольвейг – из нежеланных –
всем нужна.
* * *
Цвіте терен, цвіте терен,
Та й цвіт опадає,
Хто в любові не знається,
Той горя не знає.
Столь же молчанием заговорён,
сколь достоверен, –
помнишь, как вниз по теченью времён,
цвiте где терен,
мы отпускали венок за венком
прочь от начала?
Я о тебе как никто ни о ком
жизнь промолчала.
* * *
Таволга – до сорока,
дальше – лебеда,
голубая свысока
медная вода:
невесомые ручьи
нежной болтовни:
при тебе они – ничьи,
без тебя – твои.
* * *
Тот, кого не назову,
возит на небо золу,
хлопья пыльные сгребает:
видишь – дымная гряда
зимний свет перегибает
через рельсы в два ряда?
И куда ж мы опоздали –
что, родившись однова,
ходим между поездами,
ловим искры в рукава?
* * *
Тот, кто водит кукол на тростинках,
говорит, что горе не беда,
и бродягу в стоптанных ботинках
все дороги выведут туда,
где в пыли общественного сада
тополей коробится кирза,
и зима о пепел листопада
обжигает узкие глаза,
и монгольский войлок полнолунья
застилает брошенный очаг,
где в железных ходиках певунья
налегает грудью на рычаг,
Бог идёт, как фраер, по обидам,
ниоткуда спички достаёт –
на базаре перед инвалидом
на колени музыка встаёт.
* * *
Трава легонько прикасается –
не вырвешься из этих пут.
…Сто лет во рву лежит красавица,
сто лет под насыпью растут
цветочки красные и синие,
всё – об одном, моя любовь,
как некогда невыносимые,
как обжигающие вновь
те слёзы, те слова холодные,
не отрекайся, об одном –
судьбы капризы безысходные
или погоды за окном:
в апреле – дымка комариная,
в июне – снежная крупа,
неповтори-тори-торимая
в траве некошеной тропа…
* * *
У чисто выметенных плах,
у обездвиженных кружал
стояли лодки на столах,
и в каждой кто-нибудь лежал,
и в каждой кто-нибудь один
у обесточенных колёс
живое время проводил
сквозь механический наркоз.
Вода верёвочкой вилась
сквозь лодок лунные тела,
и вот одна
приподнялась
и поплыла…
* * *
Уносит ветер имена с могильных плит.
Цветут созвездия по угольным полям.
Солёный привкус расставания сулит
неоперабельное счастье кораблям.
Волокна памяти, обратные словам,
полотна пламени, накрывшие причал… –
Кто облаками эту ткань зарисовал –
перед Собой за человека отвечал.
Он резал скальпелем, Он гладил по щеке,
стоял на паперти – кто за руку возьмёт…
Но время кончилось, как мелочь в кошельке,
одна с корабликом монетка – на развод…
* * *
Шепотком – а тем не менее:
волны гомона и гула
незаметное затмение
вокруг пальца обернуло:
– Выручай меня,
встречай меня –
как пронизывает ветер
незаметного отчаянья!..
А никто и не заметил.
Эта нависающая слякоть,
эти тупиковые пути –
чтобы неба нам не переплакать,
поля невзначай не перейти.
Видишь, всё устроено толково,
алфавитом вложено в ладонь:
выпуклое поле Куликово
и заката вогнутый огонь.
* * *
будущее было зелёным берегом
что же настоящее чёрный ящик
заходи как музыка к неуверенным
закрывай глаза среди говорящих
собеседников нет чтобы ты поверила
голосам не пробиться через ресницы
глубоко в небе растёт дерево
высоко в сердце летят птицы
* * *
было не особенно
стало хорошо
снег на полусогнутых
город обошёл
подышал на форточки
и пока-пока
пацаны на корточки
сели у ларька
снег белее савана
звёзды ордена
тихо будто заново
мама родила
* * *
возможно журавли бросали
косые тени задевая
о свет неровно полосами
озёрная и дождевая
пересекаются быстрее
когда не думаешь о птицах
и только стебли постарели
нескошенные на границах
* * *
возьми из бессмыслицы дня
и в ночи
не слышать но эхо вдыхать научи
и детский рисунок серьёзно
переворачивать вниз головой
и небо проглянет под зимней травой
так ясно
так поздно
* * *
вся надежда богов на любовь без опыта
лента реки то и дело подковой согнута
у следящих вдвоём с моста за тенями рыбьими
все четыре руки то и дело бывают крыльями
вместо сердца то пёстрый птенец то хрустальный шарик
и это никому не мешает
* * *
всё дело в осени вся осень в сентябре
и загорелый на заборе виноград
усы и ягоды как точки и тире
так точно выжили братаемся камрад
мы были разные а стали где стоим
лозой повязаны да ягода на вкус
горчит на поминках по нашим и по ним
морская азбука из бессарабских бус
* * *
заметали следы покидали жильё
оставляли любовь в дураках
и безумные годы качали её
на бинтах на цепях на руках
не о том ли пошла в переборы гармонь
как трава вырастает по грудь
как священные птицы терзают ладонь
стоит к небу её повернуть
как великая ложь обходила дворы
высекая из камня слезу
и вперёд не смотрящим у чёрной дыры
говорила давай подвезу
это старая песня на длинной волне
это радость твоя без прикрас
что-то вроде лица в золотой полынье
от которого жизнь отреклась
* * *
исповедь – осенняя волчица
муза безнадёг
ты не жди – беда не приключится
почта не дойдёт
хлопья золочёного картона
в кукольных лесах
поезда уносят с перегона
рельсы развязав
чтоб за тамбуром сквозняк признаний
обмер и обмяк
провозили, значит, разливали
марочный коньяк
поняли одно прочли другое
за плечом предтеч
ленты в волосах и ветра в поле
расписанье встреч
* * *
клуб незнаменитых капитанов
секция ходьбы туды-сюды
рук не вынимая из карманов
глаз не отрывая от воды
осень и зима весна и лето
чебуреки мойва алыча
сколько этих песен перепето
все они кончались ча-ча-ча
синее предзимье подземелье
аварийный выход хоть куда
лёгкий трёп тяжёлое похмелье
не о море море ерунда
за ухом без спроса папироса
в привокзальном сквере воробьи
главное не ухнуть под колёса
дембельского поезда любви
* * *
крепки полотенца
а ноша легка
устами младенца
слова старика
судьбу не изменишь
не выпрямишь путь
скажи как умеешь
поймёт кто-нибудь
* * *
листья
золотом прошиты
перевиты тишиной
речь надежды и защиты
ты мертва – пока живой
свет мой август к августине
убегает по холму
некто просит жизнь: прости мне
та прощает
никому
* * *
небу всего больней когда жгут лозу
ветер втирает пыль в его бирюзу
небо вбирает дым как баранья шерсть
расчеши меня снегопад
самое бестревожное из блаженств
когда глубже самой любви зарываешь клад
и за первым глотком молодого вина и дыма
забываешь
где это было
* * *
плясать
на стёклах кружевных
им можно
а за каждый промах
стоим ненужные в живых
невольники на волноломах
непостижимая уму
волну распахивает бездна
им можно
только потому
что нам
нельзя и бесполезно
* * *
серебристое кино
мой мальтийский сокол
перстень постучит в окно
и не надо стёкол
только сумерки
прости
дёшево продашь их
по запястьям травести
чьи-то после наших
грозовые заодно
близость и прохлада
перстень постучит в окно
и руки не надо
* * *
сметая радуг угольки
не говори что сны нигде
они стоят как столпники
на всё меняющей воде
по цепенеющей траве
зимы начальная строка
ещё ревнует наравне
колодника и столпника
* * *
у ливня от руки
в косых набросках
другие рыбаки
на тех же досках
молитва и весло
вода и черти
другое ремесло
до той же смерти
* * *
ярость надежду соль
скорость обиду нож
кое-куда с собой
много не унесёшь
там говорят внутри
можно купить с лотка
спички и сухари
паспорт и облака
* * *
…восстанови сновидений пустые
происки (или они – золотые
прииски), нам не дано их просеять
все просолить полусны над песками
просто сотри – иссякают не все ведь
нити впотьмах, что из рук выпускали…
* * *
…ещё рыдает бесприданница,
ещё надежда велика
на то, что сердце не обманется,
не образумится, пока
над бездной правоты без радости
на шатком мостике стоим,
нечеловеческие слабости
прощаем ангелам своим…
* * *
…ледяных ладоней
коснётся кто скорей –
ты со своей недолей?
Цыганка – со своей
сноровкой иноходца
в наитиях простых?
– …смущается,
смеётся,
судьбу полураскрыв…
* * *
…месили голуби впустую
столб ветра, заключённый в каланче,
река носила дымку золотую
на переливчатом плече;
светились в письмах длинные слова,
короткие – как бы накрыты тенью:
она была тесна переплетенью
стеблей, проросших небу в рукава…
* * *
…море
вернётся – и ложится мимо вер
и правил в наших играх –
как на обломки гребней например,
и пуговиц (не выбрав
из деревянных, медных, костяных…),
на водоросли, перья,
свинец и соль, и тысячи иных
материй нетерпенья –
о мельницах молиться и ветрах,
и ревности неравной…
И, перетёрты в сумеречный прах,
мы все – как под охраной…
* * *
…переговоры в темноте,
когда проводишь по гортани
границу света,
тени,
ткани,
а дальше – в полной наготе
своих ладоней и чужих –
не разобрать, чему и радо –
живое зеркальце дрожит.
– Ровнее не дыши – не надо.
* * *
…предрассветные крыши табачные души холостяки
известковому древу что хрупкости пустяки
лепестковому шуму в ушах что зимой зима
разрастается задарма
замерзающая вода в сердцевине древесных слов
стеклодув после ужина крысолов
надевает живое лицо на бессмертный лик
мир говорит велик
я вишнёвое дерево лепестки мои на горах
меж корнями крысиный прах
и у самого моря листвой моей что ни рыбак
сдабривает табак…
* * *
…– Куда уплыли – на словах плачевных,
на кораблях из покрывал парчовых?
Куда девались – в алых одеялах,
по облакам заломленных черёмух?
– Не спрашивайте, ближе подходите,
в тени от парусов – иное время:
вода стоит на огненном магните,
мы любим, не старея…
– Так только чайки – по солёной пене.
Так только перья – по размёту пыли.
Мы не могли дышать, когда вы пели,
но сердце пополам – когда уплыли…