Евгений
Сухарев

Блок

Кофейня, крепчайшее мокко,

Реки маслянистый лоскут…

Болотного, тёмного Блока

Скрипучие дрожки везут.

Так долго… так поздно… так рано,

Что, кажется, жизнь прожита.

Перчатки торчат из кармана

Измятою тенью куста.

Куда ж тебя, барин, отсюда

Сегодня опять занесёт?

Вон ветер зудит, как зануда,

С чердачных срываясь высот…

Каких-нибудь семь или восемь

Годков у тебя впереди,

Чтоб эта запомнилась озимь

И льдистые эти дожди,

Чтоб канул ты, гордый заморыш,

Тропой торфяной через гать

Туда, где с бедой не поспоришь,

Российские смуты считать.

19 июня 2005

Брелок

Я таскаю с собой, как брелок,

город-случай и город-предлог

с этим «шо», с этим «г» фрикативным,

этот край с населеньем и гимном

на каком-то наречье чудном,

на медовом, степном, водяном,

на дорожном, крутом и пологом,

и твержу об одном, об одном

под любым пустяковым предлогом,

что отсюда вовек не уйду,

«шо» и «г» заключая в узду.

Этот город со мной налегке,

весь в кармане моем, на брелке,

и душа его неуследима,

словно я до сих пор ещё здесь,

пью дворов его морось и взвесь

с острым привкусом счастья и дыма,

и восход его весь, и закат,

и отзвучья его аффрикат

замирают и тянутся мимо.

Вестник

Брызжет ветер каштановой кроной,

Он до ветки последней продрог.

Назови же ему телефонный,

Шестизначный такой номерок.

Он тебе позвонит непременно,

Появляясь, как вестник, во мгле,

Где раскосая телеантенна

Чертит на небе, как на стекле.

Он до света слоняться устанет,

Пробираясь к тебе сквозь потоп.

Он вестями домашними занят.

Положи ему руку на лоб.

Он иссякнет, утихнет, уймётся,

Он уснёт незаметно, тайком.

И струится его позолотца

По руке невесомым вьюнком.

7 августа 2005

Голем

Мы сидим с тобой за столом одним,

Голем, глиняный истукан,

И витает над нами табачный дым,

И разбитый блестит стакан.

Голова твоя – словно мокрый ком,

Тяжела, слепа, нежива,

И, давясь безмысленным языком,

Ты слюнные мычишь слова.

По крахмальной скатерти, с краснотой,

От моей до твоей беды,

Между этой мовой и речью той

Родовые ведут следы.

Что-то наш хозяин на яства скуп —

Спирт, табак и десяток мух.

И одно мычанье слетает с губ,

Выбирая одно из двух.

Мы сидим с тобой за одним столом,

Чада мякоти земляной,

И друг друга пробуем на излом,

И голодной плюем слюной.

И в глазах, мутнея, плывет кабак,

И блатная плывёт попса,

И забыть её не дают никак

На двоих одни небеса.

10 июня 2005

* * *

… И я почему-то решил,

что мало на свете грешил

и снова глаза закрываю

на всё, что содеяно мной,

и вот, как волчок заводной,

крутясь, то коплю, то теряю,

и, скорое слыша ку-ку,

костистое тело влеку,

до чада печного сгораю

и в чёрную землю теку.

А белое небо моё

обжило давно вороньё

и рваным пером запятнало,

и трупным заткнуло тряпьём,

и сам я валяюсь на нём

от века ни много ни мало,

и, кажется, разницы нет,

какой это крап или цвет,

и чей, и чего не бывало,

чего не молчалось в ответ...

Летите себе, я не ваш,

я вашей породы не славлю,

чужой не пятнаю пейзаж

и свой не бросаю на травлю,

и где бы я ни был теперь,

а слово заветное знаю,

ничем никому не пеняю

в моей веренице потерь.

01.03.2017

К Рождеству

Нет на белом свете такого Бога,

чтоб меня бы, грешного, ввёл во Храм.

Был бы жив сегодня товарищ Коба,

подарил бы гаврику девять грамм,

поелику только один Антихрист

всё поймёт, угробит и воскресит,

и брожу меж вами я, Вечный Выкрест,

за душою пряча грошовый стыд.

Это всё краснобайство моё, позёрство,

это плёвый рай, сладкозвучный ад.

Столько лет подряд мне бывало просто,

сколько раз сегодня я виноват.

То ли снег с дождём, то ли злой морозец,

глухо время тянется к Рождеству.

Если мой Антихрист меня не бросит,

я ещё немножечко поживу.

25 декабря 2004

* Кино

* Рот истерзав и платок носовой —

Чей это профиль парит над Москвой,

От бытовухи отпрянув?

Что за кино? Ах, не всё ли равно?

Было недавно и было давно,

В пору нетрудных романов.

Трудный роман и нетрудный роман,

Синий билетик, шипучий стакан,

Место в ряду серединном.

Дяденька слева газетой шуршит,

Тётенька справа от страха дрожит

Перед экранным блондином.

Праздный сюжет по экрану ползёт –

Тихая заводь, зелёный осот

Рядом, у станции Сокол.

Белое платье скользит по траве

Белой капустницей в синей Москве,

В звоне троллейбусных стёкол.

Тётенька справа роняет слезу,

Дяденька ищет соринку в глазу,

Смяв на коленях газету.

Парус белеет в зелёной воде.

Тётенька, счастия нету нигде,

Даже в кино его нету!

Я вам серьёзно сейчас говорю,

Глядя на млечную эту зарю:

Опыт, вы знаете… опыт.

Скоро уж двадцать, вы знаете, лет,

Выход вон там… только выхода нет,

Пусть это вас не коробит.

Вон из Москвы! Я сюда не ездок!

Век мой измерен, и час мой истёк,

Путь мой туманен и спорен.

Сорок минут, чтоб успеть на вокзал.

Что ж ты тут делаешь, провинциал,

Чацкий, Онегин, Печорин?..

Крещенский псалом

— Не исчезай, — говорит человек человеку,

— Не умирай, — говорит человек человеку,

В дым роговицу слезя.

Долгая тянется ночь по крещенскому снегу.

Не умереть, не исчезнуть — нельзя.

Будем в кромешной сидеть темноте, как в осаде.

Нет электричества, чайник сипит Христа ради,

Всё как всегда, стеарин остывает свечной,

И батареи, друг друга горбатей,

Газовой дышат войной.

Войны никак не кончаются. — Не исчезай же! —

Ночь продолжается, тянется дальше и дальше,

Будто бы век напролёт.

Голос, не ведавший лжи или фальши,

В небе поёт.

Кутайся, кутайся, выживи и не исчезни!

Войны изведай, смертельные, злые болезни,

Но для меня ты оставь

Тело и голос, и хриплые женские песни

Под отопленья чугунную ржавь.

22 января 2006

Кровь августа

Кровь августа в ладонь мою струится,

По оперенью птичьему скользя,

И мокрым комом падает, как птица

Тяжёлая: ей легкой быть нельзя.

Живёт она, все больше холодея,

Всё медленней, всё ближе к сентябрю.

Какая всё же странная затея —

Земному доверять календарю.

Какая всё же странная причуда —

Скользить, струиться, время коротать…

Живи себе, ты жив ещё покуда,

И Бог с тобой, и Божья благодать.

24 июля 2005

Младенцу

Не ходи: там тебя убьют.

Не смотри туда.

Там песок раскалён, как трут,

и горит вода.

Там торчат остриями вверх

камни да кусты.

И меж ними — собачий брех,

вой до хрипоты.

Там заброшенный стадион,

жестяная ржавь

добредут до конца времён

посуху и вплавь.

И земля там разделена

на дворы и рвы,

и затаптывает стена

стебельки травы.

За стеною той – ещё три,

а над ними – жесть.

Дом такой, как наш — посмотри.

Даже люди есть.

Каждый взял себе по стене,

распахнул окно.

А во рву, на песчаном дне —

глухо и темно.

Там живут, кто найти не смог

ни стены, ни окна.

Им не нужен ни ты, ни Бог,

чтоб глядеть со дна

на лопух, лебеду, вьюнок,

на жестяной уют —

туда, где выживешь, мой сынок,

или тебя убьют.

27 марта 2005

Обоюдной жизни крохи

1

Империя была мне ни к чему:

Её долготы, глуби, вертикали

Сродни не просто зыбкому уму,

Но зыбкости, которой потакали,

Но эху в перегруженных сетях

Лесной листвы, слоистой и зелёной,

Где каждая мурашка или птах

За теневой теряется колонной.

Да как тут не теряться, Боже мой!

Едино все: не лес, так подворотня.

Не матерок, так ливень обложной.

Не газ, так свет. Не гривенник, так сотня.

И я тогда себе вообразил

Тропинку, сад и дом с отдельным входом,

Чтоб, возмужав, набраться новых сил

Наперекор бессмысленным долготам.

И, мне казалось, веку вопреки,

Реальности, сиречь, её значенью,

Вся жизнь моя по линиям руки

Меня помчала, словно по теченью.

Но там я ничего не увидал.

Лишь красноватый холод небосвода,

Сухой орешник, дикий чернотал –

Конечные, как жизнь и как свобода.

2

Острым воздухом испуга

Близко-близко от земли

Мы дышали друг на друга –

Надышаться не могли.

Нас мотало в жар и холод

Всполошённого жилья,

Словно каждый был расколот

Прошлым, будущее зля.

Ломкой поступью на вдохе

Мы прошли за шагом шаг,

Обоюдной жизни крохи

Собирая кое-как.

3

в дому блуждаешь будто в чаще

когда ты очень одинокий

когда глотаешь чай горчащий

на стул садишься хромоногий

а рядом женщина с которой

тебе когда-то было сладко

и так вольготно каждой порой

и так стыдливо каждой складкой

твои взъерошенные чада

взрослеют как-то очень лихо

и ты не знаешь постулата

чтоб унялась неразбериха

глаза твои полны разлукой

а связки жёлтым никотином

ты мнишь себя глупцом и злюкой

и виноватым и невинным

и хочешь выйти в ночь и стылость

за позабывшимся и новым

и это новое как милость

воздаст и женщиной и словом

броди по городу и слушай

как любит женщина другая

и дом её дрожит под стужей

из ночи в ночь перетекая

4

Не в моих ли пальцах твои дрожат?

Страх неузнаванья колюч, как ёж.

Каждый шорох твой к моему прижат,

Словно этот страх ты, как воду, пьёшь.

На челе твоём выступает соль,

А за ней бессонница в свой черёд.

В волосах давно посерела смоль –

В цвет холстины, когда припрёт.

Потому что жизнь тяжелей греха,

Да и так ли уж ты грешна,

Пряча втуне прошлого вороха,

И какого ещё рожна,

Если мы с тобой теперь заодно,

Хоть пари, хоть огнём гори.

И пока у нас не горит окно,

Дай побыть у тебя внутри.

5

Только рыхлое небо, гортань да горячий язык,

Только сохлые губы, к которым с рожденья привык,

Воздадут мне своё, словоблуду:

Я другим не бывал и не буду,

И не надо! Пошла у народа под финиш игра

Не на шутку, а насмерть, – ему бы покушать пора,

Да обутку забрать из починки,

Да в лице – ни единой кровинки.

Только лёгкие, полные дрёмы, да вязкие руки мои

Воздадут и восплачут за горькое право семьи,

Мне, холопу, и мне, господину.

Как оставлю я жёну едину

На кого в этом доме, в беленой такой конуре,

Где одни только окна остались в начальной поре,

А за окнами воздух, как аспид,

Ну а люди состарились насмерть?..

6

Давай поживём немного ещё,

Помедлим с небытиём.

И пусть не прощает нас дурачьё,

По-божески – мы вдвоём.

Мы за себя платили сполна:

Ты – страхом, а я – стыдом.

Коль страх – вина, то и стыд – цена,

И хватит хотя б на том.

Поскольку мы у себя в дому,

А не у райских врат,

Не станем взваливать никому

На плечи свой рай и ад.

Пусть мы иссякнем так тихо, как

День затухает, тих.

И это будет последний знак

Только для нас двоих.

Ожог

Я забыл ожог упругий

Жёлтой солнечной воды,

Где меня держали руки

Невсамделишной беды,

Где колодца вал скрипучий

За ведёрком поспевал,

Где гремел июльской тучей

Ливня кровельный металл,

Где поляна пустовала,

Рос орех, терновник цвел,

Где оса вонзала жало

В звонкий яблочный обол,

Только помню, тонко, тонко

Покатился кругляшок —

Тропка, трещинка, воронка,

Больше нет меня, дружок…

8 октября 2005

Отчаяться… Утешиться… Оставить

Вздумал отчаяться… да не свезло.

Вот оно, рядом, привычное зло,

жизни прививка простая.

Глянул – действительным стало число,

мнимым себя не считая.

Вздумал утешиться… видно, никак.

Чья-то приманка, нечаянный знак

душу саднит, не жалея.

Вот уж, действительно, дело – табак.

Кто этой ночью и где я?

Вздумал оставить как есть… ерунда.

Больше не будет уже никогда

рядом добра или чуда.

Сон протекает сквозь ночь, как вода,

вспять, никуда ниоткуда.

Памяти Евгения Евтушенко

Жизнь оказалась длиннее на строчку,

ту, что когда-то чернильным пятном

капнула с пёрышка — да на сорочку,

в классе взрослеющем, переходном.

Жизнь оказалась короче на строчку,

ту, что теперь завершит некролог.

Вот распускает апрельскую почку

чёрной ольхи семенной уголёк.

Жизнь оказалась… да нет, показалась

легче серёжки, ольховой такой…

Вот и запомнится самая малость —

вечный весенний и летний покой.

02.04.2017

Пятачок

Знал бы прикуп — жил бы в Сочи.

(Поговорка)

Пятачок — в золотую волну.

Не тревожьтесь, я к вам загляну

Через годик, в излёте сезона.

На открытой веранде в пивной

Инвалид на гармошке губной

Нам вальсок просипит полусонно.

По-испански он с нами — никак.

Но при этом для пляжных зевак

В преферансе он непререкаем.

И акцент южноморский его,

Шутовство, плутовство, колдовство —

Всё вживую. «А ну, не зеваем! —

Говорит. — А не то прогорим!

Мы не гуси, а Сочи — не Рим,

Мы уже прогорели в Мадриде…»

Он мальчишкой был вывезен к нам,

Чтобы, выжив, по русским словам

Прочитать о забытой корриде…

Скоро-наскоро перекусив

Порционно, плюс пиво в разлив,

Плюс на сдачу — прогорклая «Прима»,

Мы, как варвары, в жаркой толпе

Побредём по змеистой тропе

Поглазеть на развалины Рима.

По утрам там торчит отставной

Гладиатор с мартышкой срамной,

Истекая гранатовой кровью,

Чтоб оставить на фото цветном

Тех двоих в поцелуе одном

И на фоне: «Из Сочи — с любовью».

11 декабря 2005

С украинского

1

Что делать мне с такой державой –

срамной, расхристанной, корявой,

в любой сующейся комплот?

Её кто первый, тот и правый,

распотрошит, потом сольёт.

Кому нужна она, такая?

Сникая, но не иссякая,

расколотая, как слюда,

степная, грубая, людская,

слоистей воздуха и льда,

она стоит в чаду майданном

себе самой наперекор.

По ней проходят караваном

полтавский шлях с карпатских гор,

ветра, бессмыслица, разор,

цепы и мусорные баки,

смола, бродячие собаки,

сырых сугробов шелома,

вожди, булыжники, зеваки,

огни, сводящие с ума –

Херсона, Харькова и Львова,

наперекор всему, всему.

Она сама сольёт любого

за просто так. Нипочему.

Потом когда-нибудь пойму.

2

Мы сидим с тобой за столом одним,

Голем, глиняный истукан,

и витает над нами табачный дым,

и разбитый блестит стакан.

Голова твоя – словно мокрый ком,

тяжела, слепа, не жива,

и, давясь безмысленным языком,

ты слюнные мычишь слова.

По крахмальной скатерти, с краснотой,

от моей до твоей беды,       

между этой мовой и речью той

родовые ведут следы.

Что-то наш хозяин на яства скуп –

спирт, табак и десяток мух.

И одно мычанье слетает с губ,

выбирая одно из двух.

Мы сидим с тобой за одним столом,

чада мякоти земляной,

и друг друга пробуем на излом,

и голодной плюём слюной.

И в глазах, мутнея, плывёт кабак,

и блатная плывёт попса,

и забыть её не дают никак

на двоих одни небеса.

3

Перекрёсток Юмовской и Schafgasse,

с Черноглазовской на Thomaseck* поворот.

Дело, может, в том единственном часе,

что Господь единожды нам даёт.

Это час не выдоха – передыха

от вестей оттуда, где нас не ждут,

где из улицы в улицу ходит лихо,

где свинчатку льют и покрышки жгут.

Все перепуталось, и повторять не сладко –

и родная речь, и чужой пейзаж.

У мальчишки когда-то была рогатка.

Но мальчишка вырос и взял калаш.

Спутав голос крови и запах крови,

дуновенье Божье и едкий дым,

он стоит на страже и наготове,

даже сам не ведая, кто за ним.

Жутко ему, и ужас его расплёскан

по брусчатке выжженных площадей.

Он дрожит, со всем камуфляжным лоском,

по-щенячьи пугливее и лютей.

У него мордашка маленького бульдога,

а в кармане – дюжина сигарет.

Кто теперь расскажет ему про Бога?

Есть ли где-то Бог, или Бога нет?

_____

* Улицы в Харькове и Эрфурте.

4

Мы себя казним, что живём не там,

так зачем Ты ещё казнишь,

растравляя боль по родным местам,

оставляя лишь

две-три улицы да пяток имён,

да и то сквозь сон

проступают в памяти с зеленцой

медный кипяток,

муравьиный крап на ступне босой,

травяной виток

и ручей, вдоль которого можно течь,

проливая родную речь.

Там теперь ледяная идёт война

меж людьми и людьми,

как эхо идёт от краёв до дна,

пока не скажет: возьми,

пока в ответ себе самому

не подтвердит: возьму.

Мы живём не там и себя казним,

что теряем своё родство.

Как давным-давно умирали с ним,

умираем и без него.

Только чада, в отрыве от нас, поймут

этот смертный труд.

Мы уже не вернёмся туда теперь,

только б вывезти наших чад

из мест, где на зверя выходит зверь,

источая животный чад

на все, что видят душа и глаз –

но теперь без нас.

Серое с белым

Так и живём, несмотря на бедлам,

В городе, стёртом до серого с белым,

Сиднем сидим, стережём этот хлам,

Словно пожизненным заняты делом,

Все меж корзинок, картонок, картин,

Меж собачонок, и кошек, и мышек —

С городом целым один на один —

Скажете, норма? Скорее, излишек.

Моль собирая в пучок пылевой,

Воду сырую хлеща из-под крана,

Жёлтую лампочку над головой

Видим, как солнце, всходящее рано.

Каждое утро в шкафу платяном

Вещи носильные перебирая,

Думаем: нас не вот этим рядном

Скопом накроют у самого края?

Неба клочок за окном ли чадит,

Или с чего нас мутит и мутит,

Как с полстакана — юнцов желторотых?

…Серого дождичка стёртый петит,

Жизни остаток с дробленьем до сотых...

13 апреля 2006

* * *

Смуглый найдёныш, каштанчик—жучок

Приоткрывает холодный зрачок

В чёрной коробке кармана.

Он бы взлетел из ладони твоей

В ближнее небо стволов и ветвей,

В синюю высь без изъяна.

Он бы, конечно, расстался с тобой,

Крылья бы выправил под скорлупой,

Хрупкие после паденья.

Пусть бы забыл о карманном тепле,

След оставляя в воздушной смоле

Вмятинкой, ранкою, тенью.

Что же, скажи, ты шепнула ему,

Если он волен остаться в дому

Нашем, в предзимнем раздрае?

Тайну какую ты знаешь о нём,

Словно ребенок, играя с огнём

И обо всём забывая?

14 ноября 2004

Спросонок

Оживает ребенок

в жаркой дрёме белья,

воспаряя спросонок

над волной забытья.

Воздух страха и хвори,

каменист и тяжёл,

от недельной неволи,

как стена, отошёл,

вместе с комнатной пылью

уплывая во тьму,

дав свободу — усилью,

проясненье — уму.

Сквозь февральский анамнез,

его беглый петит,

детский этот анапест,

как снежок, шелестит.

2 марта 2005

* * *

Так просто — дышать, не дышать,

на белой кушетке лежать,

пока тебе ставят примочку,

пока диаграмма ползёт

улиткой до самых высот

и ставит последнюю точку,

пока, потихоньку журча,

стихает в стакане моча,

всё то, что ты выпил, являя,

что выпить не сможешь уже,

всё, что наскребло на душе,

столь близко от ада и рая,

и так это вдруг тяжело,

поскольку пришло — и ушло,

и жалко, и жалко живущих,

на целую жизнь отстающих,

на две, на четыре, на шесть,

и вас, мою душу как есть

спасающих, вровень идущих.

17.11.2016

Те и эти

Для Бога мёртвых нет.

А. А.

… А те, что, как мёртвые, в Бабьем лежат,

и в Дробицком тоже лежат,

опять и опять погружаются в ад,

но только — в сегодняшний ад.

Их внуки и правнуки, словно смирясь,

и даже взаправду смирясь,

обжили свою несусветную грязь,

а может быть, больше, чем грязь,

где новое время проходит, как тать,

и правду ворует, как тать,

поскольку предать — это значит предать,

не просто забвенью предать.

12.03.2017

Эпитафия

Вот живёт себе человек,

одинокий, как человек.

Никуда его не зовут,

не берут его никуда.

— Вот я тут..

— А зачем ты тут?

— Тут мой стол,

табурет,

еда.

— Ты зачем, человек, живёшь,

ходишь мимо нас, человек?

— Чем же я вам так нехорош?

— Просто ты живёшь, человек.

Просто ходишь ты мимо нас

или рядом в лифте стоишь.

Лишний свет берёшь,

лишний газ,

по паркету скребёшь, как мышь...

— Ну простите, я виноват,

столько зим прошло,

столько лет.

Никому я ни сват, ни брат.

Я живой ещё или нет?

Просто я ходил мимо вас,

Долго-долго, видать, ходил,

никого от себя не спас

да конфоркой пустой чадил.

Позабудьте мой рост и вес,

не зовите меня никак.

Я на самом краю небес

усмиряю мышиный шаг.

17 марта 2005

Югославское ретро

Рваный мрак югославского фильма,

Молоко светового ствола…

Костоломка, чадильня, давильня

Кипячёную кровь разлила.

Пахло кожей, резиной и потом,

И прыщавый непуганый галл

То ли клацал затвором (ну что там?),

То ли реденький воздух глотал.

На дорожной арийской резине

Забредая в чужие миры,

Черногорское мясо возили,

Чтоб кормить дармовые костры,

Словно махом единым из рая

Прямо в наспех сколоченный ад…

И терзается плоть, догорая,

И рессоры на кочках скрипят,

Человечье сливается пенье,

Хрипота и погибель его

С каждым деревом, с каждою тенью,

Словно это поёт божество,

Не давая рвануться из зала

В ослепительный город дневной,

Где не знают, что времени мало

Меж войной и войной и войной.

26 апреля 2005

* * *

Тот жил и умер, та жила

И умерла…

Арс. Тарковский

Я так отвык от города, в котором

вся жизнь моя как день один прошла,

что нет охоты к долгим разговорам

о том, где этот жил, а та жила,

а те живут, и лица их не стёрты,

хотя и не яснее, чем тогда,

последние из тающей когорты,

текучие, как ночь или вода,

и нет желанья сделать их живее,

пусть остаются розно и вовне,

ни о себе нисколько не жалея,

ни, Господи помилуй, обо мне.

09.01.2017