Евгения Баранова

Евгения Баранова

Четвёртое измерение № 6 (462) от 21 февраля 2019 года

2016-й

Уголь

 

Интересно,

почему не выдают

удостоверения саженцам?

Приятно было бы пообщаться

с Акацией Львовной,

Тополем Николаевичем,

ЧеремухойГедиминовной.

Узнать, есть ли им 18.

Исследовать их отношение к хвойным.

Выказать неприличную страсть,

мол, не желаете ли покинуть пасеку,

подлесок,

бульвар имени Рокоссовского?

Очнуться конторкой поддельного красного качества?

Поклониться родимым пенькам?

Нет, отвечают древесные,

нам не ведомо чувство Родины,

Из вас получается нефть,

а из нас – отличный каменный уголь.

 

Кореиз

 

Приятно в посёлке, в котором ты вырос.

Соседская бабушка видела примус.

У смуглой Оксаны во рту сигаретка.

На шишках сосновых танцует левретка,

а, может, семейство расчётливых чаек...

Приятно жить в городе. Там, где не знают

ни толстых домов, ни проспектов пространных,

ни как называют в Москве баклажаны,

зато отличают подгруздок от груздя,

купанием долгим спасают от грусти

сметанных туристок соседних локаций.

Приятно на острове лет в девятнадцать.

(не остров! не остров! у острова – шея!

конечно, не остров: снаружи виднее:

кагор, Воронцов, водопады, колонны)

Приятно в деревне, с которой ты скован.

Из рыжей земли на кровавом кизиле

тебя, как подснежник, деревья растили.

И солнце цвело, и тетёшкала осень.

Приятно в посёлке, который ты бросил.

 

* * *

 

Солнце закатное – дивное солнце.

Страшное солнце. Кровавый желток.

Оком скользит над двубортным оконцем,

огненным лаком ласкает висок.

 

Лакомка кошка купается в красном,

зубки легко примеряет к руке.

Солнце закатное – солнце безвластных –

топит в туманном своём молоке

 

Осипа, Анну, кресты под Смоленском,

звёзды на кедах, Рязань, Эр-Рияд.

Или же красит карминовым блеском

то, что советские песни хранят.

 

Солнце закатное – чёрствое солнце.

Призраки зданий тихонько гудят:

– Друг мой поручик, а, может, вернёмся?..

Ноникогда не приходят назад.

 

Кардиология

 

Живи как хочешь. Вовсе не живи.

Устойчивость у хордовых в крови.

 

Игла за ниткой, насыпь да карьер,

не в меру умирать, лишь полимер

 

тебя спасёт (он точно ведь спасёт?)

Следи за тем, как движется живот,

 

за цветом рук, за шеи ломотой.

Живи как хочешь. Ты ещё живой.

 

Не встретил никого. А нужен – кто?

Играешь с пузырьками в страхлото.

 

– Ты как там поживаешь?

– Я впоряд...

И радуешься, надо же, звонят.

 

Овсянка. Ясли. Медсестра. Манту.

Влюблённость. Ялта. Виноград во рту.

И сердца стук. Всего лишь ровный стук.

 

Крылатые качели

 

«Мир кожи и меха» в Сокольниках,

мир света и снега в Сокольниках,

мир позднего детства в соку.

Железным звенел треугольником

с экрана нам Игорь Угольников

про то, что страна не кончается

и что 90-е лгут.

 

Лечили тогда с осторожностью

любую печаль подорожником,

отваром простуду поправ.

В коробке шептались художники

и всем диафильмом стреноженным

мечтали отринуть проекторы,

мечтали уйти в dial-up.

 

И мальчик, тонувший в «Титанике»,

портретом расцвечивал спаленки

да майки на плоской груди.

Когда мы окажемся взрослыми,

тогда мы окажемся взрослыми.

Кого-то в подъезде зарезали.

И радость не ждёт впереди.

 

антология

 

теперь мой друг и сумерки не в счёт

хрусталь ушедших звуков не тускнеет

и если ласточка внутри меня уснёт

то жизнь не завершится вместе с нею

 

не завершатся рыбы и холмы

не прорастёт горошек в крепдешине

среди колец разъятой тишины

моё тепло гостиную покинет

 

но – карп и краснопёрка и карась

но – способ поцелуи мерить в граммах

останутся

когда б ни пресеклась

упрямая моя кардиограмма

 

Пушкин

 

Склонен бог силлабо-тоники

к молодым экспериментам:

то заплачет, то завоет, то

завернётся в изоленту...

 

Под его песцовой шубою

так верлиброво дышал

в Болдине ночами шумными

юнкер, гений, сенешаль.

 

Женолюбец, женоподданый,

чистых бесов бирюза!

Как сказать о нём свободнее,

если он уже сказал?

 

...Не хватает чуду малости –

поезда не ходят в Крым.

Склонен бог ритмичных шалостей

перепархивать к другим.

 

тонкие материи

 

интересна не форма но мысль

watermelon арбуз ли кавун

с боем взяли снега перемышль

но надеюсь оставят москву

 

интересна не форма но стыд

птицеловом прикормленных слов

и горчит и горит и гранит

за собой оставляет любовь

 

анатомия тела овал

страусиные гонки зрачков

или рифма которой связал

все аксоны-дендриты в пучок

 

или гладкая шея коня

или терпкие осени дни

интересна не форма но я

не умею пока объяснить

 

первая мировая

 

чем дальше война тем меньше голодной совести

что остаётся в глотках твоих карманов?

чем дальше война тем меньше алешамашенька

гришаарсентийсонечка все здоровы

все улыбаются все не болеют взрослые

перебирают в глине кусочки черепа

красные маки перестают быть красными

мёртвая шхуна возобновляет парусность

 

«Ольга Кирилловна,

я заменяю ротного...

– На перевязку...

– Нет, не болит, но чешется...

– Вы не могли бы?

– Впрочем, я сам. Не стоило»...

 

длинные тени сбрасывают кресты

 

Андерсон

 

Непроходимый свет тебе дорогой,

мой дорогой, дражайший,

лет драже

закончилось.

Сошли слова, как ноготь –

и тяжело не помнится уже.

И тяжело не дымом, не дыханьем,

ни прелестью, ни прелостью вериг.

Чирик-чирик –

не ощущаю тайны.

Прости меня, воробушек

– чирик.

Мифологемой нашего романа,

как говорил коллегам геррМазох,

явился датскийХансаКристиана.

Там оловянный парень занемог.

Там балерины плавится излишек –

большая жизнь, расплывчатая смерть.

Непроходимый свет меня услышал.

Попробуй сам его преодолеть.

 

Роме Файзуллину

 

Прошло два дня. Знакомых шепоток

рассеялся – тебя похоронили.

Теперь ты там, где стынет кипяток,

где радуга сливается с полынью.

 

И выпьют, и запомнят, и сомнут,

артелью всей проплачутся до лирик.

Плывёшь себе на лодочке минут.

Что взять с убогих?

Только панегирик.

 

Ни рыжей героини, ни смычка,

ни нотной грамоты, ни Нового, бл.ть, Мира.

Одна река, червонная река,

тебянесёт в прохладную квартиру.

 

Что взять с собою? лезвие, карбид?

окошко в зиму? вымытые слухи?

Прошло два дня. И медленно горит

незавершённый диалог в Фейсбуке.

 

Эволюция

 

Из подушек на пухлых креслах

в изразцовой печи небесной

на овсянке и молоке

я настаивалась, старела,

целовала, лгала, смелела,

переламываясь в руке.

 

Я смотрю на себя – не верю:

что мне делать? какому зверю

уподобиться? где найти –

саламандры, лягушки, змеи –

чьи аллели внутри алеют?

кто с фонариком впереди?

 

С чьим дыханьем чешуекрылым

над смолистой склонюсь могилой

(земляничное слово: лес!)

Плауны привечают гостя,

зеленеют неяркой злостью

и календула, и чабрец.

 

Может, все-таки к моховидным?

После жизни бревна не видно,

а при жизни – туман свинцов.

Но не выбраться. Давит тайна.

И глядит на меня зеркально

человеческое лицо.

 

Мисхор

 

Сойдя в метро как в речь густую

(под сумерки и от грозы),

я вспоминала, как пустует

кувшин у бронзовойАрзы.

 

Кап-кап. Русалочьи привычки.

Кап-кап. Всё мимо-мимо-ми...

Обосновалось племя птичье

и наблюдает за детьми.

 

А детям что? Нагая пристань

жмёт катерки к мучной груди.

И парк таит, и манит жизнью.

Чутьчто – и в школу не ходи.

 

Чуть что – подуй, заштопай мячик,

произнеси весь алфавит.

Лишь пустота кувшина плачет,

идевушка над ней стоит.

 

Бабушкина почта

 

«Давай поженимся немедленно,

пока война не началась,

пока с преданиями летними

ещё удерживаем связь.

 

Я превращаюсь в меланхолика.

Жуки над вишнями снуют.

Что Берислав – четыре домика.

Поедем в Винницу, Анют.

 

Там Пирогова внуки бросили,

там сосны с детства корабли.

Давай поженимся – до осени

я независим от ИФЛИ.

 

Жизнь без тебя – котёнок раненый:

все трётся, трётся головой».

Его убили в Померании,

её убили – под Москвой.

 

Молочник

 

Был человечком непрочным,

пряником с высохшим дном.

Где же ты, птица-молочник,

скользкий бидон с молоком.

 

Масло, кефир, простокваша

в год девяносто (какой)

мимо балкона пропляшут:

–Дяденька, есть молоко?

 

Улица вырастет. Тонок,

лопнет асфальт пузырьком.

Вырвется птица-бочонок,

и улетит молоко.

 

Детства трава худосочна.

Впрочем, не умер пока,

помни, как птица-молочник

реет среди молока.

 

* * *

 

Короткий обморок сирени

был неглубок, но Мандельштам

вернул кустарник сизой лени,

лиловых сумерек рукам.

 

И обморок остался – щуплый

отросток лета на сносях.

Сирень – была. Хотелось щупать,

разламывать, в рисунок взять.

 

Сирень – была. Сиреневела.

Звала шелковицу в пажи.

Так девочка в наряде смелом

от взрослости своей бежит.

 

Так мальчик, осознав охоту,

грозит рогаткой воронью.

Короткий обморок. Всего-то?

Сирень-сирень-сирень. Июнь.

 

Царапинка

 

Войди в мой дом, в безмысленную речь,

в мой жаркий дом, в холодную водицу.

я не могу тебя отсечь, сберечь,

я не могу внутри тебя родиться.

 

Я так ушла! (Уснула? Умерла?

Переменилась? Выжила? Возникла?)

что слышу гул приморского села

от каждого прилавка с земляникой.

 

Хотя с чего б!.. Притворствуй, растворись,

зови на вы, как в куртуазном споре.

Я так ушла, что плещется внутри

никем не различаемое море.

 

Царапинка – синяк – надрез – надлом,

ожог – нехватка – страх – любовь к Парижу?

Войди в мой дом, хотя бы через сон,

испуганная родина, войди же.

 

Васильки

 

Приятно знать, что существую я

не только в прилагательных излишних.

Что седины безвременная дрянь

не заменяет радужность афиши.

 

Что голос мой, утешен и спасён

москитной сеткой аглицких колонок,

организует хилый гарнизон

среди чужой поэзии бессонной.

 

Что василькам глаза мои соврут

– хвостом прикроет солнышко-лисица –

что кровь, перегревающая ртуть,

остынет, затвердеет, растворится.

 

Что я сойду, и ты сойдёшь, и мы

блеснём чешуйкой в остовах драконьих.

Приятно знать, что существует Крым.

И тяжело – что там не похоронят.

 

Айва

 

Зрелость с наполнителем «Айва»

медленно вползает на весы.

Август был хитёр и тороват –

лишь цыплят по осени просил:

–Не взрослейте, цыпы, не взросле...

Не взрослеешь – значит, не съедят.

Девушка-сентябрь навеселе

листьями смущает Москвоград.

В 3-Б эсминцы мастерят

из бумаги, лучшей во дворе.

Не считай по осени солдат,

не ищи ошибок в букваре.

Зрелость с наполнителем.

Семья.

Семечки под лавочкой грустят.

Август был решителен, но пьян.

Август был решительней, чем я.

 

* * *

 

Мёртвые растут до самых звёзд.

Медуница, донник – рвы да рвы.

Вот Сергей Иванович, он – прост.

Он всегда хотел быть зерновым.

 

Сложно мыслям в травяной избе.

Рвутся-рвутся, потому растут.

Вот Франциск Филиппович Лаббе.

Он когда-то похоронен тут.

 

Слой за слоем – и числа им несть.

Катит камушек трудяга-муравей.

Мёртвые растут, пока мы здесь.

Не ходи без стука по траве.

 

* * *

 

Метафора как бабочка. Прощёлкал

поймать одну – другие в разнобой.

И остаёшься, осовелый щёголь,

в горелом цирке зрелою совой.

И остаются – глина с Галилеем.

Храни их изумрудная змея

от яблочного цвета.

Я старею.

И ухаю, и тлею, и бледнею,

и ямбам выворачиваю шею,

сединками причёску теребя.

Ну что ж, уходим.

– Бьёт крылом пушистым,

Глядит янтарно, вертит головой

Мучительная молодость. – Простишь им:

и бывшим, и забывшим, и нежившим,

и снегу, и берёзонькам прокисшим,

мою неосторожность быть собой.

 

* * *

 

Танцевали под кассету, пили жарко, жгли сорняк.

Ну и что, что МарьИванна умирала кое-как.

 

Ну и что, что дети в Минске, холмик вырос, дом просел.

Удаются лишь поминки в среднерусской полосе.

 

Озиралась на соседей – завести ли телефон?

А теперь с почётом едет позади больших икон.

 

Через год решится младший, привезёт своих ребят,

что подкрасят, где подбелят, заведут просторный сад.

 

Будут сливы, груши, вишни МарьИванну вспоминать...

Я не думаю. – В деревне очень тихо умирать.

 

* * *

 

Этот воздух смотрит сквозь меня.

Что ему, волшебному, сгодится –

поцелуев терпкая родня

или индевелый угол пиццы?

 

Этот воздух смотрит, холодит,

медленно протискивает в поры

нашу ссору, корочки молитв,

разговоры(...воры-воры-воры).

 

Чувствуешь обкраденность? Прочти.

Муравей в пуховичке багровом,

я дышу не плотью во плоти,

только кириллическим узором.

 

Всё, что ни найду – айда тащить,

рифмовать, припудривать, лукавить.

Этот воздух памятью расшит.

Ты пока не превращайся в память.

 

* * *

 

Пойти б куда-нибудь, продрогнуть!

Купить сардины, сделать борщ.

И рассказать бестелым окнам,

что ты (не ты) и ждёшь (не ждёшь).

 

Не разговариваешь с фото,

не заслоняешь при ходьбе.

Деревья в ледяных колготках

не удивляются тебе.

 

Зима отмыла, отбелила,

умучила, приберегла.

Держи, мол, уголёчек стылый,

пустынны дни-динь-дон-дела.

 

Дрожат под панцирем колени.

Где солнце пёк – сугроб стоит.

Пустынны дни, прозрачны тени,

и тишина в тебе болит.

 

Пейотль

 

Умолкни, созерцатель-интроверт,

прикройся презентацией вчерашней.

Кто свет искал – того на свете нет.

Кто свет искал – тому на свете страшно.

 

У нас что ни иголка, то пейотль.

Кто не талант, тот гения подпасок.

Умолкни, это смерть твоя поёт

из-под чехла словарного запаса.

 

Как медленно/ как быстро/ каклегко

зверёныш превратился в зверобоя.

Из-под замка сбежало молоко,

и лишь фотопортреты беспокоят.

 

И раз, и два (и снег, и на мели,

и замело, и вьюга грезит вальсом).

Те, кто искал – те встали и ушли.

А ты остался.