* * *
Там, во дворе стояла тишина,
Недвижная июльская истома.
Так, закупив букетов и вина,
Стоят мужчины под окном роддома.
Она стояла, обнимая двор
Невидимыми жаркими руками
И только вечность тихо, словно вор,
Истёртыми стучала каблуками.
Тогда я поднял голову. Звеня,
Плескалось небо страшно и бездонно,
Гроза повисла на границе дня,
Как молоко на краешке бидона.
Потом сорвался миллион пружин
И грохотом наполнилась обитель,
Как будто мебель наверху крушил
Жену приревновавший небожитель.
И, ждавший со вчерашнего утра,
Вбирал в себя грозу без передышек
Прямоугольник старого двора,
Ослепший от черёмуховых вспышек.
И что-то так аукалось в груди,
И было так роскошно и жестоко,
Как будто бы сто жизней впереди
И ни одна не кончится до срока.
Мой «Амаркорд»
Когда эпоха шла сороконожкой,
Заслуг не отделяя от грехов,
Мы повстречались под одной обложкой
В малотиражном сборнике стихов.
Она была технолог по питанью.
Её отец, буксирный капитан,
Вложил в неё упёртость капитанью
И лексикой солёной пропитал.
В её глазах расцветки канифоли
Великий парадокс таился: то ль
Она просила защитить от боли,
То ль причинить сама хотела боль.
Мы меряли шаги одной Ордынкой,
Одним безумьем наполняли вдох
И повстречались под одной простынкой
На сломе исторических эпох.
Напоенная опытом девчонка,
Отличница с повадкой егозы,
Недели с ней тянулись, как сгущёнка
Из банки цвета горной бирюзы.
Тянулись, шли исхоженной дорожкой –
И наобум, наотмашь , напролом
Вдруг понеслись ревущей «неотложкой»
С безумным шоферюгой за рулём.
В себе взрастив тугую хватку лисью,
Взмывая грудью, падая спиной,
Мы повстречались под одною жизнью,
Под общей страстью, под страной одной.
Во времена усталости металла,
В конце веков, на линии огня
Нас так немало с ней объединяло:
Поэзия, Ордынка, простыня.
Прогноз погоды
Ты, что играл трагедию спиной,
Слова сплетая в реплики тугие,
Теперь ты – дождь, местами проливной,
Полна воды твоя драматургия.
А ты, фланёр, стиляга из стиляг,
Точёный, как мундштук вишнёвой трубки,
Ты ветром стал, ты поднимаешь флаг
И вдохновеньем наполняешь юбки.
И ты, бродивший тенью вдоль реки,
Проживший, словно заткнутый за пояс,
Теперь ты – гром, трясущий за грудки
Растрёпанный от страха мегаполис.
А ты, что превращала мужиков
В дрожащий сгусток потного либидо,
Кто ТЫ теперь?! Погонщица веков?
Летучих облаков кариатида?
Те стихоплёты, грешники, шуты,
Которых Бог погладил по загривку,
Ушли на атмосферные фронты,
Но иногда приходят на побывку.
Один вселился в летнюю грозу,
Другой туманом стал, а тот – позёмкой
И только я, оставшийся внизу,
К ним обращаюсь с песнею негромкой.
Маяковский и Бог
Вот приходит к Маяковскому Бог
В лисьей шубе (дело было зимой),
Он кому приходит в речь, кому – в бок,
К Маяковскому явился домой.
Вот стоит он, Бог, окна супротив,
Белозубый хохотун-озорник.
Говорит, как напевает мотив:
«Что, Володя, головою поник?!»
А Володя люто курит с тоской,
Рубит воздух безнадёжной рукой,
Потому что он – огромный такой,
Потому что он – ненужный такой.
И на нём, как лошадь, вздыблен пиджак,
И кровав его налившийся глаз,
И какой-то заоконный кошак
В сотню раз его счастливей сейчас!
Обнимает он ладонью виски
И растёт он, как срамной интерес,
Как низки ему сейчас, как низки
Потолки сырых московских небес!
Он рокочет, как разнузданный шквал,
Посуровел, словно Ветхий Завет,
И кричит он: «Я тебя, Бог, не звал,
Попрошу покинуть мой кабинет!»
Тот смеётся: «Я-то думал: коллапс!
Питер тонет, Рим сгорает дотла!
А на деле оказалось – про баб-с!
Просто женщина твоя не пришла!»
Как он вскинется: «Неправда, пижон!»
( А квартира ни жива, ни мертва).
«Это я, как будто Рим, подожжён!
Это мне втекает в глотку Нева!
И святей, чем монастырь я Донской,
И виновнее старухи с клюкой!
Потому что я – огромный такой,
Потому что я – ненужный такой!»
Тот небрежно поправляет пробор
И бросает из угла невзначай:
«Вон идёт она к тебе через двор.
Воскресай давай! Рождайся! Встречай!»
Маяковский застывает сперва,
А потом бежит во двор, где во мгле
Варит огненную кашу Москва
В прохудившемся вечернем котле.
Зима в раю
В Раю – зима. Сегодня выпал снег.
Ревёт зверьё продрогшее в три глотки.
Бежит, бежит по снегу человек,
Подпрыгивая, как на сковородке.
Адам, утратив смелость и посыл,
Ошеломлён холодным божьим даром
И вмятины следов его босых
Горячим заволакивает паром.
Снег жалит ноги, разум полоня
Как тысяча потусторонних злыдней
И даже Ева, хоть полна огня,
Сегодня и надменней, и фригидней.
Бог создал зиму. Будет на беду
Или во благо труд его пригоден?
И ангел наступает на звезду
И падает плашмя в сугроб Господен.
А сам Господь, запрятавшись в шалаш
С глинтвейном на высоком дальнем бреге,
Обозревает ледяной пейзаж,
Жалея в первый раз, что он – не Брейгель.
Первое задание
Вроде бы, несложное задание –
Повидаться с девушкой земной.
Он слова переписал заранее,
Чуя недоверие спиной.
Волоса перехватил тесёмкою,
Взял в тряпицу хлеба про запас
И наутро, с мартовской позёмкою
Полетел работать в первый раз.
От позёмки было вспоможение:
Белое на белом – глаз коли!
Крыльев плохо выучил сложение,
Чудом не расшибся у земли.
Пробрало до самого исподнего!
Отдышался в талой синеве.
Был записан адрес на ладонь его
И шпаргалка тёрлась в рукаве.
Он решил: пусть будет без патетики,
Пусть попроще будет, не хитро!
Лилии ( три штуки) для эстетики
Приобрёл он около метро.
И антенну на соседнем здании
Близоруко принял он за крест
И зачем-то скинул он сандалии,
Заходя в обшарпанный подъезд.
У неё в руке учебник химии
Был, когда она открыла дверь.
Он стоял босой, в руке – три лилии
И негромко начал: «Здравствуй, дщерь!»
И забыл слова. Достал шпаргалочку,
Щурится, не видит ни строки,
А она: «Тут выкрутили лампочку!»
И дала ему свои очки.
У Марии, словно брызги золота,
Тысячи веснушек невпопад
И струится по плечам от ворота
Платье васильковое до пят.
«Радуйся же, Дева благодатная!
Знай, что понесёшь во чреве плод!
Я – простой заоблачный солдат, но я
Впредь – твоя защита и оплот!
И благословенны будут люди те,
Что прибудут на поклон сюда...»
А она спросила : «Кушать будете?»
И, смешавшись, он ответил: «Да».
И пошёл за ней шагами малыми
В глубину, где свет из-за угла,
В комнате, укрыта одеялами,
Пожилая женщина спала.
И уже над чашею фарфоровой
В тесной кухне восседает он
И губами с ложки мельхиоровой
Тянет обжигающий бульон.
Осмелевши, попросил он чай ещё,
Хлеб небесный вынул: «Это вам!»
А она глядела изучающе
И кивала в такт его словам.
Было то уставом не положено,
Но его куда-то понесло
И уже он ей читал Волошина,
Разложив по скатерти крыло,
Но, себя почувствовав наставником,
Вспомнил, что представиться забыл:
«В детстве не по злобе звали Гавриком,
А солидно если – Гавриил».
И в дверях промолвил на прощание:
«Будь счастливой, только и всего!»
Вроде бы, несложное задание,
А попробуй выполнить его!
А Мария в аромате ладана
Записала все его слова
На бумаге, выпавшей негаданно
Из его худого рукава.
Когда плывёт Чапай
Мне мама говорит опять:
«Ложись и засыпай!»,
Но разве кто-то может спать,
Когда плывёт Чапай?!
У мамы я – послушный сын
В учёбе и труде,
Но он плывёт совсем один
Там, в ледяной воде!
Любую из киношных фраз
Шептал я наперёд,
А, может быть, на этот раз
Заклинит пулемёт?!
А, может, из каспийских вод
Раздастся зычный глас
И Верещагин приплывёт,
Не бросивший баркас?
Хочу, чтоб через пять минут,
Как опустеет зал,
– Я говорил же, не возьмут! –
Чапаев мне сказал.
– Ещё с тобою сединой
Померимся! Не ссы! –
И захохочет, как шальной,
В промокшие усы.
...Навечно заколочен рай
И мир несправедлив,
Но ты плыви, плыви, Чапай,
Не прекращай заплыв!
Мы в одиночку и вдвоём
Глотаем взрослый пот,
Прощаем, падаем, живём,
А он опять плывёт.
Уже неважно , что – вдали,
Что было там у них:
То ль белых красные свели,
То ль жёлтые – рябых.
Пока, проколота сосной,
Корячится луна,
Пока идёт зимы с весной
Гражданская война,
Пока на студии судьбы
Снимается кино,
Он будет плыть под гром пальбы,
Не всё предрешено!
Давай, лупи же с крутизны,
Проклятый пулемёт!
Давно разъехались сыны
И нет войны, и нет страны,
И только он – плывёт.
Поэту, собравшемуся во власть
(и не только поэту)
Поэт, ты можешь быть евреем,
Мормоном, белым ходоком,
Но ты, язвить тебя хореем,
Не должен с властью быть знаком.
Не княжья шапка – бога ради! –
Кепарь с околышем на лбу,
Но можно и в таком раскладе
Чужую изорвать судьбу.
Да, власть – она как батарея:
Тепла, уютна и близка,
Она, как руки брадобрея
И как портянки мужика.
А сможешь, сделавшись патроном,
Не искупаться во вранье?
Не стать Бокассою, Нероном,
Саддамом или Дювалье?
Чтоб чёрту – спирт, а Богу – свечку!
Не перепутаешь висты?
Не порадеешь человечку,
Который – ты и только ты?!
Отсыпь ему затрещин, муза!
Пегас, добавь ему с ноги!
Прижми, поэт, к лопаткам пузо,
Беги, изящный мой, беги!
Пускай тебе числом до ста вил
Нацелено в лицо и в бок –
Ты уважать себя заставил!
Ты лучше выдумать не мог!
Не лезь, куда билет не выдан,
Не клюй, поэт, упавших крох,
Сто дактилей тебе под выдох!
Сто амфибрахиев под вдох!
Дело о пропавших стихах
Возле гомеопатической аптеки,
В петропавловской полуденной пальбе
Подошли ко мне собратья-человеки
И стихи мои присвоили себе.
Я нелепо и смешно кричал: «Отдайте!»
И наскакивал на них, как Дон-Кихот,
А они мне: "Че Гевара, команданте,
Говорил: «Кто потеряет – тот найдёт!»
Я спросить хотел: при чём тут Че Гевара?!
И какая между ним и мною связь?
Но свалился от колючего удара,
Мирозданию прекрасному дивясь.
Я лежал, ногтями землю колупая.
Подо мною из невидимых мне ран
Кровь струилась, почему-то голубая,
Как бывает у кальмаров и дворян.
Слушай, брат-гомеопат, побудь хорошим!
Умоляю: не запри аптечных врат!
Принеси волшебных сахарных горошин
С кровью эльфов, троглодитов и наяд!
Хоть я вынесен за скобки, взят в кавычки,
Люди, мимо проходить вы не должны!
Не прижиться на Руси никак привычке
Разговаривать с лежащим у стены.
Шли часы. Раскрылся в небе звёздный невод,
В полу-обмороке был я, в полусне,
Пританцовывая Эллою Фитцджеральд,
Ночь склонялась пухлогубая ко мне.
Пил я темень из надтреснутых стаканов,
Темнота была снаружи и внутри.
Словно лапы исполинских тараканов,
Сквозь асфальт росли кривые фонари.
Я, стихов лишённый, брёл в грязи и прахе,
Без метафор, без финалов и начал...
А свалившийся в подкладку амфибрахий
Где-то рифмами настойчиво бренчал.
Полёт сипухи. Раскадровка
Сипуха летит над руинами монастыря.
Буря ещё далека,
Но ангелы падают, как «Мессершмитты», горя,
В заросли борщевика.
Ночная горгулья сильна, как неверье Фомы
Или удар кулаком,
Лесная заря с тихой нежностью лижет холмы
Рыжим тугим языком.
Глухая тревога сквозь трещины каменных плит
Чертополохом растёт.
Покуда в глаза пёстрой твари распятый глядит
Сквозь провалившийся свод,
Гроза приближается. Ветер несётся вдоль стен,
С песни срываясь на вой,
Как будто какой-то невидимый миру Шопен
Лупит басы пятернёй.
Гроза уже рядом. Сипуха пикирует вниз
И, задевая крылом
Поросший пахучей травой монастырский карниз,
С криком влетает в пролом.
Внутри ещё жив благовонный льняной аромат.
Небытия на краю
На выступе кладки четыре совёнка сидят,
Словно монахи в раю.
В груди материнской дремучие страхи зарыв,
Морщат мохнатые лбы,
А после, в момент обернувшись, глядят в объектив
Взглядом продрогшей судьбы.
А. + А.
В том году Париж тонул в тумане
И спросонья бил в колокола,
Женщина ушла от Модильяни,
Рано утром женщина ушла.
Эта пьеса будет без финала,
Но, как боль в прикушенной губе,
Тело вновь и вновь напоминало
О ночной любовной ворожбе...
...Выскользнула из постели жаркой
И в окне застыла пред луной
Скифской гуттаперчевой дикаркой,
Кошкой необузданной степной.
Модильяни спал: смешная стрижка,
Поза, будто вышел на поклон,
Яростный обидчивый мальчишка,
Щуплый иудейский Аполлон.
Пусть он спит, разнузданный упрямец,
А она, поднявшись на носки,
Начинает свой бесшумный танец,
Скифский танец смеха и тоски.
Танец крови в незакрытой ране,
Танец раскалённой тетивы,
Жаль,что ты не видишь, Модильяни,
Как восходит солнце из травы!
Помнишь, как намедни, за абсентом,
В руки взяв альбомные листы,
Ты запечатлел её моментом
В подвенечном платье наготы?
Хоть потом сойдёшься ты с другими –
Будешь, карандаш беря опять,
Профиль горбоносой той богини
В каждой парижанке узнавать.
На японском красном одеяле,
Нищий и прокуренный дотла,
Спи, несчастный мальчик Модильяни,
Спи спокойно. Женщина ушла.
...Шла она в тумане и курила,
Был зачем-то взгляд её лукав,
Пташка, петербургская сивилла,
Выскочка на звонких каблуках.
А потом стряхнула белый морок,
Вскинулась, как осенью Нева,
Глянула — а ей уже за сорок,
Вспомнила — она уже вдова.
И с какой-то странною истомой
На неё глядел из-за колонн
Щуплый ополченец незнакомый
В позе, будто вышел на поклон...
Шахматная сказка на ночь
Хочешь: то, про что нельзя,
Расскажу я на спор?
Вышла пешка за ферзя,
Поменяла паспорт.
Королевские ей сны
Сниться сразу стали,
Повезли её слоны
По диагонали.
Урвала она уют,
Сцапала конфетку,
Пусть других едят и бьют,
И сажают в клетку.
Только клеток – посмотри! –
В деревянном мире
Не одна, не две, не три –
Шестьдесят четыре.
Ферзь был бабник и о нём
Вести прилетали,
Вот тебе и суп с конём,
И ладья в сметане.
Ей бы стихнуть и рожать
Для ферзя добрыню,
Не смогла она сдержать
Пешечью гордыню.
Пешка-круглые бока,
Что теперь с тобою?!
Шахматной была доска –
Стала гробовою.
У накрытого стола
Танцевать бы танго,
Что ж ты, пешка, довела
Дело до цугцванга?!
Жизнь – зола на кочерге,
Ветер за трубою,
Ходят кони буквой "Г",
Ищут водопою...
Я буду звать тебя Аменхотепом
Пока туман кривые пальцы тянет
К Неве,
Дай, сфинкс, мне лапу, добрый египтянин!
Иль две.
Поговорить о вечности и тлене?
Я – пас!
Давай, мой брат, о Миллере о Гленне,
Про джаз!
О том, что вновь полно под нашим небом
Беды,
Я буду звать тебя Аменхотепом,
Лады?
Что думал ты, заносчивый южанин,
Пока
Полночный снег твои впервые жалил
Бока?
Когда тебя, сияющего стража
Земель,
Секла наискосок от Эрмитажа
Метель?
А ты наверняка умеешь плавать,
Забыл?!
Давай рванём в твою родную заводь,
На Нил!
Придётся плыть студёным и свирепым
Путём,
Я буду звать тебя Аменхотепом,
Идём?
Тогда ответь, бродивший по Синаю
В тоске:
В чём истина? Не говори, я знаю –
В песке.
Он превращает чувства да исканья
В пейзаж
И даже тот, кто вытесан из камня –
Туда ж.
Ночь утверждалась лунною полтиной
В окне
И мёрзлою испариной на львиной
Спине.
И говорил я, как держал экзамен,
Нелеп,
Уже он в строчку не вмещался, Амен-
Хотеп.
А время обретало форму снега
И льда,
Как зимняя вернувшаяся с неба
Вода.
Я говорил. День уступал закату
Причал,
А сфинкс, как полагается их брату,
Молчал.
© Евгений Пальцев, 2020–2021.
© 45-я параллель, 2021.