Старуха
Земля от разрывов стонала,
Слетала листва от волны,
И шёл как ни в чём не бывало
Пятнадцатый месяц войны.
Старуха – былинка сухая,
Мой взвод уложив на полу,
Всю ночь бормоча и вздыхая,
Скрипела, как нож по стеклу.
Предвидя этап наступлений
И Гитлера близкий провал,
Её стратегический гений
Прогнозы с печи подавал.
Часа через три наша рота
В дальнейший отправится путь.
Кончайте вы политработу,
Позвольте, мамаша, уснуть.
А утром старуха – ну сила! –
Схватила за полу: постой!
И трижды перекрестила
Морщинистой тёмной рукой.
А я никогда не молился,
Не слушал звона церквей,
И сроду я не крестился.
Да я вообще еврей.
Но что-то мне грудь стеснило,
Я даже вздохнуть не мог,
Когда – «Мой сыночек милый,
Гони их, спаси тебя Бог!»
И, растеряв слова, я
С покорной стоял головой,
Пока меня Русь вековая
Благословляла на бой.
Да пусть же пулею вражей
Я сбит буду трижды с ног –
Фашистам не дам я даже
Взглянуть на её порог.
Я в весеннем лесу пил берёзовый сок
Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберёг, что любил – потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
И носило меня, как осенний листок.
Я менял имена, я менял города.
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахнут цветы, не светила луна.
И окурки я за борт бросал в океан,
Проклинал красоту островов и морей
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.
Зачеркнуть бы всю жизнь да с начала начать,
Полететь к ненаглядной певунье своей.
Да вот только узнает ли родина-мать
Одного из пропащих своих сыновей?
Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел не сберёг, что любил – потерял.
Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
Вечный огонь
От героев былых времён
Не осталось порой имён, –
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй и травой.
Только грозная доблесть их
Поселилась в сердцах живых.
Этот вечный огонь, нам завещанный одним,
Мы в груди храним.
Погляди на моих бойцов,
Целый свет помнит их в лицо,
Вот застыл батальон в строю,
Снова старых друзей узнаю.
Хоть им нет двадцати пяти –
Трудный путь им пришлось пройти.
Это те, кто в штыки поднимался, как один,
Те, кто брал Берлин.
Нет в России семьи такой,
Где б не памятен был свой герой.
И глаза молодых солдат
С фотографий увядших глядят.
Этот взгляд, словно Высший Суд
Для ребят, что сейчас растут.
И мальчишкам нельзя ни солгать, ни обмануть,
Ни с пути свернуть.
Лебединая песня
Просто крылья устали,
А в долине война…
Ты отстанешь от стаи,
Улетай же одна.
И не плачь, я в порядке,
Прикоснулся к огню…
Улетай без оглядки,
Я потом догоню.
Звёзды нас обманули,
Дым нам небо закрыл.
Эта подлая пуля
Тяжелей моих крыл.
Как смеркается, Боже,
Свет последнего дня…
Мне уже не поможешь,
Улетай без меня.
До креста долетели,
Ты – туда, я – сюда.
Что имеем – поделим,
И прощай навсегда.
Каждый долю вторую
Примет в общей судьбе:
Обе смерти – беру я,
Обе жизни – тебе.
Ждать конца тут не надо.
Нет, пока я живу –
Мой полёт и отраду
Уноси в синеву.
Слышишь – выстрелы ближе?
Видишь – вспышки огня?
Я тебя ненавижу.
Улетай без меня.
Малюсенький моллюск
У меня знакомых в море много –
Прямо ими я не нахвалюсь, –
В том числе миноги, осьминоги
И – малюсенький моллюск.
Я и не бываю одиноким,
А ведь это в жизни крупный плюс:
У меня миноги, осьминоги
И – малюсенький моллюск.
Не перебивая всю дорогу –
Разве что я сам остановлюсь, –
Слушают миноги, осьминоги
И – малюсенький моллюск.
Их просить не надо о подмоге.
Никого я в драке не боюсь:
За меня миноги, осьминоги
И – малюсенький моллюск.
Вот и получается в итоге,
Что устроил всех такой союз:
Счастливы миноги, осьминоги
И – малюсенький моллюск!
Оборона
Края траншеи заросли травой,
Идёшь – и стебли вровень с головой.
Местами даже надо нагибаться,
Чтоб избежать их несмышлёной ласки.
Так стебельки звенят, звенят по каске,
Цветы – те прямо лезут целоваться.
Очередей настильных горячей
Струится ливень солнечных лучей,
Осколком мины срезанный цветок –
Как бабочка летит в его поток.
Вот здорово! Волнистый воздух чист,
И посвист пули – будто птичий свист.
Такой покой, порядок и уют.
Сейчас уверен я, что не убьют.
Должно быть – после, одолев беду,
От свиста птицы наземь упаду.
Левый художник
Как же началось? Должно быть, с детства
Исказило здравый вкус во мне
Никому не нужное эстетство
Ледяных узоров на окне.
Как же педагоги допустили,
Чтобы повлияли на меня
Чуждые, абстрактные по стилю
Горельефы на морских камнях?
За условный взгляд на мир обиды
Я терплю – реальные вполне,
Бьют меня за то, что пирамиды
Вижу у верблюда на спине.
Так я не продвинулся нисколько
Ни в литфонды наши, ни в печать,
И меня за все мои заскоки
Неоткуда даже исключать.
Я пишу не в жилу и некстати,
Как в картонный колокол звеня.
И с брезгливой жалостью издатель
Учит арифметике меня.
Я бы верил, что услышит завтра
Тот, кто нас не слышал до сих пор.
Только ведь неизданный – не автор,
Так же как непойманный – не вор.
1955
Весна тиха была сначала
Весна тиха была сначала,
И не проснулась ты, когда
В окошко пальцем постучалась
Весенняя вода.
Но как орлёнок разбивая
Непрочную скорлупку льда,
Забила крыльями живая
Весенняя вода.
И вот, глядишь, под небом синим
Широк лежит разлив речной,
По грудь берёзам и осинам,
Калине – с головой.
Не думай, что любовь слабее,
Что ей раскрыться не дано,
Когда, смущаясь и робея,
Она стучит в окно.
Киты
Киты – неразговорчивые звери,
Понятно: при солидности такой.
Не принято у них ни в коей мере
Надоедать соседям болтовнёй.
И только в случае последнем, крайнем,
Когда он тяжко болен или ранен,
Не в силах всплыть, чтоб воздуху глотнуть, –
Кит может кинуть в голубую муть
Трёхсложный клич. Нетрудно догадаться,
Что это значит: выручайте, братцы!
И тут к нему сквозь толщи голубые
Летят со свистом на призыв беды
Не то чтобы друзья или родные –
Чужие, посторонние киты.
И, тушами литыми подпирая,
Несчастного выносят на волну…
«Ух, братцы, воздух! Думал, помираю.
Ну всё, хорош, теперь не утону».
Бионика – наука есть такая,
Проникшая в глубокие места, –
Язык зверей прекрасно понимая,
На плёнку записала крик кита.
Гуляет китобоец над волнами.
К магнитофону подошёл матрос,
И вот под киль прикрученный динамик
Пускает в океан китовый SOS.
За много миль тревожный крик услышав,
Бросает кит кормёжку и детишек,
Чтоб вынести собрата на горбу.
Торпедою летит… Успел, удача!
Ещё кричит, ещё не поздно, значит…
И в аккурат выходит под гарпун.
Мудрец-бионик, было ли с тобою,
Чтоб друга на спине ты нёс из боя,
От тяжести и жалости дрожа?
Была ли на твоём веку минута,
Когда бы ты на выручку кому-то,
Захлёбываясь воздухом, бежал?
Тут все друг друга жрут, я понимаю.
Я не с луны, я сам бифштексы жру.
Я удочку у вас не отнимаю,
Но вот наживка мне не по нутру.
По-всякому на этом свете ловят:
Щук – на блесну, а птичек – на пшено.
Мышей – на сало, а людей – на слове.
На доброте ловить – запрещено.
Плывите, корабли, дорогой новой
За пищей, по которой стонет мир, –
За грузом солидарности китовой,
Она нужней нам, чем китовый жир.
После боя
Майор приказал кормить людей,
И – чтобы внешний вид.
А мой котелок решета худей.
Пулями весь пробит.
Зеркальце есть у меня про запас,
Одно на целый взвод.
Вижу я в нём скулу и глаз,
Носа кусок и рот.
В копоти я, как котёл из огня,
Кожа темна, как броня…
Интеллигентная мама моя,
Ты б не узнала меня.
Рядовой
Хрупкая мишень, добыча случая –
В непроглядном взрывчатом аду
Рядовой надеялся на лучшее
И ещё пожить имел в виду.
Скрёб из котелка он пшёнку горькую,
В лужице мочил он сухари,
Рвал газетку, засыпал махоркою,
А война давала прикурить.
И тогда, прикрыв пилоткой темечко,
Шёл он в драку, грозный и глухой.
Автомат лущил патроны-семечки
И плевался медной шелухой.
Отсыпался раненый-контуженый,
Чуть очнулся – в полк ему пора.
«Нас, – шутил, – двенадцать штук на дюжину.
Кто мы есть? Славяне, пехтура».
Не таскал в засаленном кармане он
Никакой трофейки золотой,
И не стал он лично мстить Германии,
Только всё пытал: «Когда домой?»…
Принимал от баб свои владения,
С головешек поднимал колхоз.
Где-то пили за его терпение,
Он не пил – как развозил навоз.
Пояснял старухе в дни печальные:
«Главное, детишки-то растут!»
А над ним менялися начальники –
Он же оставался на посту.
День и ночь мотался словно маятник:
Севу, жатве – всё отдай сполна.
А пиджак – негнущийся, как памятник –
В сундуке скрывает ордена.
Контузия
Скажем, лопнула лента кино… И пронзительный гул.
Ни борьбы, ни любви, ни врага, ни товарища нет.
Чуть успеешь заметить – оборванный край промелькнул,
В застонавший экран обнажённый пульсирует свет.
Вот на Одере было – похоже. А то – и похуже.
Небо лопнуло вдруг, и вокруг завинтилось, свистя.
А земля охватила, сжимая всё туже и туже,
Беззащитное тело, простое земное дитя.
Я не то что рукой – шевельнуть даже мыслью не мог:
Что любил, где боролся, и чья это мука глухая?
В тёплом чреве земли я лежал, словно смятый комок
Неосознанной жизни, ещё без инстинкта дыханья.
Повитухи-сапёры лопатой её рассекли.
Ради сына она примирилась и с этою болью.
И тогда напряглись исстраданные мышцы земли –
Сверхпонятным усильем меня подтолкнули на волю.
В муках жёны рожают, спросите любую из них,
Но как больно рождаться – не помнит никто из живых.
Воздух в лёгкие хлынул, обрушился свет на глаза.
Ещё мягкие кости страдали при всяком движенье,
Но вершок за вершком я куда-то уже уползал,
Прежде слова почуяв важнейшую страсть – достиженье.
Шевелили губами солдаты беззвучно вокруг,
Удивительный мир был безмолвен, как прорубь, сначала.
Мчались стрелы «катюш», как зарницы, забывшие звук,
Пушка вспрыгивала, посылая снаряд, но молчала.
И глухого меня притащили в немой медсанбат.
Спал как помер, не помнил, не знал и не думал,
А очнулся под утро и чую – всем телом я рад:
Слышу. Слышите, слышу! Проснулся от шума.
Поцелуи и выстрелы, смех и космический свист
Метеоров и бомб. И как жилка стучится в висок:
Слышу – ветра движение, дуба трепещущий лист,
Пустословие птиц и морзянки скупой голосок.
Слышу: там, на переднем, контратакуют враги.
Незнакомый, но мой, с заиканием слышится клич:
«Сани-и-та-а-ар! Ма-аи сап-поги!..»
Дай мне мужества, мама, я должен пойти и достичь.
Сержант шутит
Ночью огневой налёт –
Свыше всякой меры.
А с утра дождь пойдёт –
Сразу сыро, серо.
А сержант – как будто гвоздь
Загоняет в душу,
Воет третий день насквозь
«На-берег-Катюшу».
Языка он брал не раз,
Вылезал из петли,
И ему ты не указ –
Напевать ли, нет ли.
Потолка привычный гнёт,
Вечный запах гари…
Тут, пожалуй, не убьёт,
Разве что – состарит.
Вдруг – за шиворот песку
Полная лопата:
Загремели наверху
Брёвнышки наката.
Сели, ждём, – куда теперь?
Взвыла мина волком.
Застучали прямо в дверь
Нервные осколки.
Все упали на живот.
Но, спокойно сидя.
Наш сержант кивнул на вход:
«Можно, заходите!»
Некрасивых не дразни
Некрасивых не дразни:
Исправляются они.
Если гусеница учится –
Может, бабочка получится!
Первый в атаке
Если б каждая мина и каждый снаряд,
Что сегодня с рассвета над нами висят,
Оставляли бы след за собой, –
То сплелись бы следы эти в плотный навес,
Даже вовсе тогда не видать бы небес.
Вот бой!
Автоматом треща, встал ефрейтор мой,
Пули первые – в бруствер, потом – над землёй, –
Через миг все встаём, пора.
Уши громом забило и нам и им.
Не слыхать. Наплевать – для себя кричим:
«Ура!»
Брось гранату в траншею и прыгай в разрыв,
Оглушённого немца собой накрыв,
А теперь уж – победа моя…
Кто заметил, что первым ефрейтор встал?
Тут же следом вскочил я под тот же шквал, –
Почему же он, а не я?
Завтра вместе к полковнику нас позовут,
Ордена одинаковые дадут,
Будет равный почёт двоим.
А ведь он вставал, когда я лежал.
Когда я вставал, он уже бежал.
Он – в траншею, а я – за ним.
Даже доброе дело непросто начать,
А на парне, должно быть, такая печать…
Свой табак я ему отдаю.
Паренька сохранить, уберечь мы должны.
Как он будет нам нужен и после войны –
Тот, кто первым встаёт в бою!
Как сказать о тебе
Как сказать о тебе? Это плечи ссутулила дрожь,
Будто ищешь, клянёшься, зовёшь – отвечают: не верю.
Или в стылую ночь, когда еле пригревшись, заснёшь, –
Кто-то вышел бесшумно и бросил открытыми двери.
О тебе промолчу, потому что не знаю, снесу ль?
Я в беде новичок, так нелепо, пожалуй, и не жил…
Избалован на фронте я промахом вражеских пуль,
Мимолётностью мин, и окопным уютом изнежен.
Под стеклянный колпак обнажённых высоких небес
Приняла меня жизнь и поила дождём до отвала,
Согревала пожаром, как в мех меня кутала в лес,
И взрывною волной с меня бережно пыль обдувала…
Слепой
Сбивая привычной толпы теченье,
Высокий над уровнем шляп и спин,
У аптеки на площади Возвращения
В чёрной полумаске стоит гражданин.
Но где же в бархате щели-глазки,
Лукавый маскарадный разрез косой?
По насмерть зажмуренной чёрной маске
Скользит сумбур пестроты земной.
Проходит снаружи, не задевая,
Свет фар, салютные искры трамвая
И блеск слюдяной
Земли ледяной.
А под маской – то, что он увидал
В последний свой зрячий миг:
Кабины вдруг замерцавший металл,
Серого дыма язык,
Земля, поставленная ребром,
И тонкий бич огня под крылом.
Когда он вернулся… Но что рассказ –
Что объяснит он вам?
А ну зажмурьтесь хотя б на час –
Ступайте-ка в путь без глаз.
Когда б без света вы жить смогли
Хоть час на своём веку,
Натыкаясь на каждую вещь земли.
На сочувствие, на тоску,
Представьте: это не шутка, не сон –
Вы век так прожить должны…
О чём вы подумали? Так и он
Думал, вернувшись с войны.
Как жить? Как люди живут без глаз,
В самом себе, как в тюрьме, заточась,
Без окон в простор зелёный?
Расписаться за пенсию в месяц раз
При поддержке руки почтальона,
Запомнить где койка, кухня, вода,
Да плакать под радио иногда…
Приди, любовь, если ты жива!
Пришла. Но как над живой могилой –
Он слышит – мучительно клея слова
Гримасничает голос милой.
«Уйди, не надо, – сказал он ей, –
Жалость не сделаешь лаской».
Дверь – хлоп. И вдруг стало втрое темней
Под бархатной полумаской.
Он сидел до полуночи не шевелясь.
А в городе за стеной
Ликовала огней звёздная вязь
Сказкою расписной.
Сверкают – театр, проспект, вокзал,
Алмазинки пляшут в инее,
И блистают у молодости глаза –
Зелёные, карие, синие…
Морозу окно распахнул слепой
И крикнул в ночь: «Не возьмёшь, погоди ты!..»
А поздний прохожий на мостовой
Нашёл пистолет разбитый.
Недели шли ощупью. Но с тех пор
Держал он данное ночью слово.
В сто двадцать секунд сложнейший прибор
Собирают мудрые пальцы слепого.
По прибору, который слепой соберёт,
Зрячий водит машину в слепой полёт.
И когда через месяц опять каблучки
Любимую в дом занесли несмело,
С ней было поступлено по-мужски,
И больше она уйти не сумела.
И теперь, утомясь в теплоте ночной,
Она шепчет о нём: «Ненаглядный мой!»
Упорством день изнутри освещён –
И отступает несчастье слепое.
Сегодня курсантам читает он
Лекцию «Стиль воздушного боя».
И теперь не заметить вам, как жестоко
Прошла война по его судьбе.
Только вместо «Беречь как зеницу ока»
Говорит он – «Беречь, как волю к борьбе».
Лицо его пристально и сурово,
Равнодушно к ласке огней и теней.
Осмотрели зоркие уши слепого
Улицу, площадь, машины на ней.
Пред ними ревели, рычали, трубили
И взвивали шинами снежный прах.
Мчался чёрный ледоход автомобилей
В десятиэтажных берегах.
Я беру его под руку «Разреши?»
Он чуть улыбается в воротник:
«Спасибо, не стоит, сам привык…» –
И один уходит в поток машин.
На миг немею я от смущенья:
Зачем ты отнял руку? Постой!
Через грозную улицу Возвращенья
Переведи ты меня, слепой!
© Евгений Агранович, 1938–2010.
© 45-я параллель, 2022.