Эсфирь
Коблер

Одной из ярких особенностей русской литературы XIX века, великой литературы, было то, что проблеме «времени» уделялось мало внимания. Размышлениям о времени как философской категории иногда придавались Ломоносов и Державин, но почти вся русская литература этой эпохи связана с понятием «пространство». Пушкин жаловался, что изъездил всю Россию в карете, кибитке, тарантасе, верхом. Бесконечный мотив тройки присутствует в стихах и романсах на протяжении всего XIX века; очарованные странники Лескова пешком путешествуют по всей России; крестьяне Некрасова в поисках счастливых людей обходят всю центральную Русь. А господин Чичиков? А «тройка-Русь, дай ответ. Не даёт ответа». Время в России измерялось вёрстами пространства. У Тютчева – бесконечный простор на земле и на небе. Великий Лев Толстой зримо показывает, как российское пространство засасывает в себя всю наполеоновскую рать и так же выбрасывает, выталкивает её из себя. Толстой даже рассуждает о законах физики, когда шар, запущенный на плоскости, катится в одну сторону, а потом, столкнувшись с препятствием, катится в другую. Казалось бы, Лев Толстой, изобразивший целую эпоху русской жизни начала XIX века, должен был бы рассуждать о времени историческом и неисторическом, сделать это гораздо раньше Карла Ясперса с его «Осевым временем». Почему же этого не происходит? Почему, кроме Баратынского и Лермонтова, до эпохи символизма время в русской литературе почти никто не обсуждал? Оно проявлялось либо как время личной жизни, либо как последовательность событий эпохи. Исключение составляют некоторые оды Ломоносова и Державина, содержащие философские размышления о времени. Но это – традиция классицизма.

И совсем иначе обстоит дело в западной литературе. Миф о Кроносе, «боге-времени», который пожирает своих детей, – это удивительный символ бытия всего сущего. Все великие писатели европейской литературы обращались к этой проблеме: Данте, Шекспир, Гёте, Свифт. Леонардо да Винчи в своих трудах рассуждает на эту тему. В России о времени начали писать и размышлять предромантик Батюшков, романтик Жуковский, отдавая дань традиции романтизма. Пушкин рассматривал время как личностную проблему, время жизни.

Есть у Батюшкова замечательные строки на эту тему, которые не выходят за рамки романтизма:

Рассуждали о времени как о страшном факторе бытия, факторе, который жаждали преодолеть, два поэта – Лермонтов и Баратынский, придавая этой теме глобальное значение. В начале XX века изменилось соотношение времени и пространства, тогда-то Россия со своим колоссальным пространством и вписалась в европейское время. Время в русской литературе смогло выявиться как категория философская только с появлением машин, поездов, и вообще в связи с быстроходными средствами передвижения. Тут уже и Блок, и Хлебников, и Маяковский, и «время, вперёд!».

Время, в силу своей относительности, такая категория, которая должна быть с чем-то сравнима. А просторы Империи – от Варшавы до Аляски – не давали возможность сопоставить реальность пути и индивидуального времени. Курьерская тройка в хорошую погоду, по хорошему тракту летом или зимой мчалась несколько недель из конца в конец страны. Осенью или весной, в распутицу, – несколько месяцев. А что же обычный человек? Капитан Рязанов, вернувшись на своём корабле в Россию, обратно к своей Кончите поехал посуху, через Сибирь. Ехал полтора года. В конце концов под Иркутском простудился и умер («Юнона» и «Авось»). Россия представляла такой огромный, замкнутый на самой себе пространственно-временной континуум, где проблема времени соответствовала времени передвижения. Отсюда и интерес к пространству во всех его проявлениях. Только Евгений Баратынский с его прозрением будущего (стихотворение «Последняя смерть»), рассматривает время с точки зрения философского понятия.

У Лермонтова же проблема поставлена гораздо шире. И всё же, рассуждая на эту тему, надо рассматривать у Лермонтова категорию «пространства» в первую очередь. Что же такое пространство в поэзии, в творчестве вообще? Конечно, это изображение определенного места, любимого места. Можно говорить о «малой родине», о пристрастии к тому или иному пейзажу, но нельзя в искусстве «любить» философскими категориями или рассуждениями.

Мы, с детства читая Лермонтова, точно знаем, что его любимые места, точки в пространстве – это центральная Россия, но не имперский Петербург или вальяжная Москва – семейное городское гнездо, – а усадебная, с лесами и полями, Россия, и, конечно, столь близкий его сердцу Кавказ.

Появляется время от времени в стихах Лермонтова и вторая, «историческая родина» – Шотландия.

Давайте сразу определимся, что же для Лермонтова Россия, что он любит, какое пространство ближе всего его сердцу.

Произведение построено на антитезе. Приём старый как мир. Первая его часть – мотив Империи – во всех её проявлениях мы встречаем и в стихотворении «Прощай, немытая Россия…», или в первой части стихотворения «Как часто, пёстрою толпою окружён…» (1 января 1940 года), где во второй части снова возникает образ малой родины, столь любимой Лермонтовым:

Какая звукопись! Какая живопись! Недаром символисты считали Лермонтова своим предшественником.

Первая часть стихотворения «Родина» – та самая имперская Россия, с её бесконечным пространством, с её историческим самоутверждением не интересует поэта. А вот малое пространство центральной России с лесами, полями и всем вокруг – до боли знакомый пейзаж. Это не тройка-Русь, это родное гнездо. Родина – это не пространство, Родина – это место твоей колыбели или сердечной привязанности. Удивительно, но сейчас, когда звучат слова, что от слова «родина» тошнит вишнёвыми косточками, что само понятие устарело, так и хочется спросить – разве в глобальном современном мире не должно быть у человеческого сердца точки опоры.

Лев Толстой прекрасно написал в «Войне и мире» об этом самом абстрактном пространстве. Князь Андрей, беседуя с Пьером перед Бородинским сражением, невольно слышит разговор: «…князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать...» – и Пьер с Андреем невольно услыхали фразы о перенесении войны в пространство. «Да, im Raum verlegen  [перенести в пространство (нем.)], – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum -то [В пространстве-то (иск. нем.)] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах».

Вот так. Пространство вообще, и в частности имперское пространство, существует теоретически в сознании чужого, чуждого человека только на карте. А пространство – место, любимое человеком – это точка в сердце.

Лермонтов исключает абстрактное пространство, он выделяет во всех стихах, повторяя и варьируя именно одну тему: родное и близкое место жизни. Скорее, надо говорить о месте и времени существования лирического героя, а не о пространстве. Место – родная Центральная Русь, Кавказ, даже Шотландия, а вот Москва – только в исторических произведениях, например – «Песнь про купца Калашникова» или в письмах (не считая детского сочинения).

Если вы будете в Тарханах и посмотрите в окно, то увидите огромное просторы волнующейся ржи и пшеницы, а вдали – березовую рощу. Пейзаж, от которого щемит сердце.

Вот она, та малая Родина, тот пейзаж, который примиряет Лермонтова с жизнью. Это не только точка в пространстве, это ещё и вечность. Душа, которая помнит иные миры, только здесь смиряется и готова жить на земле. Перед ней открывается мир природы, Божьего создания, прекрасного в своей первозданной красоте. Той надмирной красоте, которую чувствовала и видела душа до своего рождения в бренном мире.

Удивительно, сколько сказано в мировой поэзии и философии о жизни после смерти, но почти не говориться о жизни души перед земным воплощением. Мы встретимся с этим понятием в иудейско-христианской мистике или у античных гностиков, в восточных религиях. Но в литературе, пожалуй, только у некоторых европейских романтиков, и то мельком. А у Лермонтова это состояние души – время до жизни. Его лирический герой постоянно сверяет свои чувства с тем, что душа его пережила до рождения, до воплощения.

Жизнь души до рождения – время, которое не помнит никто, а лирический герой Лермонтова, вернее, он сам, помнит время до-бытия и тоскует, и рвётся туда, где истинная родина души.

Но вернёмся к пространству. Второе, если не первое место в пространственном ощущении Лермонтовым пейзажа, занимает Кавказ.

Лермонтов не уставал восхищаться Кавказом. Его описания Кавказа в прозе поэтичны, а в живописи подробны и точны и напоминают знаменитых английских пейзажистов. Игорь Золотусский в телерассказах о Лермонтове говорит, что в нём готовился великий художник. Это правда. В 30-е годы XIX века русская пейзажная живопись только зарождалась, отделялась от портрета. Она знакомилась с чувством воздуха и переливом красок в пейзаже, а у Лермонтова всё уже есть. Он, как всегда, опережает время. Мы ещё вернемся к понятию «время», а пока продолжим разговор об изображении Кавказа.

«Герой нашего времени» – кавказский роман. В каждой повести свой восхитительный пейзаж.

«Бэла»:

«Тамань» – это предгорье, это дорога на Кавказ. И какой пленительный пейзаж:

«Княжна Мери», утро перед дуэлью:

«ФАТАЛИСТ». Странная, мистическая повесть о предчувствии.

Конечно, это первый психологический роман в русской литературе, конечно, с изысканной формой и необычной композицией. Но не об этом сейчас речь. Пейзаж, то есть описание точки пространства, написан так мастерски, что Чехов, например, рекомендовал писателям изучать и разбирать «Тамань», как это делают ученики в гимназии, для того, чтобы понять, как надо писать. Пейзаж Лермонтов рассматривает как бы с высоты птичьего полёта и зорким взглядом орла отмечает каждую деталь. У нас будет ещё один мастер такого пейзажа – Иван Бунин, – но у Бунина всё покрыто холодом космической объективности, у Лермонтова каждая строка проникнута любовью. А игра со временем в романе – это изысканная приправа к тексту.

Цитаты можно продолжить до бесконечности. Однако хочется перейти к произведению, где понятия пространства и время переплетаются между собой. Это, конечно, поэма «Демон».

Сначала о пейзаже в поэме. Пейзаже Кавказа. Хотя в черновых вариантах рассматривались разные места: Испания, заброшенный замок в Грузии, даже замок в Шотландии, но потом совпали идея, грузинские легенды и любимый пейзаж. Но теперь он выглядит именно как пространство. Ибо демон летит над миром, над всем пространством земли.

Среди этого роскошного пейзажа происходит действие поэмы. Пространство действия – Кавказ, но Демон отвергает его красоту как приевшееся скучное место. Главной мыслью всё же в поэме является время и его относительность.

Время здесь и вечность – век за веком, – и минута, и годы, и время, отмерянное человеческой жизни, и бесконечность пространства-времени. Особенно интересно соотнесение бесконечности бытия вселенной и конечности человеческой жизни. Вот как они звучат в любовной клятве Демона.

Только космическое существо может так свободно клясться первым и последним днём творенья, соотнося клятву с временной человеческой жизнью.

Соотнесение вечности времени в бесконечности космического пространства и ограниченного человеческого существования со всеми его страстями и бурями – всего, от первой слезы до последнего взгляда, – потрясает масштабом и страстью. Крупица реального земного времени, но в него вложены все страдания вечности.

Нас, читателей, не покидает ощущение, что для автора тоже не существует ни времени, ни пространства. И, действительно, Лермонтов легко путешествовал и в прошлое, и в будущее. Он с лёгкостью перемещается на родину предков в родовой замок в Шотландии.

Ираклий Андроников, побывав возле развалин родового замка Лермонтов, был поражён точностью описания поэта. Как будто автор всё видел своими глазами. Духовное путешествие во времени и пространстве не было проблемой для Лермонтова.

А вот что говорится в официальной биографии рода поэта:

В летописях упоминается, что Томас участвовал в битве против тирана Макбета.

Дар пророчества не от него ли унаследовал и Михаил Лермонтов?

Это стихотворение 1830 года. На фоне очередной Французской революции такое пророчество объяснимо. Но совсем не объяснимо сделанное через год предсказание своей смерти и описание своей могилы.

Это не привычная, принятая в романтизме ранняя смерть певца и оплакивание рано угасшей жизни. Здесь предвидение ранней смерти и точное описание собственной могилы. Как известно, сразу после дуэли Лермонтов был спешно похоронен на склоне холма, рядом с местом дуэли. Надгробия не было, только небольшой крест с надписью. Через несколько месяцев бабушка поэта перенесёт прах Лермонтова в Тарханы, в семейный склеп.

Лирический герой Лермонтова, а практически сам автор, ощущает время во всех его проявлениях: жизнь души до рождения – бесконечность времени – малость и ограниченность земного бытия, но возможность свободному духу перемещаться во времени и назад, в историческое прошлое, и вперёд – в предвидимое будущее; и жизнь за гранью бытия, возвращение в вечность, к Творцу, но уже со всем грузом земных страданий и любви.

И лучшее стихотворение Лермонтова, известное больше как романс, как крик души «Выхожу один я на дорогу», есть соединение пространства и времени, бесконечности и вечности, жизни на земле, пред бытием и после бытия.

Стихотворение это – одно из последних в жизни Лермонтова. Это уже не стихи – это молитва. Оно овеяно чувством глубокого одиночества, и, в тоже время, единением с природой и Богом. Вот дорога, но далее – кремнистый путь, почему путь? Домик в Пятигорске, где Лермонтов провёл последние дни, стоит у дороги, тогда засыпанной щебнем и ведущей в горы, вокруг – такие же небольшие дома, но этот путь – переход в бесконечность, откуда и видна «Земля в сиянье голубом». Космонавт Леонов, увидев Землю из космоса в «сиянье голубом», вспомнил Лермонтова: «Как он узнал?» А ведь дальше – «пустыня внемлет Богу». Конечно, конкретной пустыни в Пятигорске нет. Но это библейская Пустыня, где библейские праотцы, видя, как «звезда с звездою говорит», постигали Бога.

В душе поэта соединились и человеческие переживания в предчувствии близкой смерти, и высшее постижение мира – жизнь души после её возвращения к Первоисточнику, и любовь ко всему сущему: миру бытия – миру страданий, и смирение перед Высшим Началом, до которого остался один шаг по предназначенному Пути.

© Эсфирь Коблер, 2025.

© 45-я параллель, 2025.

Иллюстрации: репродукции живописных работ М. Ю. Лермонтова,
взятые из открытых источников.