Евгений
Пальцев

Баллада о рентгенологе

Рентгенолог Аркадий родился на сломе империи,
И, взращённый цинизмом телевизионных кадил,
Он не верил в добро, и в другие смешные материи,
А, тем паче, рентгеновский снимок их не находил.

Рентгенолог Аркадий на женщин смотрел одинаково,
И не мог догадаться в порыве постельных страстей,
Отчего та смеялась, а эта – вздыхала и плакала,
Хоть и эта, и та состояли из мышц и костей.

Но однажды внутри, но однажды под самыми рёбрами,
Где течёт полноводной рекою кипящая желчь,
Зародилась печаль, или что-то с чертами подобными,
Прижилось, притаилось – и стало тиранить и жечь.

В аппарате новейшем, придуманном где-то на Западе,
Изучали Аркадия, но не нашли ни черта:
«Не взыщите, коллега: в кишках нету места для заповедей! –
Пробурчал диагност Вячеслав, – микрофлора не та!»

А, тем временем, то, чего нет, пробивалось настойчиво,
Шебуршилось, росло, колотилось в тугих потрохах,
Пил Аркадий таблетки, травил её, стерву, настойками,
Позвонил мозгоправу, пытался укрыться в грехах.

Мир глядел на Аркадия мутно-бесцветными зенками,
Равнодушной толпою на службу брели доктора,
И тогда он в рентгеновский снимок шагнул, будто в зеркало,
Чтоб до сути дойти, до печёнок достать, до нутра.

В чёрно-белых вселенных, где солнечны только сплетения,
По ключицам покатым съезжая, как будто с перил,
Рвал надежды ростки, жёг напалмом мечты и сомнения,
И в желудочном соке растущую жалость топил.

Не пришёл он домой, позабыли его в поликлинике,
Даже ставку его сократили (подписан приказ!),
Пусть раскладу такому теперь позавидуют циники,
Он пропал в Зарентгенье: заноза, микроб, метастаз.

И, когда на приёме сидит, предположим, буфетчица –
Доктор, глядя на снимки, участливо ей говорит:
«Да у вас же Аркадий, голубушка! Это не лечится...»
И фигура его принимает сочувственный вид.

Памяти Вадима Жука

Небо нынче дождём ограблено,
Серый плащ вместо солнца выдан...
Жизнь похожа на Чарли Чаплина,
А вот смерть – это Бастер Китон.

Жизнь тоскует, бомжует, мается,
Но поёт озорной мотив мне;
Смерть ни разу не улыбается
(Даже этой глагольной рифме).

Жизнь – голодная бесприданница:
Дарит жемчуг и спит за сценой;
Смерть, трюкачка, в окно кидается,
Но всегда остаётся целой.

Жизнь – ковёрный. Нашейный бант его
Съехал набок, ладони в саже;
Жизнь всегда до конца талантлива,
До черты и за нею даже.

Смерть – та новость, что знают исстари,
Жизнь – игла, что забыта в пледе;
Обе крутят педали истово
На едином велосипеде.

Проскользнуть бы да между каплями
Нерастаявшим, неубитым...
Жизнь похожа на Чарли Чаплина,
А вот смерть – это Бастер Китон.

* * *

Растрёпанный промокший воробей
В кормушке, приноровленной к воротам,
Имеет счастье – горстку отрубей,
Насыпанную неким доброхотом.

Он поблагодарил бы, но кого?!
И сколько весит благодарность птаха?
Ни грамма, ни полграмма, ничего,
Когда весомы только виды страха.

Внизу ждёт кот, огромный, как война,
Но не спеши, малыш, прижаться к людям!
Ты пей апрельский полдень допьяна,
Прохладу перекатывая в клюве.

Кого-то помнят шедшим через дым,
Летящим к звёздам, пляшущим на мушке...
А вы меня запомните таким:
Промокшим воробьём в кривой кормушке.

Андромеда

На руках, нездешнюю, принёс
Я тебя в свой город распоясанный,
Словно лента девичьих волос,
Трепетала улица меж ясеней.

Ты вошла и встала на виду,
В простоте своей и первозданности,
Я в тебе, конечно, пропаду,
Словно в Андромедовой туманности.

Был бы я хозяином земли
Где-нибудь подальше от столичности –
За тобой послал бы корабли,
Как ведётся там у вас, в античности.

Знай же, дочь заморского царя,
Что мои невелики владения:
Комната в пожаре сентября,
Книги, кофе и стихотворения.

Ты стоишь, босая, у стола,
В круге света, брызнувшего под ноги...
Расскажи, где раньше ты была,
Расскажи про слёзы, песни, подвиги...

Будем из окна глядеть до звёзд
(Прижимаясь крепко, не тая, щекой),
Как трамвай отбрасывает хвост
Теневой – и снова мчится ящеркой.

Сочиню тебя и напишу,
Не желая знать, что дальше станется,
Но у громовержца попрошу,
Чтобы разрешил с тобой состариться.

И тогда, во славу ста морей,
Вавилонов, атлантид и китежей,
Город подпояшется твоей
Лентой, из кудрей солёных выпавшей.

* * *

У Гертруды в лице – ни кровинки,
Словно падает снег в молоко;
То поминки? Нет-нет, не поминки,
До поминок ещё далеко.

Жениху не по выправке шпага,
И зажаты в ладони мужской
Пальцы тонкие, словно бумага,
Ледяные, как вечный покой.

Вот и гости с прилежностью детской
На скамьях занимают места;
В церкви холодно, словно в мертвецкой,
Пар идёт у Христа изо рта.

Дверь на улицу чуть приоткрыта,
Чтоб сподручнее ангелу вшить
В это платье цветов лазурита
Золотую небесную нить.

Чиркнув крыльями по аналою,
Ангел встанет, незримый, назад,
И уколет невесту иглою,
И грядущий покажет расклад.

Наплывают виденья из тьмы – и
Дом пред ней, слюдяное окно,
Роды первые, третьи, седьмые,
За которыми – снова темно.

Двери настежь – и стужа-злодейка
Носит в церковь пригоршнями снег...
Масло. Холст. Мастерская ван Эйка.
Нидерланды. Пятнадцатый век.

* * *

Я когда-то здесь был. В наслоениях лет
Исчезает нечёткий мой, тающий след;
Я когда-то смотрел кинофильмы и сны
Этой непостижимой печальной страны.

Я когда-то здесь жил. Я вливался в поток,
Каждый голос я слышал, знал каждый глоток,
И во рту перекатывал, словно драже,
Имена тех, кого не услышать уже.

Сорок восемь ступеней, последний этаж,
Я когда-то здесь жил, я – герой и пейзаж,
Ночь в конце декабря, первой страсти звонки,
Обхватившие плечи, две тонких руки...

Я когда-то здесь был и стоял на углу,
Где стрела переулка влетает во мглу,
И качал меня город на старых плечах
За поймавших свинец, за сгоревших в печах,

И к нему припадая на чёрную грудь,
От его колыбельной не мог я уснуть,
И за тех, кто был «да», и за тех, кто был «нет»,
Кто оставил следы в наслоении лет.

Потому что я – тоже одна из теней
Средь эпохи наручников и кистеней,
Потому что здесь плаха моя, и привал,
Потому что я тоже здесь жил и бывал.

Из цикла «Рождественские апокрифы»

В вифлеемском роддоме дежурят врачи,
Света нет – канделябр на четыре свечи,
Тишина, и не слышно эфира,
Словно до сотворения мира.

Львица-ночь, мирозданье под брюхо подмяв,
Произносит во тьме оглушительный «мяв»;
Из лиловой зевающей пасти
Каплют звёзды. Считайте, на счастье.

На столе у врача – недоеденный торт,
Рядом два акушера решают кроссворд,
Не остыла доска у порога
От ступней приходившего бога.

В декабре у ворот не видать толкотни,
Но волхвам и торговым агентам – ни-ни!
Хоть и злато, и ладан, и смирна,
А ничто из того не стерильно.

Запрокинув главу, спит Иосиф седой,
Целясь остроконечной своей бородой
В потолочную балку косую.
Я потом вам его нарисую.

Филистимлянка Рут разрешилась вчера,
А гречанке Элпиде ещё не пора,
Шуламит – у неё анемия,
Да ещё иудейка Мария.

И плывут, словно рыбы дорогой икры,
В коридоре пустом две жены, две сестры,
Кто-то носит пророка в утробе:
Или та, или та. Или обе.

Могила Гамлета

– Ты не знаешь ли, где похоронен Гамлет?
Я искал везде, но ни там, ни там нет!
На окраине леса, в седой пустыне...
Где могила его? Расскажи мне, сыне!

– Ты, прохожий, спроси у кривого Билла!
Потому что вся его жизнь – могила;
В переулке сыром врылась в грязь таверна,
Там, за кружкою, Билла найдёшь, наверно.

– Эй, могильщик, ты знаешь песок и камни!
А не скажешь ли, где похоронен Гамлет?
– Я полгорода, путник, упрятал в глину,
И упрячу вторую я половину!

Но не ведаю места, где спит безумец!
Ты поспрашивай шлюх с близлежащих улиц,
Может, кто им в порыве греховной страсти
Нашептал о принце, бегущем власти...

– На, подруга, возьми невозвратной ссуды!
Ты скажи: где покоится сын Гертруды?
Ты ночами не спишь, как лесная птица:
Может, слышала – где закопали принца?

– Он ко мне приходил и сидел до света,
У меня между ног не искал ответа,
Он глазами блуждал, как сама тревога,
Ты, прохожий, похож на него немного;

Говоришь мне, как женщине, а не самке...
Ты ступай, порасспрашивай лучше в замке!
– Я за пазухой, стражник, ножа не прячу!
Не гони, помоги мне решить задачу!

У дверей королевских гуляют сплетни;
Не слыхал ли, где принца приют последний?
– Тьму великих секретов готов сказать я:
Сколько раз королева меняет платья,

Сколько блох квартирует на псиной своре,
И когда будет перепись в Эльсиноре;
Но могила опального принца – дудки!
Нет подобных познаний в моём рассудке!

Если Гамлет испробовал смерти жало,
Ты спроси у той же, что провожала!
– Эй, подвинься, костлявая! Сяду рядом!
Ты и людям – своя, и зверям, и гадам,

Ты у силы небесной – простой солдаткой;
Где принц Гамлет обнялся с землицей датской?
– Легче ветер девичьим поймать напёрстком,
Легче вырастить древо на камне плоском,

Но ни в тихом раю ты, ни в адском гаме
Не услышишь того, кто зовётся Гамлет.
Не везли тебя чёрные в ночь квадриги,
Не записан ты, принц, в похоронной книге,

Не тревожит ворон твою глазницу;
Для чего ты ищешь себе гробницу?!
И ответил Гамлет сквозь приступ кашля:
– Чтобы чуять и знать, что живой пока что.

* * *

Переживи всех...
И.Б.

Перетерпи. Ты – ветер на цепи,
Ты на листе – единственная фраза;
Ты просто эту жизнь перетерпи,
Потом ещё раз, и ещё три раза.

Превозмоги. Пусть злобствуют враги,
И безнадёга на плечах повисла,
Будь впереди на шаг, на пол-ноги,
На четверть правды, на осьмушку смысла.

Преодолей. Ты выжат, словно жмых,
Измотан, вытерт. Но твоя природа,
Взмывая на морально-волевых,
Небесного взыскует кислорода.

Переживи злодея и лжеца,
Переживи и крысу, и гадюку,
Не уходи, останься до конца,
Во тьме ориентируясь по звуку.

Я не прошу быть мудрым, аки змей,
Ступай, как сможешь – с нежностью и злобой,
Но всё-таки превозмоги, сумей;
Попробуй раз, попробуй два. Попробуй.

Трамвай

В том городе, где ты шагнул за край,
Вчера пустили новенький трамвай
От набережной к заводской столовке,
Раскатисто гремел он у моста,
И восклицал: «Какая красота!»
Хор женских голосов на остановке.

Я сразу в нём узнал твои черты:
Он – это ты! Клянусь вселенной, ты:
Пижонист, остролик, умело прибран,
Харизматичен в меру, в меру свеж,
Он был затянут в твой любимый беж,
И даже пах, мне показалось, шипром.

Как будто я пришёл к тебе домой,
Я сел у двери, как тогда зимой,
А ты бурчал под нос, речист и вспыльчив;
И два потока мудрого огня
Динамики пролили на меня...
Не помню, кто там был: БГ иль Кинчев.

Ну что же, твой маршрут – он мой маршрут;
Остались в прошлом пьянки и кашрут,
Добро из-под полы и гнев на сдачу,
Мой город – оболочка прежних лет,
Внутри которой содержанья нет,
Но я не плачу, никогда не плачу.

Притормози, трамвай, у тех дверей,
Где мы стояли краше всех царей
На общем фото: сыты, целы, живы;
Давай побудем тут пяток минут,
А пассажиры, право, подождут.
Они же понимают, пассажиры.