Евгений
Евтушенко

Одиночество

Как стыдно одному ходить в кинотеатры 
без друга, без подруги, без жены, 
где так сеансы все коротковаты 
и так их ожидания длинны! 
Как стыдно - 
     в нервной замкнутой войне 
с насмешливостью парочек в фойе 
жевать, краснея, в уголке пирожное, 
как будто что-то в этом есть 
     порочное... 
Мы, 
 одиночества стесняясь, 
                    от тоски 
бросаемся в какие-то компании, 
и дружб никчемных обязательства 
     кабальные 
преследуют до гробовой доски. 
Компании нелепо образуются - 
в одних все пьют да пьют, 
                не образумятся. 
В других все заняты лишь тряпками и 
     девками, 
а в третьих - 
      вроде спорами идейными, 
но приглядишься - 
          те же в них черты... 
Разнообразные формы суеты! 
То та, 
   то эта шумная компания... 
Из скольких я успел удрать - 
                       не счесть! 
Уже как будто в новом был капкане я, 
но вырвался, 
     на нем оставив шерсть. 
Я вырвался! 
     Ты спереди, пустынная 
свобода... 
     А на черта ты нужна! 
Ты милая, 
     но ты же и постылая, 
как нелюбимая и верная жена. 
А ты, любимая? 
        Как поживаешь ты? 
Избавилась ли ты от суеты; 
И чьи сейчас глаза твои раскосые 
и плечи твои белые роскошные? 
Ты думаешь, что я, наверно, мщу, 
что я сейчас в такси куда-то мчу, 
но если я и мчу, 
     то где мне высадиться? 
Ведь все равно мне от тебя не 
     высвободиться! 
Со мною женщины в себя уходят, 
                         чувствуя, 
что мне они сейчас такие чуждые. 
На их коленях головой лежу, 
но я не им - 
        тебе принадлежу... 
А вот недавно был я у одной 
в невзрачном домике на улице Сенной. 
Пальто повесил я на жалкие рога. 
Под однобокой елкой 
      с лампочками тускленькими, 
посвечивая беленькими туфельками, 
сидела женщина, 
     как девочка, строга. 
Мне было так легко разрешено 
приехать, 
     что я был самоуверен 
и слишком упоенно современен - 
я не цветы привез ей, 
                  а вино. 
Но оказалось все - 
              куда сложней... 
Она молчала, 
      и совсем сиротски 
две капельки прозрачных - 
                  две сережки 
мерцали в мочках розовых у ней. 
И, как больная, глядя так невнятно 
И, поднявши тело детское свое, 
сказала глухо: 
       «Уходи... 
             Не надо... 
Я вижу - 
     ты не мой, 
           а ты - ее...» 
Меня любила девочка одна 
с повадками мальчишескими дикими, 
с летящей челкой 
      и глазами-льдинками, 
от страха 
      и от нежности бледна. 
В Крыму мы были. 
        Ночью шла гроза, 
и девочка 
     под молниею магнийной 
шептала мне: 
«Мой маленький! 
         Мой маленький!» - 
ладонью закрывая мне глаза. 
Вокруг все было жутко 
             и торжественно, 
и гром, 
    и моря стон глухонемой, 
и вдруг она, 
     полна прозренья женского, 
мне закричала: 
       «Ты не мой! 
              Не мой!» 
Прощай, любимая! 
           Я твой 
              угрюмо, 
                 верно, 
и одиночество - 
       всех верностей верней. 
Пусть на губах моих не тает вечно 
прощальный снег от варежки твоей. 
Спасибо женщинам, 
       прекрасным и неверным, 
за то, 
  что это было все мгновенным, 
за то, 
  что их «прощай!» - 
           не «до свиданья!», 
за то, 
  что, в лживости так царственно горды, 
даруют нам блаженные страданья 
и одиночества прекрасные плоды. 
  
          1959