Евгений
Разумов

Артюр Рембо

Искательница вшей, найди себе клошара!
А мне теперь слоны милее во сто крат.
И, альбатрос, – лети вокруг земного шара!
Не вспомню о тебе, как десять лет назад.

Ведь бивень отпилить – не плёвое ли дело?..
Но прежде пулей в глаз ещё догнать слона
приходится. Болит от лихорадки тело.
Душа?.. Где Нотр-Дам оставлена она.

На поясе – мешок. В нём – золота до чёрта.
Через болото вплавь уже не перейдёшь.
Гомункулус ли я?.. Молчит моя реторта,
что родила меня. На чёрта я похож.

Я проклят-вознесён. Я проклят-всеунижен.
Из Африки вернусь, я знаю, без ноги.
И для меня в раю не остаётся вишен.
Искательница вшей, дотопать помоги

до склепа, где покой и проклятому нужен!..
Но прежде – позови всех вшивых малышей.
И пусть они придут на поминальный ужин.
И пусть не гонит их трактирщика взашей!

* * *

Мальчик сидит на веранде с гербарием
либо с коллекцией бабочек вотчины,
экспроприируемых пролетарием,
с буржуазией поскольку покончено.

Гольфы, и шорты, и галстук по-аглицки,
кресло плетёное, муха жужжащая.
Снимет фотограф в Когдатобывалецке
мальчику это его настоящее.

В будущем времени, глядя из Кембриджа,
в мальчике прошлом утопит сознание
некто Эн Эн, упорхнувши колибрийше
от немоты своего осязания.

В памяти вынырнув где-то под Вырою,
кресло очистив от пыли и копоти,
мальчик сквозь пальцы, натёртые лирою,
время увидит, что прежде могло быть и...

И не свершилось в российском периметре,
и не досталось ему вместе с бабочкой,
чья адмиральская лента повытерта –
пусть не копытом – кухаркиной тапочкой.

* * *

Воздуха мало и хлеба немного
в комнате той.
Малые дети просят у Бога
булки простой.

Ангел с авоськой придёт, горемыки.
Спите пока.
Будет там хлебушек в виде ковриги
и кренделька.

Будут и масло, и даже колбаска
(верится мне).
Это, наверное, всё же не сказка –
ангел в окне.

Из гастронома шагает в пальтишке,
крылья сложив.
Дверь приоткроется. Плюшевый мишка
(всё еще жив)

примет авоську и лапкой помашет
ангелу вслед.
Снег ничего никому не расскажет
(ротика нет).

* * *

Внуку Косте

Лепить снеговика?.. Так доставай ведёрко!
Морковка есть у нас и варежки б/у.
И я почти воскрес, чтобы катать с пригорка
тебя под э-ге-ге, тебя под у-у-у.

Природа воскресит и остальную пятку,
где пряталась душа, пройдя через наркоз.
Нет, я пока плясать не вызвался вприсядку,
но быть лошадкой – тпру! – могу уже всерьёз.

Да что нам про меня трещать под стать сорокам!..
Фигура поважней выходит за порог.
Я место уступлю тебе ходить под Богом,
а иногда – бежать, своих не чуя ног.

В тебе останусь я малюсенькой ресничкой,
что иногда всплакнёт, не зная – отчего.
... А брови?.. Брови мы, слышь, нарисуем спичкой.
Вот прожую овёс и крикну: «И-го-го!..»

Джузеппе Арчимбольдо. «Зима»

Корявая кора, чьи годовые кольца
изъедены жуком, простужена насквозь.
И кутается в плащ подобно богомольцу,
которому в пути заночевать пришлось.

И верно – ночь вокруг, безлунная, глухая.
Последняя листва от инея седа.
Лимон и мандарин, ледышками свисая,
напоминают нам, что в мире есть еда.

Мы вроде муравьёв, а может, пчёл, которым
положено дремать в укромном уголке.
Не ворошить труху былого разговором.
Не помнить про цветок, зажатый в кулаке.

Так проще, говорят. Так, говорят, полезней
для усиков и глаз, для лапок и калош,
которые скрипят от тысячи болезней.
Так легче сознавать, что ничего не ждёшь.

Сощурилась кора во тьму подслеповато
без видимых на то, наверное, причин.
На небе нет луны? Земля не виновата.
Чу! – вышли топоры на поиски лучин.

* * *

По причине того, что уже без причины
слёзы могут возникнуть на теле мужчины,
обхожу стороной допотопные ниши
этой прожитой жизни, имеющей крышу
не из шифера или, допустим, железа –
из хитина стрекоз, из словечка together,
что звучит из кассеты такого-то года,
из мечты дотянуться до водопровода
деревянным домишком, где мы обитаем
между Польшей какой-то с каким-то Китаем –
я, и мама, и младшая Оля-сестрёнка,
обхожу стороной, ибо это – воронка,
за которой – обратное что-то, где птица
в яйцо возвращается, чтобы присниться
Сальвадору Дали или Тюпкину Толе,
в коем Космос пошарил рукою поболе,
не оставив при этом фломастера даже,
только белый квадрат, только чёрную сажу
из котельной, где психи двуручной пилою
пилят ель и жуют то опилки, то хвою.

* * *

Внуку Саше

Тебе придумают судьбу, которая – другая.
А та, которая хранит, кому-то не нужна.
И запакует чемодан слона и попугая.
(Не пикнет даже хоботок у этого слона.)

И этот плюшевый народ уедет на бибике –
Туда, где будет хорошо (кому-то – не тебе).
А я?.. Я, мальчик, напишу вослед четыре книги.
О чём?.. О том, не значу что уже в твоей судьбе.

Я не сопьюсь среди зверей – енота и собаки,
Точней – енота и кота. (Собаки тоже нет.
Она сбежала без тебя, точней – ушла в дворняги.
Такая плюшевая вся. И погасила свет.)

Я просто тихо закурю на кухне сигарету.
(Хотя лет десять не курил.) Ещё – утру слезу.
Ведь я отсюда никуда, мой ангел, не уеду.
Ведь я енота и кота тебе не привезу.

Туда, где будет хорошо (кому-то), вероятно.
Молиться буду о тебе, мой мальчик, где-то там.
Судьба?.. Моя – уже прошла. Прошла уже – и ладно.
«Храни твою судьбу Господь!..» – шепчу я городам.

* * *

Памяти Л.П.

Три инфаркта за плечом
(левым).
Водку пьёшь на кухне ты
стопкой.
У тебя домишко есть
с хлевом.
На работу ты идёшь
тропкой.

Это родина твоя
(тундра).
На окраине тайги
вечной.
Рассветёт ли для тебя
утро –
ты не знаешь, человек
встречный.

«Беломором» угощу,
спичкой.
Позовёшь мою гармонь
в гости.
Участковый шуганёт
лычкой.
Разойдёмся. Нету в нас
злости.

А тоска?.. Она – кругом.
(Тундра.)
Но не кроем мы её
матом.
Рассудили мы с тобой
мудро –
с матерями надо быть
рядом.

У крестов и «Беломор»
горек.
Не до курева, когда –
слёзы.
«А в раю из васильков
дворик, –
голос мамы. – Заходи
босый».