Евгений Витковский

Евгений Витковский

Четвёртое измерение № 23 (371) от 11 августа 2016 года

Россия безначальная

Тюлений канон

 

Леониду Латынину

 

Деревянная вечность в стране деревянной

не мозолит глаза, не стоит за спиной,

тут звучат в воскресенье единой осанной

семь церквей деревянных деревни одной.

 

Идеальное место для дольних молений,

ибо здесь небосвод не особо высок,

и спокойно на лёд выползают тюлени

помолиться о рыбе насущной часок.

 

Чтоб хоть изредка не было в мире охоты,

утельга добормочет молитву свою

и, душевно надеясь на Божьи щедроты,

не спеша уберётся назад в полынью.

 

Полыхает над льдинами Божье поленце,

под которым на запад плывут облака.

Бог исправно радеет о каждом зеленце,

и следит, чтобы тот превратился в белька.

 

Для тюленя треска – настоящее жито,

да и прочая рыба – еда как еда,

но совсем не трескою единою сыто

ластоногое братство полярного льда.

 

Чем ты в море заменишь священные хлебы,

кроме там же и пойманной рыбы сырой?

Соблюдают тюленьи Борисы и Глебы

всё, о чем человек и не помнит порой.

 

Это верные стражи державы холодной,

что у лежбищ дежурят, тюленей храня:

непроглядная темень страны невосходной,

незакатное солнце полярного дня.

 

Сокровенного самого в белой пустыне

никакой не увидит внимательный взгляд:

у тюленей свои ледяные святыни,

и монахи-тюлени при них состоят.

 

Если час для тюленя приходит последний,

он кончает дела, и уходит туда,

где останется долгие править обедни,

канонархать под синими глыбами льда.

 

За медвежьи, тюленьи и прочие души

совершается в мире великий помин,

и его не понять ни живущим на суше,

ни насельникам света лишенных глубин.

 

И торжественно молится тайное вече,

пуще глаза во льду хороня от врагов

даже более древнее, чем человечье,

семихрамное лежбище вечных снегов.

 

Иван Старостин. Груманлан. 1826

 

Снова падера, снова стоят холода.

Побережник приходит на малую воду,

и к последней черте подползают года,

и уже бесполезно пенять на погоду.

 

Слишком холодно в нынешнем зяблом году,

век тяжёл, как медведь: бесполезно бороться.

И глядят на незримую в небе звезду

голубые глаза старика-новгородца.

 

Этот западный ветер ему не указ:

воздух всё-таки полон весеннего хмеля

в день последний, который в пятнадцатый раз

наступил, как всегда, в середине апреля.

 

В ледниках отражается солнечный свет,

прорываясь в короткое здешнее лето,

ничего-то в котором обычно и нет,

кроме чёрного цвета и белого цвета.

 

За свинцовой водой – ледяная гряда,

а под нею у моря видны сиротливо

земляные бугры да оленьи стада,

да китовые похрусты возле залива.

 

Ненадолго оденется в зелень земля,

и никто до зимы не помрёт с голодухи,

и, богатый приплод зверобоям суля,

на воде матерой заиграют белухи.

 

Если ты здесь один – то не важен ущерб,

знай, бери сколько есть на угодьях свободных

лысунов, голованей и кольчатых нерп,

или даже тяжёлых моржей зубоходных.

 

В этот мир ни одна не доносится весть,

и сюда доноситься ей просто не надо.

Время года отсутствует здесь, ибо есть

только день, только ночь – и пора снегопада.

 

И молитва Христова всегда коротка,

и в забвение падают речи псалтыри.

Он на крест-голубец подобрал плавника,

и поставил, тому уже года четыре.

 

У нетающей кромки солёного льда,

он поставил его, уповая на чудо.

Кто единожды выбрал дорогу сюда –

тот уже и не спросит дорогу отсюда.

 

Он роптать не желает на этот удел,

и приемлет его, как великое благо:

– Величаю Тя, Господи, яко призрел

Ты меня у холодного архипелага.

 

Самсон Суханов. Ростры на Груманте. 1840

 

Кто счастлив собственной работой повседневной,

тот знает наперёд, что в жизни всё – не зря.

Как должный час придёт для зрелости душевной,

так векша выспеет к началу ноября.

 

...На Грумант входит ночь, и небо всё слепее,

ещё чернее тьма, ещё белей снега.

В полярной тишине пять звезд Кассиопеи

подъемлют в небеса лосиные рога.

 

Под ними в темени хребет разлёгся острый,

чьи пики шпилями старинных городов

в сиянье северном вознесены, как ростры

замёрзших в гавани зимующих судов.

 

Угрюма и темна земля необжитая.

Артель обречена пережидать пургу,

скрываясь от зверей, но промышлять мечтая

ошкуя на воде, моржа на берегу.

 

Пока архипелаг и тёмен, и туманен,

артель беседует, ни в ком сомненья нет,

что справедлив рассказ о том, как вологжанин

медведя завалил уже в семнадцать лет.

 

Да только сложится судьба совсем иначе,

в поморах, может быть, он оставаться рад,

но через десять лет Самсон искать удачи

с обозом палтуса пойдёт в столичный град.

 

Гранит обтёсывать – тяжёленькая лямка,

которую тянуть не хочет немчура.

Он на строительстве Михайловского замка

читать научится – и выйдет в мастера.

 

Пусть императора сынки и свалят скоро,

но остановятся постройки неужель?

Над сотнями колонн Казанского собора

опять работает Самсонова артель.

 

Отнюдь не юноша, почти старик усталый,

как монотонный труд тебя не вгонит в сон?

Взаправду ль для тебя работать пьедесталы

к чужим художествам так радостно, Самсон?

 

Но, знаменуя труд тяжёлый и бессонный,

стоят, незыблемы с тех незабвенных пор,

твои бессмертные ростральные колонны,

что гордо выросли из Грумантовых гор.

 

Бок о бок много лет, день о день и ночь о ночь

ты жил среди людей, не больно знаменит,

ты вечно в камень бил, бедняк Самсон Семёныч,

и слушался тебя ну разве что гранит.

 

Где верные резцы, долота и зубила?

Куда пропало всё, скажи начистоту?

Хоть родина тебя и не совсем забыла,

но сэкономила надгробную плиту.

 

Искусству нет цены, и время не препона,

хотя окончен век и поздний гимн допет, –

и не рука уже, а тень руки Самсона

ласкает созданный Самсоном парапет.

 

Михаил Евграфович и Елизавета Аполлоновна. Петербург. 1877

 

Компания слегка навеселе.

игрой себя заранее дурманя,

не движется: на ломберном столе

атласные колоды Шарлеманя.

 

До сдачи шаг, ну так бы и вперёд,

однако зреет яблоко раздора,

и Михаил Евграфович орёт

заранее на бедного партнёра.

 

Знай губернатор, что сдадут и где,

так пусть партнёр бы и глядел на двери,

пусть даже и ходил бы по нужде –

но стыдно сесть на ловленном мизере.

 

И жаль ему не двадцати рублёв,

но лишь самой забавы стариковской,

где в мастерах – сенатор Лихачёв

и Алексей Михайлович Унковский.

 

Никто не стал бы тут играть в кредит,

лишь Михаил Евграфович бедует:

как сядет за игру, так и сидит

хоть до утра – а всё одно продует.

 

Игра партнёрам – отдых, интервал,

им завтра лезть в присяжничьи вердикты.

А он в обиде: чуть завистовал,

выигрывал уже, а вот подик-ты.

 

От ярости его – спаси Христос!

Того гляди, припомнит о рапире!

И то уж хорошо, что тут не штос,

да и не винт, великий дар Сибири.

 

Увы, душа писателя темна.

Просить его утихнуть – нет резона.

Не может с ним управиться жена,

Елизавета, дочерь Аполлона.

 

Жена всегда – адамово ребро, –

легко ли, кстати. быть женой вулкана? –

пусть перед нею даже не таро,

а тридцать два кровавых пеликана.

 

Гадание – мучительная страсть

мадам Елизаветы Салтыковой:

но не нужна ей пиковая масть –

влететь боится в интерес пиковый.

 

В итоге лишь сироп и благодать,

не отследить ни старца, ни блондина,

ни лошадь, ни мундир не увидать,

коль нет в колоде пики ни единой.

 

Кричит супруг про «семь вторых» в гостях,

у старого цирюльника нафабрясь,

она ж гадает всё на трех мастях,

и занесён над миром чёрный лабрис.

 

У Сатаны сегодня славный клёв,

и губернатор мчит на берег Леты,

где ждёт его Порфирий Головлёв

и верные червонные валеты.

 

Чезаре Ломброзо в Ясной поляне. 1898

 

Долихоцефалам мозговитым

салютует древняя Москва.

Если ты приехал к московитам –

очень важно посмотреть на Льва.

 

Он, в рубахе и портках каляных,

к мненью постороннему глухой,

в Ясных летом и зимой Полянах

занят пшённой кашей и сохой.

 

Лев гуляет средь коров и пасек,

бузину растит, морковь и лук;

там не скачет ни один пегасик,

их спихнул хозяин в Бузулук.

 

Над хозяйством он парит, как сокол,

зорко озирает каждый куст,

он следит за благородством свёкол,

огурцов, морковей и капуст.

 

Ест на завтрак пару-тройку редек,

помидор и миску ревеню.

Можно, подтвердит вам каждый медик,

только сдохнуть на таком меню.

 

Даже не пренебрегая мясом,

есть возможность сделаться святым,

но вот будь он, скажем, папуасом –

точно бы не стал он Львом Толстым.

 

Трудно жить среди российских дырий,

вот он и устроил чехарду:

крестится одной пудовой гирей,

а с другою плавает в пруду.

 

Многое ошибочно в рассказах,

может, и не надо бить в набат,

но соотношенья лобных пазух

говорят, что это психопат.

 

Он – властитель в собственном поместье,

но не властен в собственном уме,

а родись он где-нибудь в Триесте,

так сидел бы у меня в тюрьме.

 

В свете исправительных методик

никаких не надо докторов.

Я его понаблюдал бы годик –

он, глядишь, совсем бы стал здоров.

 

Он все сеет, только гибнут всходы,

мчит страна дорогою кривой,

зря мечтает граф кормить народы

пирогом с травою кормовой.

 

Дыма нет ещё от гаоляна,

страха ни в едином нет глазу,

и на святках Ясная Поляна

пляшет то медведя, то козу.

 

Призрак над болотами камлает,

рвутся к небу клочья бороды.

Лев, который мяса не желает,

доведёт Россию до беды.

 

Павел Макаров. Адьютант. 1920

 

Непросто нанести портрет на холст.

Художнику нужны азарт и смелость.

Блестящий генерал был очень толст,

и тяпнуть коньячку ему хотелось.

 

Не надо видеть в том большой вины,

и можно ль этим удивить потомка?

Любой поймёт: в условиях войны

винодобытье очень трудоёмко.

 

Копаться стоит ли в чужом белье,

вдруг лишнее найдёшь, – я понимаю.

Тот офицер стал личным сомелье

служившим только генералу Маю.

 

...Сперва Тифлис, а позже Бухарест,

а следом – путь на север, к Перекопу.

Он только отыскал себе насест –

но тут судьба и выдала синкопу.

 

Что спросишь, если морда кирпичом?

Но коль спросили – так само собою:

он ни при чём, он знает, что почём,

годится он хоть к бою, хоть к гобою.

 

Глаза у страха вечно велики,

однако же страшней всего при этом

смотреть, как в бой идут большевики

под лозунгом: «Вся выпивка – Советам!»

 

Кто пить не хочет – сразу выйди вон,

из фактов примитивный вывод сделай:

никто делить не хочет выпивон

на красный, на зелёный и на белый.

 

В глазах рябит, но, что ни говори,

есть пониманье в этом адьютанте:

коль генерал желает пино-гри,

так хоть из-под земли его достаньте.

 

Шампанское тащите и шартрез

несите, генералу потакая,

«Кокур» и «Магарач», и «Ай-Сорез»,

и не забудьте два ведра токая.

 

...Былое погружается в муар.

И вот для всяких сучек-белоручек

в который раз марает мемуар

не то подпольщик, а не то поручик.

 

Такой вот удивительный хоккей,

такой футбол на сцене ресторана:

его превосходительства лакей,

суперзвезда советского экрана.

 

Могила исторгает мертвеца

и даже пёс на кладбище не лает,

и длится ночь, которой нет конца,

и страшный сон кончаться не желает.