Евгений
Мякишев

Зима

Вдоль российских полей продвигается дева нагая.
Эта дева – зима. И в руках у неё колотун
Из морёного дуба. О бёдра же бьётся тугая,
Снегом полная сумка, а в сумке зевает колдун.

Это – юноша, узкий в плечах, аравийского типа,
Но вощёное тело его не скрывает гниющая шерсть,
Лишь из голени тянется мертворождённая липа,
Да злодейски сияют не два узких глаза, а шесть.

К Рождеству злая ель в деревенских хоромах прогоркших
Под когтистою лапою держит в плену старика
В бороде, красной шубе, с мешком, где подарков на грошик,
И Снегурочка рядом, и посох сжимает рука.

Это лживые куклы. А ель – непонятное древо,
Ведь в российской ночи уж дубовый стучит колотун,
А над полем вращается холоднокровная дева,
А из сумки, зевая, глядит шестиглазый колдун.

1983

Радуйся

символы ветра холодные птичьи рассветы
линии страхов подобны трамвайным дорогам
мы путешествуем вниз по течению жизни
город раскрыл перед нами краплёные карты
радуйся тонкому воздуху в тёплых ладонях
это простой матерьял

символы ветра просторны для слабого духом
линии страхов всегда параллельны смятенью
если движение вниз упирается в стену
значит ли это что правилен выбор дороги
радуйся тёплому воздуху в тонких ладонях
это простой матерьял

символы смерти сухие древесные корни
линии страхов струятся меж них и над ними
для птицелова холодные птичьи рассветы
время проверить силки и раскрыть свою сеть
радуйся тёплому воздуху в тесных ладонях
это простой матерьял

* * *

И всякий свет, дарованный мне жизнью,
Я выключил; и жидкий хлеб вкусив,
Я, вверх поднявшись, сколь хватало сил,
Пел песнь-словарь.

* * *

Местами Питер рос не из-под ног – из воздуха,
На каждый новый вздох – этаж за этажом.
Казалось, в тех местах – схвати за кнут извозчика,
И он ответит: «Что ж – и ветер запряжём,

И сможем полететь над городом, и площади
Увидим свысока, как блюдца на столе.
Но в этом никогда нам не помогут лошади –
Оставим их пастись на каменной земле».

* * *

И. Б.

Кто обречён на бессмертие, кто обречён на забвение?
– Общее наше усердие, долгое наше терпение!
Что впереди? – поле зыбкое или зелёное пастбище?
Я наблюдаю с улыбкою, как примеряет он кладбище.
Как чужеродные, чёрные воды качаются медленно –
Зыбкой земли заключённые, мы умираем, как велено,
Сумрачным светом рассыпчатым или сиянием истинным.
Медленным воздухом взрывчатым вывернет стопы и кисти нам
Так, что с минувшими предками и предстоящими внуками
Будем – корнями и ветками, музыкой, сотканной звуками.

* * *

Па, предл. слитный, образовавшийся (?) из по;
выражает: под, недо-, последствие или унижение,
низшую степень и всегда берёт на себя ударенье.
В. Даль. Толковый словарь живого русского языка.
Изд. 1903–1909 под ред. И.А. Бодуэна де Куртенэ

Нет уже в душе былого праздника,
Ибо разве похороны – праздники?
Вынул бы иконку из запасника,
Да пустые заперты запасники.

Песенка моя ужели пропита?
Лесенка ужель крутая пройдена?
Слышу эхо хохота да посвиста,
Вижу – как вокруг сомкнулась Родина.

Всё сильней её объятья жаркие,
Небо опрокинутое скомкано...
И толпятся немощные, жалкие
Нищие – куда ни кинешь взгляд – с котомками.

Бессловесно опуская головы,
Медяки протягивают палюди,
У реки с водою цвета олова
Собранные, точно как на паперти.

Что же я? Подглядывать украдкою
Не хочу... я с вами, люди добрые,
Горькую лакал, как воду сладкую,
Время измерял шагами дробными.

И теперь моя настала очередь:
Молодым – дорога, старикам – почёт.
Господи, помилуй меня, – очень ведь
Страшно, когда небо под водой течёт.

* * *

Я здесь уже был, не лови меня в прежние сети,
На влажном песке оставляя смешные следы.
Несите меня, полнолунные воды. На свете
Достаточно тёмной студёной подземной воды.

И коль повезёт, то, работая только руками,
Рывками я выберусь, вырвусь на берег мирской,
И время меня поведёт за собой на аркане,
Подобно тому, как скотину ведут на убой.

* * *

О.П.

Ксения едет в деревню, чтобы сидеть там на пне,
Чтобы вдыхать ароматы природы и копошиться во сне,
То есть в овсе, то есть в сене сермяжном,
В поле ржаном, в огороде оттяжном,
В жёлтых цветках и болотных травинках;
Сплюшек ловить, горевать об осинках,
То есть о санках, точнее, осанку
Выправить чтобы, точнее, косынку,
Чтобы вкруг гордого лба повязав,
То есть под вязами, зяблыми взяв
Пальцами прутик – себя щекотать.
Ксения тесто спешит раскатать,
Но раскатать успевает пелёнки,
Тесто съедает сырым... и в кровать
Падает с тихой мечтой о ребёнке,
Коего спрячет в сырые попонки,
Запеленает паучьей слюной...
И возвратится в свой город родной.

* * *

Я начинаю понимать –
Зачем, подъемля тяжесть, город
Под брюхо пробует подмять
Растерянность окраин голых
И голод медленных равнин,
Болотистых низовий жижу,
Рек сыромятные ремни.
И, понимая, ненавижу.
И если время – только сеть,
То мы – его рабы и рыбы –
Способны в воздухе висеть
И видеть рытвины, нарывы,
Разрывы связей, глубину
Пустот и, двигаясь по кругу,
Единственно – глотать блесну,
Поддавшись лёгкому испугу.

Футбол

Как оторваться футболисту
От поля плоскости плешивой
И полететь, расправив крылья,
Прочь от игры и жизни лживой
Сквозь день ленивый и морозный
Навстречу женщине младой?
Но он бежит, как жук навозный,
Толкая шар перед собой.

В сыром капкане стадиона
Пылают страсти, как солома.

Вратарь под сетчатой дугой
Дрожит и плавится, как студень.
Да будь он трижды неподсуден –
Он ловко прыгает ногой.

Судья не мстительный, но строгий,
С прозрачной дудкою во рту –
Мелькнёт то здесь, то там – стоногий,
Слегка качаясь на ветру.

Надуты ровным ветром флаги.
Исполнен счастья и отваги,
Гол забивает футболист,
И взор его блуждает – чист,

И натыкается в смятенье
На света горнего объём;
Тотчас вздымаются растенья
И возникает водоём:
В оправе трав – прохладный, глыбкий,
Он в небо опрокинут, зыбкий,
Полупрозрачный, вкруг сполна
Сквозится поле, и волна
Колышет спелые колосья;
Поодаль – лес и тропка лосья.

В лесу прозрачные и злые
Лягушки длинные снуют,
Гнилушки тлеют золотые
И птички тонкие поют.

Шумят, как умершие, ели
В земле корнями шевеля,
Лесник в распахнутой шинели
Поймал и мучает шмеля.

Уже и страсти не горят,
Кузнечик лишь ногой щебечет,
В высоком небе длится кречет,
И вдалеке, средь спелых гряд,
Крестьянин твёрдою рукою,
Стремясь к достатку и покою,
Сбирает крупный виноград.

Настойка любви

Е.В.

Настал сегодня день шестой – я не отправился в загул,
Любви целительный настой помог свернуть мне в переул,
В котором в домике одна сидела женщина в ночи,
Зияла полная луна, стояли две, нет, три свечи
На склизкой плоскости стола. И в той волшебной полутьме
Сидела женщина. Скала доступнее казалась мне,
Чем плеч, желанных мной, изгиб, овал бедра, излом руки.
И я сказал: «Сидишь, как гриб, средь паутины и трухи,
Грибница бледных квёлых чувств едва пульсирует, струясь!
Я в суть твою проникнуть тщусь!» Она ответила мне: «Князь
Сырого Вяжущего Сна – заколдовал меня навек,
И потому я холодна, но ты – свободный человек!
Ступай за тридевять земель – там, меж еланей, есть утёс;
Под елью лаз... вокруг щавель, кислица, горечь тубероз,
Попона мха... проникни в лаз и Князя Вяжущего Сна
Поганкой бледной тукни в глаз, но берегись – его слюна,
Коснувшись брызгами телес – тебя в гнилуху обратит!
Он защекочет, сглазит, съест... и лишь того не победит,
Кто беден златом, но богат Сознаньем Длинного Меча,
Кто ветру – свет и Солнцу – сват...» Тут я подумал, что врача
Смешного нужно пригласить, а вслух промолвил: «Встань, сестра,
Я смог поганца загасить поганкой бледною вчера!
Исчезни, плесень, сгинь, труха, развейся, смрад-дурман травы,
Очистись, комната, от мха, и станьте прямы, кто кривы!»
Привстала женщина, в мои объятья пала, словно сноп,
К моим губам прильнула, и... по телу побежал озноб!

* * *

Анита, мы встретились в точке зенита –
Точнее, на Невском проспекте, в июле.
Была ты свежа, в волосах твоих гниды
Отнюдь не водились. В заплечном бауле
С собой не несла ты по жизни – пожитки,
А плавно струилась над мягким асфальтом
Сама по себе – не в стеклянной кибитке,
Не с фраером стрёмного вида, не с франтом!
С тобою мы были предельно правдивы
На собственных – в целом неровных орбитах,
Где луны свои вызывают приливы,
А солнца – свои. Так бывает, Анита.
И я осторожно спешу приобщиться
К искусству высоких полётов сознанья,
А вовсе не просто хочу протащиться
Посредством фигуры твоей осязанья...
Качнётся ль, как флюгер, мой жизненный вектор
На питерском небе с оттенком гранита,
И точки зенита над Невским проспектом
Сместятся ль? Быть может. Кто знает, Анита!

* * *

Всех, кто знал меня и помнит наши радостные встречи,
Кто, страдая ностальгией, пьёт мучительное зелье,
Кто не может спать ночами, – обнимаю тех за плечи
И спешу напомнить: «Скоро к вам, друзья, придёт похмелье:
Отходняк такой неслабый, что настанут в теле ломки,
А в мозгу роиться будут мысли гадостного свойства.
Ждут вас скрюльки и оскретки... словом, всякие обломки.
Но не это вызывает к жизни призрак беспокойства.
Огорчительно другое – в схемах наших отношений
Есть досадные чуланы и обидные ловушки.
Есть капканы для печали и силки для сожалений,
А волшебный воздух портят лишь поганые гнилушки –
Те, что тлением тлетворным, освещая суть пространства,
Всё рисуют в гиблом свете бесконечных повторений,
Открывая перспективу для мучительного пьянства,
Ежедневного похмелья и холодных озарений.

* * *

Л.М., но Г.С.

И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,
И ты печалишься, и я пою опять тебе одной,
И ты растерянно молчишь, и не поёшь, и не летаешь.
И ничего не говоришь, и не встречаешься со мной.
Но оглянись... и за спиной ты нас увидишь – и узнаешь –
Простых, как воздух, – мы летим и улыбаемся с тобой –
И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,
И ты печалишься, и я пою опять тебе одной.

* * *

Аните

Где нити событий имеют неясные свойства,
А время струится, слегка спотыкаясь, по кругу,
Где новые встречи приносят одни беспокойства, –
Я встретил случайно, не рыбу, допустим, белугу,
Не скользкого гада, животного зверя, не птицу,
А странную девушку, стройную, среднего роста
И, как подобает поэту, облапал девицу
Достаточно нежно. Она от такого проворства
Не сделалась бледной, как гриб ядовитый на срезе,
И краской стыда не покрылась, как ягода волчья,
А скромно сказала: «Общайся со мной – сколько влезет...»
Двусмысленно, в общем. И вот я, растерзанный в клочья,–
Как лёгкий туман над Маркизовой лужей тайфуном,
Слегка призадумался: как мне избегнуть крушенья?
Будь я не таким неизменно зелёным и юным,
Решил бы шараду я нашего с ней отношенья
Достойно и просто. Но я, моложавого вида,
По внутренним качествам – добрый, послушный ребёнок!
Блин! Будь я по жизни подонок и склизкая гнида,
Злодей и насильник – я смог бы... Но запах пелёнок
Ещё у меня сохранился – под мышками, скажем,
И взор непорочен мой, и молоко не обсохло
На пухлых губах. Я, конечно, силён и отважен...
Но стоит ли вдрызг разбиваться с разбега о стёкла –
И так мне понятно, что женщины в сердце могильник
Несут, спотыкаясь, тяжёлые розы забвенья
Сквозь ельник коварства, чрез гибельный – страсти – багульник,
И сонмы неясных растений совсем без названья?!

* * *

Кончается зима. Сливаются сосульки.
Приходит горний стыд – круговорот воды.
Побереги себя, играя на свистульке
мелодию смешной вселенской ерунды.
Когда к тебе придут безглазые и злые
властители пустот из полной темноты...
Базлай, блажи, вяжи узоры удалые,
покуда жив язык – не растворишься ты.

Ангел

Нет у меня, блин, способностей к бизнесу,
К музыке, к спорту, к наукам... Увы.
Часто текут у меня сопли из носу,
Слюни – из прочих частей головы.
В зеркале я наблюдал отражение
Собственных, в целом унылых телес.
Я понимаю, что Мякишев Женя – я –
Ангел, серьёзно упавший с небес.

* * *

Ищи себя не там, где свет
Разрушен стенами домов –
Купив замедленный билет,
Езжай в страну лгунов и снов.
И там, купаясь в кущах грёз,
Реальный мир забудь – как сон!
Есть мир смешных беззвучных гроз –
И для тебя безгрешней он
Реальной музыки грозы
И ранней осени основ.
Не плачь! Что толку от слезы?
Езжай во сне в страну лгунов.

Любовь

Зубами длинными сверкая,
Бредёт любовь тропинкой узкой.
Она хромая и слепая –
И потому зовётся русской.

В одной руке сжимая клюку,
В другой – пеньковую удавку,
Босой плюсною давит клюкву,
Цветочки хилые да травку.

И коль повеет русским духом
В глухих чащобах и низинах –
Тотчас она укроет пухом
Ловушки на своих тропинах.

Силки расставит и капканы
И, притворившись безобидной,
Развеет ложные туманы
С кривой улыбкою бесстыдной.

* * *

У девочки тоненькой руки похожи на палочки –
И длинная шея тонка.
И бабушка девочки этой стара и слепа – очки
Её украшают слегка.

А муж её старый от славы родного оружия
Изведал большую беду:
Последнее десятилетье, без ног и без рук живя,
Он что-то бормочет в бреду.

А брат его лысый, обрюзгший безрадостен, тих, не нов;
Он девочку бьёт по руке –
За то, что красивый артист в телевизоре – Тихонов –
Её сострадает тоске...

Когда же «Семнадцать мгновений» жестоко кончаются
И гаснет экран –
У девочки тоненькой нервный припадок случается,
И девочку прячут в чулан.

Отец её – грузчик багровый, и пьяный, и злой, как сыч, –
И мать – продавщица в ларьке,
Ей в школе кричит физкультурный учитель: «Постой, косишь!»
Когда со скакалкой в руке

Она подбегает к окну, что свободно распахнуто –
Навстречу лучам и ветрам...
И тянет её мостовая – прохожие ахнут там,
Когда, вырываясь из рам,

Пропахших безрадостной пылью обсосанных школьных дней,
Раскинувши руки окрест,
Взлетит она, чувствуя кожей предплечий и голеней
Холодные руки небес.

Лопух

Я не стал узловатым и жёстким, не покрылся морщинистым мхом,
Я остался шершавым и плоским – в деревенском саду – лопухом.
Я торчу над землёй одичалой, приподнявшись на пару вершков,
Наслаждаясь природой усталой, шевеля бородой корешков.
Надо мною склонялся ботаник, изучая строенье моё,
Об меня вытирало ботинок городское срамное бабьё,
Несуразный суровый геолог мною сморщенный зад подтирал,
Тёмной ночью на мне комсомолок молодой партработник барал...
Лето минуло, осень полощет пожелтевшее тело моё –
Ей, видать, полоскать меня проще, чем рачительной прачке – бельё;
Мною ползают сонные мухи, белых мух предвещая покров,
Всё ужасней картина разрухи, и закат надо мною багров.
Впереди – не научный гербарий, не зелёное ложе для баб
И не участь подтирки для парий, а постылый промёрзлый ухаб...
Только б корни мои, корешочки, кореша, корефаны мои
В земляном неглубоком мешочке превозмочь бы морозы смогли –
Я бы ласковым вновь и широким по весне улыбался лицом
И не стал узловатым, жестоким стариком, а остался юнцом
И торчал над землёй плодоносной на не то что вершок – на аршин! –
Возвышая свой стебель бескостный выше косных навозных вершин,
Чтоб опять деревенские девки крутобёдрой сбежались гурьбой, –
И тогда бы я смог – не за деньги – насладиться их тел голытьбой.
Замечая в изломах событий – и физических сил круговерть,
И магнитные токи соитий, и земли ощутимую твердь,
И чарующий дым пепелища, и проворные струи воды...
Сыщет разум достойную пищу до последней упавшей звезды!

* * *

Я сижу в электрической штуке,
На колёсиках едет она,
Издавая протяжные звуки,
Как любовная, на фиг, струна.

Рядом людики в шапках из плюша
Потребляют какую-то дрянь,
С костылями идёт побируша –
Колченогая наглая пьянь.

Под ногами лежат нечистоты,
За окошком – помои и грязь;
Промелькнула, снимая колготы,
Под кустами какая-то мразь.

Запах гадкий, отвратный, тлетворный;
Свет мучительный, гадостный, злой,
Как в общественной склизкой уборной...
Эх, ударюсь я, на фиг, в запой!

Письмо

Е. Ворсулевой

Дорогая Лена, догорает лето –
Осень тихой сапой бродит по округе;
Зыбкие туманы – верная примета
И дождей сентябрьских, и февральской вьюги.

На горе в избушке я сижу на лавке –
Предо мною книжка и баклажка чая.
Я живу, как Пушкин в Болдинской отставке, –
Стихики слагаю, по тебе скучая.

Поутру – проснувшись – выбегаю в поле
Босиком по травке к роднику – умыться,
А не так, как раньше шастал с перепоя
С рожей посиневшей, чтоб опохмелиться!

Днём иду за хлебом в лавку на перроне –
Слушаю занятный телефонный зуммер,
Вечером доступны рифмы и перо мне,
Ночью – сон покойный, сплю – как будто умер.

Приезжай в субботу – привези в подарок
Солнечных улыбок, удивлённых взоров!
Вечером туманным августа огарок
Озарит перины ближних косогоров.

* * *

В. Шубинскому

Ни криволинейный, расчерченный мрак,
Ни сонный, осенний мороз,
Ни полной луны постоянный маяк
Нас не поведут под откос;
Казённых домов на пути короба
Не скроют в ловушках навек –
Петляет окольная наша тропа,
Чащобы готовят ночлег;
Под сиплое уханье духов лесных,
Сквозь шелест болотных осок,
Из угольных ям, из завалов ночных
Едва различим голосок
Невинной, но вечно виновной земли,
Манящей своих должников
Вернуть ей котомки её и кули
Мельчайших зыбучих комков,
Заёмных песчинок звенящую персть.
Но нам в назидание дан
В блужданьях кривых указующий перст
К незримым в потёмках садам.

* * *

Бутоны распускались в тихой комнате,
А мы спешили прочь... Точнее – в сторону,
Мы жизнь свою уже успели скомкати:
Шли слушать соловья – попали к ворону,
Хотели свет увидеть – не увидели,
Хотели дом построить – не сподобились.
Теперь спешим, но нас не ждут родители,
А что нас ждёт – к тому не подготовились.

* * *

По телефонным проводам
Я путешествовал к тебе,
Был одновременно я там,
Где ты, и там, где я. Теперь,
Когда прервался разговор –
Я здесь остался, а ты – там.
Какой мучительный простор!
Но друг за другом по пятам
Мы путешествуем тайком,
Подстерегая в тишине
Воспоминанием, звонком,
Скользнувшей тенью на стене,
Неясным сном – улыбка, жест, –
И замыкается простор.
И день, как кровельная жесть,
Блестит, притягивая взор
Игрой обманчивых пустот.
И тени зыбкие легки,
И память ложная плетёт
Косые сети и венки.
И мне неведомо, зачем
Обман столь сладок и жесток –
Мир ощутим и вместе с тем
Недосягаемо высок.

* * *

Давно сижу – гляжу вперёд, заглядывая вглубь.
Во мне – холодных рыб косяк и птица хохотун,
коварный лис, премудрый бер, воды ребристой сруб,
сырой земли покатый склон и воздуха шатун.
Вокруг меня струится свет, я – ветвь в его лесу,
Огонь, блуждающий в ночи, – мой наречённый брат…
И если – часом – я умру, качаясь на весу,
То кто тебе расскажет суть в преддверье райских врат?

* * *

Алкоголический психоз и несуразный детский бред,
Любви язвительный мороз – спасут меня на склоне лет
От суеты и пустоты, от тщетных поисков огня,
От ложной, жалкой красоты спасут безумного меня.

Я – тайга!

Я – тайга! Не руби во мне просек, не бей мою дичь.
Не смеши моих леших трескучим костром на опушке.
Пусть, как ведьмы, поют из зыбучей трясины лягушки –
Попытайся их песнь земноводную всуе постичь!
Не разбрасывай сеть для поимки пернатых созданий,
Ибо грешные души умерших вселяются в них,
А деревья смолой истекают от гулких рыданий,
Недоступных для слуха живых лесорубов своих.
Я – тайга! Не ищи во мне торные тропы к туманным,
Заколдованным кладам, к серебряным россыпям тьмы,
Ибо каждый твой шаг – меж коряг – будет шатким, обманным,
Где тебя на кругах обведёт проводник кутерьмы.
Я и сам заблудился в себе, закатившись под стланик,
Опоённый до одури волглой, глухой тишиной.
Ты меня не ищи, зачарованный вечностью странник,
Ибо ты – это я за широкой древесной спиной!

* * *

С. Д.-Д.

Не серчай, если я невзначай позвоню
С наступлением времени таянья льдин.
Я был сброшен в любовь, как с моста в полынью
Убиенный Юсуповым поц Rasputin.
Под гнетущей попоной безлунных ночей
Я, скукожившись, вжался в себя, как холуй,
Хоть имел дубликаты небесных ключей
И готов был отдать их за твой поцелуй.

* * *

Е. Ворсулевой

когда приближается вечер туманный –
иду по траве осторожной походкой
слегка вспоминая твой облик обманный
подобный Джоконде с улыбкой некроткой
на дальних холмах копошатся людишки
кто ловит букашку кто сеет картошку
трава мне щекочет босые лодыжки
и ревность eboshit меня понарошку
ревную тебя к деревенским строеньям
к малиннику вишням смородине сливам
к невидимым клубням целебным кореньям
к тропинкам лесным и маслятам сопливым
и если случайно прихватит непруха
меня на пути в травянистые дали
с наивной улыбкой от уха до уха
в юдоли земной я зарою печали

Caprice

В Петербурге рождённым естественна тяжесть сорочки…
Галина Илюхина

В Петербурге рождённому свойственна свежесть сорочки
Из матерой материи – тёртой трухи неживой;
На болотистой почве торчит, уцепившись за кочки,
Очарованный город, склонивший главу над Невой.

Неспроста, засмотревшись с моста на простудные воды,
Я внезапно увижу, как кружит над зеркалом бриз,
Разрывая в кривой амальгаме свинцовые своды
Петербургского нёба – чухонский природный каприз.

Я увижу круги на воде от упавшего с моста,
Оскверненного северным взором прожжённого дня…
На другом берегу покачнётся Васильевский остров,
И тягучая тина течения слижет меня.

Пребудет

Л. Ворсулевой

Влезу в воду – заводнюсь.
Заводной сегодня день.
Я не сплю, я длюсь и снюсь
Всем. Всему вокруг. Воздень
Крылья – ангел мой земной –
Лени лань, юдоли лунь,
День возьми в ладонь со мной,
Целокупный день-июнь.
Ты сон мой, и я с тобой.
Кем ни слыл бы, с кем ни стыл –
Ты со мной – Мой Б-г, бог мой,
Мы – любовь. Доколе сил…

* * *

Приоткрыла правда дикая
Дыры глаз из темноты,
Искривила рыло, гикая:
«Ты! Во всём виновен ты!»
И ни крестное знамение,
Ни волшба, ни образа
Не обманут это зрение,
Эти белые глаза.

* * *

Мы знакомы с тобой много дней, но немного часов –
Ты похожа на сон – сон, в котором пылает пожар;
Ты похожа на дом – дом, который закрыт на засов,
И на суку, чей вид, несмотря на всю прелесть, поджар.
Осторожной рукой я беру тебя нежно за грудь,
Я пытаюсь познать твою суть, твою сущность – тебя.
И я вижу, что ты тяжела и опасна, как ртуть,
Что ты катишься вниз, свою жизнь безвозвратно губя.
Нам осталось всего ничего в петербургской зиме,
В тёмном мареве, где гололедица цепко царит –
Я пока ещё жив и ещё пока в здравом уме,
Только мордой лица – словно хрен волоcатый – небрит.
Посмотри же внимательно вглубь занесённых дворов,
Чтоб увидеть следы на снегу, уводящие нас,
Шаг за шагом в пространство иных занесённых миров,
Где мираж нашей жизни погаснет… точнее – погас.