Эвелина
Шац

Дантовские чтения

Центральный мира человек возник и сник, 
пергаментные списки – а позади описки, 
александрийские забытые стихи. 
У Пушкина дух ветхий Данта, 
а на изнанке суперэкслибрис 
     Мандельштама. 
Аббат Грантье владея отменно, 
не как Лозинский – что Вы! что Вы! – 
     ремеслом, 
это уж точно, поверьте ремеслом 
     прочтения 
готического храма, что суть изгнанник 
иль Флоренции, а значит мира, странник 
внутри обратной перспективы: 
в нем живо животворящее стремление 
     вглубь 
чуть мелкого, но лучше – меткого 
пространства точки. Весенней почкой 
бухнет бутон беременной звезды – 
она родит звездят. И звездопламенности 
     рой 
на небе бой затеет, и гром грозы 
     разбудит 
ротозеев мещанской, у кассы фарисеев, 
казны – с них счёт. И звездочёт отсчёт 
     ведёт 
от точки праведного беспокойства 
за судьбы неустройства из-за 
     грамматики 
отсутствия. Ведь буквы где-то рядом – 
без них молчание и треугольникам, и 
     числам. 
Как числам петь без букв? 
Как знаки в море окунуть 
чтоб радугой они запели 
и свирели чтоб танцевали 
брызгами волны и числами волненья? 
Они суть вожделение дней будущих 
     томления 
и смирения полов, что полыми судами 
выстраиваются в ожидании дождя: 
благотворительная жидкость, 
в ней – жизни жуткость и прекрасность, 
и вечная неясность творения Богов и 
Человека, что ясности у века требует 
то кровью, то войной холодной. 
Но любовью был зачат, взорвавшись, 
звёздный миг, и Человек тот не погиб. 
Он всё ещё творит и по звезде шагает 
и от звезды к звезде грамматику слагает 
в цвете в цифре в букве в ноте 
и в цирке на арене. Так парашют, 
шатёр звезды, как одинокий пламень 
     маяка, 
молчит. И нежно плачет свет бытия. 
Звезда о вечности страдает и не знает, 
что вечностью она больна и болью этого 
страдает. Как любовь, она одна у маяка. 
Во множестве созвездий.