Эвелина
Шац

Trattatello

Когда не умирают люди, когда не идёт война, останавливаются часы любви. Тогда наступает русское время: ничего-никто-никуда. Как серебряная паутина мостов оно встаёт над бесконечной равниной. Пешеходов не видно, и нет фонарей, и часы разливаются предметностью Сальватора Дали, и последняя капля красной крови рвётся в Чёрную Дыру, поглощающую незащищённое пространство, обделённое временем или от него освобождённое. Не есть ли это выход в антимиры, где не существует чумы-творения, и бешеная температура любви и страсти, воли к памяти и цвету становится комнатной и приобретает цвет неосвещённого подвала или в лучшем случае чердака, откуда давно уже вывезли воспоминания детства, не оставив и следа от поисков потерянного времени, где ветхие книги о кораблях не пахнут даже плесенью, а от мещанской бутафории несёт засушенными клопами.

У чумы – цвет потрясения, он отдаёт сознанием ужаса и великолепия конца. Конец как Барокко, как тяжёлая парча. Драпировка её – геологические складки творения мира: в них нет и следа утопии. Утопия прекрасна как война: она жаждет крови. Книга о красном цвете пишется человечеством до самого ухода сознания в чёрное: ноль цвета над вечным покоем. Не вечной остаётся только любовь – камень преткновения преходящего времени или скорее канат, по которому на пуантах смысл проходит как акробат над городской площадью на высоте шпилей готических соборов мира. Они устремляются в ноосферу. Она не суть антипространство. Высота складывается из чистоты и сини, пронизанных золотыми лучами с двумя пальцами вдохновения Хлебникова и Эхнатона.

* * *

вершилось будущее

на страницах пяти книг

и настоящее – миг-боль

порталом распахнулось

дорогам всех времён

что за соборной площадью

текут как дельта 

времени вселенной

Время загадочного сезона

любовь пришла весной

вспыхнула жарким всполохом по осени 

и надменно стала уходить – от траура до траура

в неведомое

Гремучая карусель

как жизнь кружится карусель

                    по кругу бесконечному

копыта вскачь

                    зигзаг вперёд

лишь время вспять

                   зигзаг назад

звоночки и трещотки

                   мигалки бубенцы

то вьюга закружила все концы

единорог грифон

                   кентавр и дракон

по кругу совершают свой

                   беспредельный бег

под звуки точно в цирке

                   органчика - шарманщика

созвездие назвали «Карусель»

                   и от звезды к звезде

кружатся кобылицы и каруселятся

                   искусственные облака

и голова кружится

                   и крутятся, и вертятся

                   лошадки карусельные

которые свой бег вершат в раю

звоночки засмеялики

                   бубенчики бубнильчики

и звуки как снежинки

                   друг друга настигали

и снова уносились без конца

из-под копыт звенела

                   роса

колокольчики бубенчики

                   куплеты карусельные

догоню-ка тебя, ветер

мой скакун и вечен и беспечен

а карусель как жизнь

                   тушите свечи

Дантовские чтения

Центральный мира человек возник и сник,

пергаментные списки – а позади описки,

александрийские забытые стихи.

У Пушкина дух ветхий Данта,

а на изнанке суперэкслибрис Мандельштама.

Аббат Грантье владея отменно,

не как Лозинский – что Вы! что Вы! – ремеслом,

это уж точно, поверьте ремеслом прочтения

готического храма, что суть изгнанник

иль Флоренции, а значит мира, странник

внутри обратной перспективы:

в нем живо животворящее стремление вглубь

чуть мелкого, но лучше – меткого

пространства точки. Весенней почкой

бухнет бутон беременной звезды –

она родит звездят. И звездопламенности рой

на небе бой затеет, и гром грозы разбудит

ротозеев мещанской, у кассы фарисеев,

казны – с них счёт. И звездочёт отсчёт ведёт

от точки праведного беспокойства

за судьбы неустройства из-за грамматики

отсутствия. Ведь буквы где-то рядом –

без них молчание и треугольникам, и числам.

Как числам петь без букв?

Как знаки в море окунуть

чтоб радугой они запели

и свирели чтоб танцевали

брызгами волны и числами волненья?

Они суть вожделение дней будущих томления

и смирения полов, что полыми судами

выстраиваются в ожидании дождя:

благотворительная жидкость,

в ней – жизни жуткость и прекрасность,

и вечная неясность творения Богов и

Человека, что ясности у века требует

то кровью, то войной холодной.

Но любовью был зачат, взорвавшись,

звёздный миг, и Человек тот не погиб.

Он всё ещё творит и по звезде шагает

и от звезды к звезде грамматику слагает

в цвете в цифре в букве в ноте

и в цирке на арене. Так парашют,

шатёр звезды, как одинокий пламень маяка,

молчит. И нежно плачет свет бытия.

Звезда о вечности страдает и не знает,

что вечностью она больна и болью этого

страдает. Как любовь, она одна у маяка.

Во множестве созвездий.

искусство небытия

Если вдруг уснул и не проснулся -

Это тоже вариант свободы.

Михаил Погарский

Я стою на краю природы

чую запах выхода из неё

этот запах отравой затронут

той

что лечит от всего навсегда

я как Данте

успела зрение

и насытить, и напоить

а когда

циферблат растеряет стрелки

и исчезнет видимый мир

наступает утрата света

нас тихо бросают деревья

провожая в тишайшую тишь

где словами уже не видят

где не слышимы красок тона

и пространственна

                      пустоты метафизика

что в отраду влечёт непорочную

со-творения не-Бытия

такого ещё неисчерпанного

да и вовсе непредсказуемого

как тяжёлые капли дождя

звёзды в Греции

а звёзды в Греции не как в Венеции

висят гроздьями как предсказания

пифагорейского обозначения

как наводнение необъяснимого

они как идолы дикой Скифии

или обрывки степи за Ольвией

там Парменида поэмы странные

и Гераклита фрагменты стёртые

там Каролина Бугаза запахи

где всё наверное где всё мгновение

а я бегу поспешно к идолам

послушать бешеные посвисты

и постоять со страхом ясности

на поле зрения их языческого

Картинки с выставки

1. Из Гранатовой Чайханы

Красный ангел венчальный Шагала

спускался на гребень красный

мадонны безгласной Малевича

2. И красный Фальк,

пиджак на тело бледное,

оно и холодно, и голо

а чайхана завешана заветами

на красных креслах передела

а серый серп и молот Родченко –

и штык, и молния: сереющая мощь

3. Гризайль брела за чёрным бешеным квадратом

гризайль плелась за чернью бешеной в квадрате

минуя Гриза gris и дым промышленный Шевченко

4. Костаки память

по залам растекалась

гитара плакала душевно

о красоте спасённой

и пущенной в расход

в который раз

* * *

мой полый человек, герой земли бесплодной

не знавшей ни Паунда, ни Шара, ни меня

с взорвавшегося южного двора пришла и потрясла

и стала полигоном упражнений насилия ремесла

за чёрно/белыми кулисами добра и зла: но я – 

                            я целое фрагментами насыщу

                            я хаосом порядок напою

                            а холостые очевидности взорву

                            и полость нежностью творения наполню

новогодняя секунда

Cекунда

как снежинка

как капелька воды

из года в год перетекала

воспоминание храня

снегов Килиманджаро

легенда Африки в России

из детства общего

как связь времён: лет месяцев недель

и, наконец, секунды-века

единственной

подаренной звездой альпийской

на Новый год

где эроса отсутствие

пристроилось во времени

как зло иль зов струхнувшей старости

но я перетекла в секунду

и оказалась во времени другом

и вновь шальном

и капельку-секунду

– она текла слезой –

смахнула незаметно

и память остановила метко

на секунду

И в эту секунду

я встречусь с тобой

ведь ты назначал мне

свиданье весной

и в ней утоплю

век чужой и с тобой

проживу ту секундную жизнь

безрассудно горящую жгучую жуткую

бесстыже бесстрашную плотски беспутную

плоть и душа и душ родство

рождают родство по крови

в капсуле капля

прыжок высота

сжата секунда

вскрыт парашют

секунда-снежинка

бежит в Новый год

с нею спешат плоть и душа

они несутся туда, где время

не спеша, преломилось

и не спеша

на ладони зажглась звезда

о молчании

из молчания – молнии

молитвословный стих

тот, что творит поэт

из своего молчания

в безмолвии – слова

возникают будто манта

во сне морском рожает

мальки, они как бабочки

разлетаются в тишине пучин

тихость этого плодотворения

любви земной взрыв звёздный

ток страсти несусветной бытия

* * *

Я в вечность вступала – медленно 

                           с чёрного хода.

Трудилась не как гений – легко

                               а как пчёлка

 усилием воли – не просто.

Упрямо готовила встречу с тобой

                                      за чертой.

Не боясь, что могу не узнать –

ведь давно мы подлунно

чужими расстались

и разлукой блестят зеркала

как луна

тёмная сторона.

* * *

Я истинный стоик

раз не покончила с собой

будучи ребёнком

Покончить с собой

ради собственного спасения 

такое приходило вам в голову?

Я истинный воитель

раз сумела прожить жизнь

после того, как покончила с собой

* * *

я облучилась веком Джойса

и вновь всё началось с конца

а эпитафия перетекла в эпиграф