Море
Таких, как этот герой, много. Стоящих на берегу моря, купивших билет, возможно, в один конец, потому что денег мало. Безграничное водное пространство создаёт таких героев. Чем бы они ни занимались. Кто-то прибыл к морю с друзьями. Изрядно выпив, он вдруг оказался на берегу один, и морской прибой пришиб его правдой… Кто-то повздорил с женой, а они и так на грани, и вот в сенсорном восприятии волн он улавливает, что не всегда нужно держаться за брак. Кто-то мечтательно вышел ночью к морю и глядит на луну, вспоминая все детали страстной ночи.
А мой герой прибыл на море, когда средств оставалось только в одну сторону. Он стоял в поношенном пальто, курил сигареты, думал… впрочем, это не думы, а сплошное погружение в мир, полное единение с морем, со всем сущим. Только изрядно нахлебавшись горя, такие герои могут достигнуть совершенства в созерцательности. Пролетела чайка. Кричала… Красиво. Солнце садится и, слава богу, безлюдно, потому что в такое время года на берегу этого моря купаться не принято. Оно словно обладает магическим свойством становиться живым, когда в нём не купаются люди. Не то чтобы в нём не было жизни – не было лишней жизни. Волны приходили и уходили, а герой, ощущавший холод морской воды, понимал нечто большее об этом море, чем оно способно рассказать о себе, если к нему приехать позагорать. Он стоял, а огромная, бесконечная, опасная морская гладь говорила, что выбор есть всегда…
Герой отошёл… Но что если море – есть подлинная метафора Бога? Можно возразить, что космос по́длинней, но он менее доступен, а следовательно, менее олицетворён, менее исследован, и в то же время он гораздо дальше от человечества. А море – оно тут и не тут. В нём можно преобразиться, в его воздухе лечатся больные, в его пучинах гибнут люди.
Герой хотел идти в море, пока оно не поглотит его, а оно сказало, что выбор есть всегда… И снова метафора. Естественно, море бесстрастно убьёт его, но что есть Бог, как не тайна, которую мы откроем после? Или страстно желаем открыть? А может и не откроем… Шумели волны, солнце село, и багровые краски лились по горизонту. Выбор есть всегда. Но как же оно не поймёт, что так мучительно не знать правды? Как же оно молчит, когда нужен его голос? Разве не герой сейчас шептал себе, что выбор есть всегда? Море безмолвствует. Море – метафора молчания небес. Мы лишь слышим гул своего сознания, мы лишь видим пену и страсть воды, которую творим. И ведь ты есть? Разлилось тут и исцеляешь, и губишь…
Герой присел… Выкурил сигарету. Жалко стало последних денег. Малодушие. Разве не к этому величию он летел, чтобы оно помолчало вместе с ним?
Ну хорошо. Вот оно растянулось тут, потому что так распорядились силы природы. Зачем? Чтобы его потянуло к нему? Чтобы все пилигримы мира молчали, глядя на него? Море шептало волнами. Герой сделал шаг, ещё один, и ещё… Он по грудь в воде, а когда волны приходят, то достают до губ, и морская соль пробуждает аппетит. Он в воде в пальто. Всё промокло. Оно говорит, что есть выбор. А герой ожидает чуда. Настоящего, пусть маленького, но чуда. Он простоял в воде долгое-долгое и шумное время. Мир молчал, а море говорило никому не понятным языком. Герой понял, какое он чудо ждёт. И не просто ждёт, а требует! Зажигалки уже давно нет, а спички тут. И они промокли. Пусть загорится одна… И он будет нести её к сердцу моря в память обо всём, что он любит. Ему только спичку нести к сердцу моря. Позволит? Даст это чудо?
Герой достал коробок. Неаккуратным движением кисти выронил все спички! Чёрт! Окунулся и ищет. Щупает вслепую дно и чувствует, как поток уносит его в сторону от берега. Поздно бояться! Но что это? Спичка! Это спичка, Мария! Горящая спичка под водой! Герой достает её и поднимает над поверхностью воды, и пламя освещает его руку, а тело с головой остаётся в воде. Пламя горит! Чудо свершилось! Идём к сердцу моря! Он шагает и шагает, пока рука его с пламенем не погружается в воду, и тогда сакральный огонь мерцанием сопровождает героя в тайны морской глубины.
Репетитор
Он давно не слушает классику, не ходит в кино, не читает хороших книг. Всё, что нужно, он уже услышал, увидел и прочёл. Ему говорили, что классика в различных проявлениях полезна в развитии чувств, мол, человек от этого богаче. Но со временем он убедился, что это богатство необходимо для того, кто им обладает, а что до остальных, то их это богатство (души́, наверно), в лучшем случае, не интересует.
Он редко выходил из дома – только за продуктами. Работа была им выучена до автоматизма. Он принимал учеников у себя дома и преподавал английский. На скромную, неброскую жизнь сорокалетнего холостяка ему хватало.
Но если быть предельно честным, то не всё высокочувственное его покинуло. Книги? Да, они были. Но больше всего он боялся заглянуть в свою очень старую тетрадь со стихотворениями и ценными мыслями.
Что же так пугало в этой тетради? Всякий раз, ловя себя на мысли, что было бы интересно взглянуть на свои записи, он морщился и поспешно отходил от книжной полки, где пылилась эта тетрадь между малым сборником сочинений Довлатова и «Персидскими письмами». Ну, казалось бы, возьми и выбрось. Но что-то его удерживало… Неужели я был таким когда-то, думал он, и вновь погружался в избранную амнезию от всех попыток сознания пробудить в нём былые чувства.
Человек должен быть жёстким, говорил он себе, говорил так до тех пор, пока к нему не записалась одна очень милая ученица, только что окончившая вуз и желавшая подтянуть знание английского.
Она была очень красивой, очень. И если бы не его привычка не рассматривать учеников, он бы с порога углядел в ней то прекрасное, что хранит в себе женская молодость.
– Вы действительно окончили иняз? – спросил он на первом занятии.
– Да. Действительно.
– Но вы ведь совсем не знаете языка? Как же вам выдали диплом?
– А я училась на международные отношения, – ответила она без стеснения.
– Хотите сказать, что в вашей профессии можно обойтись без английского?
– Почему же? А зачем я тогда записалась к вам?
«И зачем она со мной кокетничает?» – подумал он.
– Ну что ж, приступим?
– Я вся внимание!
Когда урок был окончен, он всё же взглянул на неё. Вдруг что-то ёкнуло в груди, и её глубокие карие озёра расплескались внутри. Но по старой привычке он отмахнулся от возникшей вспышки, как от старых воспоминаний, и поспешно проводил её до выхода.
На втором занятии он всё же оглядел её у порога. В этот раз его поразила белизна её кожи и чрезвычайная красота пальцев рук. «Ну, старый извращенец! Прекрати», – приказал он себе и лицо его отразило напряжение.
– С вами всё в порядке?
– Да, всё хорошо. Это гипертония, не тревожьтесь.
– Может, мы перенесём наш урок?
– Ни в коем случае!
Спустя полчаса второго занятия он успокаивал её, поскольку она не выдержала напора требовательности к её воле изучить язык.
– Ну, не тревожьтесь вы так, ради бога! Да я… я ведь… из лучших побуждений только.
– Я не привыкла к такому.
– Да как же вас учили?
– Как ни странно, в университете были лояльны.
– Вы очень красивы, – стоило ему это сказать, как дрожь охватила всё его тело, казалось, сердце должно было выпрыгнуть с места.
– Спасибо, – ответила она, никак не смутившись.
«Что за чудо. Что за ангел!» – подумал он и ненароком задержал взор на своей старой тетради со стихотворениями.
– К следующему уроку я хочу кое-что подарить вам.
– Да? Спасибо! И что же это?
– Как вам сказать… на первый взгляд безделушка, но для меня она ценна.
– Вы что? Я оценю! Правда-правда! Подарите сейчас, если он у вас.
Он с минуту думал об этом и решил, что так, пожалуй, будет даже лучше.
– Подарю сейчас. Только позвольте кое-что добавить?
– Да, конечно.
Он попросил её закрыть глаза. Взял тетрадь и прошёл с ней в спальню. И там, о боги, он написал... стихотворение. Когда он вошёл бесшумно в гостиную, она всё ещё не открывала глаз. Он стоял и смотрел на неё, и вдыхал запах её прекрасного тела.
– Откройте глаза. – Она открыла их. – То, что я подарю – это я. Это моя душа, жизнь, если угодно.
Она очень смутилась, но поблагодарила.
Он проводил её, счастливый, наконец-то счастливый за долгое-долгое время. Больше он её не увидит. И забудет раз и навсегда о своей тетради.
Воспоминания
Мы сидели на кухне без света. Надвигалась гроза, небо темнело, солнечный прожектор прорывался сквозь долгожданные тучи, и невыносимый зной должен был скоро стихнуть.
Внизу медленным ритмом работала бетономешалка, ворковали голуби, обосновавшиеся у балкона на пятом этаже, кошка лежала у окна, оглядывая прохожих любопытными глазками. Я слушал бетономешалку… мы с крёстным шли по рельсам героями «Сталкера». Точно также стучат колеса, и мир из чёрно-белого цвета переходит в краски таинственной Зоны. Мы – сталкеры.
– Они не понимают совсем… – вздыхаю я не то от безучастия девушек ко мне, не то от безучастия мира. Крёстный машет руками и молчит. Курим. Кошка дышит ароматом сигарет. А в общем, становится всё равно… Ценна только дорога под этот сокровенный стук. В тишине куётся знание. А знание молчит. И мы знаем, что мы ничего не знаем ни о Боге, ни о мире. Только кошка смотрит на прохожих, только голуби воркуют у окна, и шумит постаревший ветер, и шуршит под окном каштан, облака проплывают мимо, уступая небесный трон одичалым тучам, вот и солнце ушло, только песня Никольского, и теперь я её понимаю…
– Только песня нам дорога?
– Ну а мир за окном не внимает.
– Донесём?
– Пустое…
– Помолчим.
– Помолчим.
И проходят мимо вчерашние драгоценности, ныне рухнувшие в цене. Кто они? Амнезия. На этом повороте все мы теряем память и падаем в поле чистой травы, где всё сокровенно. В этом поле всё. Прояви чуткость. Вот гусеница пошла вдоль руки. Паутина мерцает. Бежит муравей. Сегодня не станет бабочки. Цени её. Здесь похоронили плоть. Бежит мой пёс. Я ребенком играюсь с дочкой крёстного. Когда наступит зима, он достанет шланг и зальёт немного участка водой. Принесёт коньки. Это придумала моя бабушка. Только иди осторожно этой тропой. Не вспугни воспоминания. Теперь это всё. Всё – это ты. В это поле идут одинокие сталкеры со своим богатством. Поэтому оно большое. А все сталкеры одиноки. Но в этом поле мы блаженны. Счастья тут хватит на всех. Только приди и будь чутким. Не вреди. Люби всё. Слышишь? Смотришь? Дышишь? Не думай… Совсем-совсем не думай. Всё забудь, прости, улыбнись земле, полежи на ней, обними траву, поцелуй дождь, дай малину козе, поспи у ручья. Небо помнит тебя.
В курилке
Он подошёл к своей начальнице вплотную. Казалось, она хочет уйти, но что-то её держит.
– Я не могу… – вздыхает Даниял.
– Что не можешь? – спрашивает Алла.
– Я не могу так жить. Я не могу молчать!
– Так говори! – взволновано смотрит она в его горящие глаза.
Он бродит из угла в угол. Заходят и выходят коллеги. Они достают ещё по одной. Выкуривают.
– Сколько мы работаем вместе? – спрашивает Даниял.
– Совсем немного…
– И всё же этого хватило, чтобы понять, как я без ума от вас!
– Но это невыносимо! – возмущается Алла.
– Что? Скажите?! Что нам помешает?!
– Люди, в конце концов. Мы коллеги. К тому же… я старше вас… гораздо.
Даниял это предполагал. Да. И он не знал теперь, как донести, что это всё пустое!
– Аллочка! Милая моя!
– Перестаньте! – вздыхает Алла, вырываясь из дрожащих рук Данияла. Но она не покинула курилку. Она ласково посмотрела на молодого, как ей казалось, совсем «зелёного» Данияла, и сочла, что не имеет права губить такую юность.
– Что же вы молчите?
– А что я должна говорить? – утомлённо спрашивает Алла.
– Неужели вы думаете, что это может быть причиной?
– Не вынуждай меня, пожалуйста, говорить прямо.
– И всё-таки я жду…
Они достали ещё по одной. Скурили молча. Вновь вошли коллеги. Переглянулись. Вышли. А Даниялу и Алле всё равно.
– Вот предположим, – начинает грустно Алла, – лишь допустим, чтобы было по-твоему. Разве ты дашь мне спокойно… – дрожит она. – Спокойно состариться… дашь?
Даниял не знал, как убедить. Метался духом, а телом был прибит к скамейке и не смел отвести глаз от пристального взгляда Аллы. Боже, как она хороша! Мудра, умна, красива, скромна… О какой старости тут можно говорить? Такие люди вечно прекрасны и чисты.
– Я поднесу тебе всего себя! – переходит на «ты» влюбленный и припападает к коленям Афины.
– Бросьте! – отталкивает смущенная Алла, перейдя на «вы». – Бросьте! Немедленно! Я вызову охрану!
Даниял ушёл. На следующий день на работе его не было. Алле было грустно и одиноко. Она скучала. Миновал месяц, другой…
Как-то в жуткий ливень она вышла с работы. А впереди кто-то с зонтом. Она его узнала. Глаза увлажнились, но из-за обильного дождя это было незаметно. Он подошёл.
– Ну, мы поняли друг друга? – тихо спрашивает Даниял.
– Да. Мы друг друга поняли, – отвечает Алла.
Она позволила себе «стареть» рядом с ним, а он лишь подносил планеты к её ногам. Такая она – непредсказуемая любовь коллег.
Архивариус
Мерей Уздечкин работал на скромной позиции архивариуса библиотеки Академии Наук.
Он пришёл сюда весьма амбициозным. Работы не было. Багаж из опыта архивариуса ломбардов, микрофинансовых компаний, банков, букмекерских контор имелся.
Однажды в центральный офис букмекерской конторы «Зизибет» вломился вооружённый винчестером мужчина. Оказалось, бездомный, с убеждениями.
– Вы в аду! Туда вам дорога! – кричал неизвестный, в то время как Мерей Уздечкин старательно прятался под стол. Когда он услышал выстрелы, то едва сдержал то, что называется естеством.
Всё засуетилось, столпотворилось, провалилось к выходу, хотя именно там и стреляли. Когда всё увидело мёртвое тело безоружного пожилого охранника, то рассыпалось в разные стороны, что увлекло и неизвестного с оружием, который почему-то сам испугался толпы. Полицейские ждали. Убедившись в безопасности, они окружили убийцу и втащили в автозак.
– Вы все в аду! Вся наша страна, весь мир! Вы приспешники ада! – кричал тот, прикованный, в приотворённое окно полицейской машины.
Тут Мерея Уздечкина посетила мысль… Он видел охранника, некогда доброго, глупого старика, который теперь лежал мёртвым, и более не поделится своим домашним обедом, а жене его больше некому будет готовить. Мерей прослезился. Ещё более его поразила пара сотрудников, которые наскоро собирали наличные с разных щелей. Собирались они там работать, не собирались, главное было стащить всё, что неаккуратно лежало. Стащили, промочили дешёвые кроссовки в кровавой луже и оставили неизгладимый след горечи в сознании Мерея.
Несколько месяцев он не мог прийти в себя. Он пытался сформулировать, чем же нужно заняться. Понял, что трудился в ужасных местах. Чуть было не уверовал в идею убийцы, лишившего его единственного друга на работе.
В память о добром старике Мерей дал себе слово устроиться туда, где есть благая цель, где есть польза обществу и отечеству…
Так в двадцать семь лет Мерей Уздечкин стал архивариусом библиотеки Академии Наук.
Была и польза, был смысл, а со временем появилась и муза. Такое бывает, когда закрытые, молчаливые люди находят себе объект обожания, не говорят ему ничего, и, не приведи бог, становятся поэтами. Слава богу, эта злая и неблагодарная участь, это проклятие, этот путь изгоя и чудака миновал Мерея. Всю свою энергию любви и творчества он направил на усердную работу, на изучение архивов, литературы, на философию.
Семь лет блаженства! Семь лет отсутствия трезвого понимания, что он, как жадный клоп, засел в бумагах и отчётах, получал гроши да радовался случаю почитать.
Дошираки, пюрешки, кисели, компоты. Всё ничего. Пока однажды его великая муза не подошла к нему.
– Ну, что вы никак не решитесь? Что вам мешает? – говорила она тихо и взволнованно, – вы действительно думаете, что я не вижу, что вы замечательный человек? Да, вы не богаты, но мне, правда, наплевать! Эти проклятые устои! Ну, почему? Скажите, почему женщине нельзя знакомиться, нельзя признаваться в чувствах? – тут она не сдержала тихих слёз, – почему вы так скованы? Неужели вы настолько нерешительны, что готовы всю жизнь прожить в одиночестве и закончить её в сумасшедшем доме? Вы не видели, как я на вас смотрю, что вы мне так же… что я… вы настолько слепы? Мы… мы так погрязли в деньгах, что они сковывают наши чувства. Рабы, рабы всех мелочей на свете, а прежде своих тараканов… Вы – мужчина! Мужчина! И вы боитесь! Вы боитесь влюбиться так, как влюбляются поэты, как влюбляются в семнадцать, а потом женятся, а потом рожают детей, умирают вместе, и плевать, что там после! Главное здесь, понимаете? Здесь!.. А теперь… – утирала слёзы муза, – знайте, что меня выдают замуж. И катитесь вы к чёрту! – неожиданно прорвавшись, муза была испуганна. Она поспешила привести себя в порядок, убедилась, что свидетелей нет. Бросила на прощание тоскливый, безнадёжный взгляд…
Мерей Уздечкин прожил неплохую жизнь. Он работал архивариусом, пока пенсия не стала хорошей возможностью зарыться в литературу. А перед смертью он прошептал имя своей возлюбленной.
© Еркебулан Улыкбеков, 2024.
© 45-я параллель, 2024.