1
22 июня 1941 года, ранним воскресным утром, Евдокия затеяла варить борщ. Муж и девятилетняя дочка Тамара ещё не вставали, старенькая свекровь, Елена Саввична, баба Елена, тоже пока возилась в своей кровати, кряхтя и вздыхая. «Вот и хорошо! Пока не жарко, всё приготовлю!» – думала Дуся. Она уже успела смотаться на Холодногорский базарчик, находившийся, по счастью, напротив дома, и прикупить молодых овощей, маленький кусочек свежей свининки с косточкой, пахучей зелени, и по очереди отправляла свои приобретения в стоящую на стареньком примусе кастрюлю с кипящим мясным бульоном. В погреб были отнесены жёлто-кремовый творог и банка густой сметаны, в которой ложка едва поворачивалась. Хозяйка собиралась лепить вареники. Словом, обед готовился знатный, и Дуся предвкушала удовольствие. Она собиралась отнести угощение ещё и старенькой матери, жившей через три улицы. Тем более, что там сейчас находилась и младшая сестричка Маня, приехавшая с трёхлетним сыном в гости из далёкой Монголии. Муж Марии, Иван, командир Красной армии, увёз молодую жену по месту службы, и сын-первенец, Толя, родился среди монгольских степей. Старшенькая души не чаяла в младшенькой, вечно болевшей, слабенькой... А вот поди ж ты, пришлось отпустить её в дальние края. Дуся сильно скучала и теперь была несказанно рада повидаться с родной Манечкой.
Семья уже встала, нехитрый завтрак закончили быстро. Борщ уже почти поспел, оставалось закинуть туда мелко нарезанную зелень. Дуся сняла с кастрюли крышку. В этот момент ножка старого ржавого примуса под тяжестью ведёрной кастрюли подломилась, и кипящее варево опрокинулось на ногу женщины. От бедра и до ступни немедленно вздулись огромные пузыри. Евдокия сидела на полу и кричала от боли.
Радио на стене засипело, потом откашлялось, и оттуда, словно острые камни, посыпались страшные слова.
«Внимание, говорит Москва! Передаём важное правительственное сообщение, граждане и гражданки Советского Союза, сегодня в 4 часа утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Так началась для моей бабушки Дуси Великая отечественная война. Её муж Семён, мой будущий дедушка, был призван на фронт уже через несколько дней. Жена не могла стать на ногу, и сразу повзрослевшая Тамара сама проводила отца за калитку. Он уходил не оборачиваясь. На внезапно ссутулившейся спине болталась котомка. Девочка всё надеялась, что папа оглянется и кивнёт ей на прощание. Но он уходил всё дальше по улице, пока не слился с толпой.
Нога у Евдокии распухла, до больницы дойти было невозможно, и несчастная женщина домашними средствами сама лечила свой ожог. Заживление затянулось на многие недели, а потом и месяцы. А в городе ширились тревожные вести об отступлении Красной армии и быстром продвижении немецких войск по Украине. Толпы харьковчан осаждали поезда и уезжали в эвакуацию. Для этого нужны были деньги и силы. Ни того, ни другого у Дуси не было. Да и семейство тоже выглядело не слишком мобильным: мать, тётка, свекровь — все трое уже в почтенном возрасте, дочка – ещё дитя, какая от неё помощь... Маня с сыночком получили от отца семейства литерный билет и деньги и готовились в ближайшее время покинуть Харьков и вернуться в Монголию. За день до срока эвакуации Маня пошла на рынок, в сумке у неё были и билет, и деньги. В толпе сумку выдернули. Так исчезла надежда уехать к мужу.
Потянулись дни томительной тревоги и страха. Начались бомбёжки.
2
Бомбоубежища поблизости не было. Поначалу просто спускались в погреб. Однако развороченные прямыми попаданиями до корня соседние дома убеждали: погреб не спасёт. Дуся уже потихоньку ковыляла на своей обожжённой ноге, здоровый тридцатилетний организм всё-таки брал своё. Поэтому при очередном объявлении о налёте она взяла за руку Тамару и предложила свекрови идти прятаться в щель. Так назывались вырытые людьми собственноручно небольшие траншеи, иногда покрытые сверху досками. Однако баба Елена, разговаривавшая только по-украински, заявила: «Це моя хата, і я нікуди звідси не піду. Що буде, те буде!» Ну, что ж, невестка не стала ей перечить и пошла как можно быстрее с дочкой к ближайшей щели. Начался вражеский налёт. Взрывы раздавались всё ближе, наконец, бомба упала где-то совсем рядом, земля содрогнулась, женщину с ребёнком засыпало землёй и оглушило. Они лежали прижавшись друг к другу. Тамара к тому времени уже хорошо научилась понимать значение слова «смерть» и с ужасом ждала её. Было одно лишь утешение: мама рядом, а, значит, не так страшно. Однако удары бомб постепенно удалялись. Всё стихло. Евдокия с трудом разгребла рыхлую землю вокруг себя, выкарабкалась на поверхность, вытащила дочку. С тех пор они при налётах оставались в хатке, построенной прадедом Дмитрием ещё до революции. Когда объявляли воздушную тревогу, все трое «тикали» в погреб, по счастью, очень глубокий. Против погреба баба Елена не возражала и споро спускалась по деревянной лестничке вниз.
Советские войска отступали. К Харькову приближался фронт. Уже слышался грохот артиллерии. Нужно сказать, что Холодная Гора являлась важным стратегическим объектом (этот старинный район Харькова получил своё имя, по одной из версий, из-за вечно дующих там холодных ветров; по другой версии, такое название возникло потому что там находилась городская тюрьма, в просторечии «холодная»). Она возвышалась над городом, и оттуда пространство хорошо просматривалось и простреливалось. Тем более, Южный вокзал – узловая железнодорожная станция — находился в непосредственной близости и был виден с верхней точки горы, то есть с того места, где ютилась наша хатка. К тому же домишко располагался на углу улиц Валковской и Свердлова (до революции Екатеринославская, а ныне Полтавский шлях). Улица Свердлова представляла собой центральную магистраль, по которой шли войска и двигалась военная техника.
Наступил октябрь. Немцы уже совсем вплотную подошли к городу. Началась оборона Харькова. Нарастали артобстрелы. Советские пушки установили прямо на углу возле хатки. Грохот стоял круглые сутки, стены дрожали. Дуся приняла решение идти в глубь Холодной Горы, где обстрелы были не так сильны. Даже Елена Саввична решила на этот раз оставить родной дом. Поначалу ушли к моей будущей прабабушке Анастасии Ивановне, у которой после неудавшейся эвакуации осталась жить младшая дочь Маня с ребёнком. Но обстрелы переместились и туда. Опять стали прятаться в щелях, теперь уже все вместе. Снова чудом уцелели, когда совсем близко рванул артиллерийский снаряд. Побрели на Верхнюю Гиёвку, где проживала Мария, младшая сестра бабы Насти. Будем её называть баба Маня, чтобы не путать с тёзкой-племянницей. При очередном обстреле снаряд пробил крышу и стену домишка, влетел в кладовку и... попал в большую пуховую подушку, там лежавшую. Почему он не взорвался, так никто и не понял. Но факт остался фактом. Кто-то из военных сумел страшного гостя обезвредить, и смерть снова пронеслась мимо моих родных.
Из ставки Верховного Главнокомандования пришёл приказ о сдаче города, хотя Харьков – один из крупнейших промышленных, военных и научных центров Советского Союза, стратегически ключевой пункт военных действий – готовился к серьёзной обороне. Перед уходом специальные войска взорвали все коммуникации (электростанции, телефонные станции, канализацию, водопроводы, мосты, железнодорожные пути) и многие стратегически важные здания, были заминированы дороги, вокзалы... Трудно, невозможно представить себе сейчас весь этот ужас. 25 октября канонада стихла. Советские войска покинули город. В Харьков вошли немцы.
3
На следующий день Евдокия и Мария забрали своих старых и малых и решили разойтись по домам. Оставаться всем скопом в крошечной комнатушке бабы Мани больше не имело смысла. В холодногорской глубинке пока всё было, как всегда. Ледяной воздух и тёмно-серое небо предупреждали: зима близко. Низко над деревьями кружили уцелевшие после обстрелов вороны. Маня с матерью и сыном свернули в сторону дома бабы Насти, а Дуся повела своё семейство дальше. Вот уже улица Свердлова видна из переулка. Она была почти пуста, но где-то в отдалении слышалась чужая, гортанная речь. На проезжей части иногда мелькали грузовики и мотоциклы с колясками. Женщины сделали ещё несколько шагов и замерли. На балконах двух- и трёх этажных домов, на телеграфных столбах и высоких деревьях в петлях висели мёртвые люди. Ледяной ветер в почти полной тишине раскачивал тела повешенных. Новая власть в городе начала свою работу с казни коммунистов. Не все из них смогли эвакуироваться и в силу тех или иных обстоятельств остались в оккупированном Харькове. Кто-то подготовил списки всех членов компартии, и в первый же день многие были взяты под стражу и немедленно повешены.
На следующий день настал черёд бабы Мани. Она была убеждённой коммунисткой, в Бога не верила, замуж не вышла и всю жизнь посвятила борьбе за дело партии. При этом она прекрасно уживалась со своей старшей сестрой Анастасией, глубоко верующей, даже в самое страшное время ходившей в церковь или в дома, где тайно велись богослужения, овдовевшей через несколько месяцев после начала первой мировой войны и оставшейся с тремя малыми детьми на руках. Обе работали на кондитерской фабрике. Баба Маня ещё не знала, что над ней нависла страшная угроза. Она стояла у себя во дворе, когда одна добрая душа (Господи Всемилостивый, помяни эту душу во Царствии Своем) прибежала и шепнула: за тобой идут, уходи... Женщина, в чём стояла, без всяких сборов, просто вышла со двора и нырнула в ближайший переулок. Все годы оккупации она скиталась по деревням, нищенствовала, голодала, но выжила и вернулась в Харьков после его освобождения. Две сестры так и прожили вместе до конца дней своих.
День спустя на Холодногорском базаре оставшийся без родителей и крова, обезумевший от горя, холода и голода тринадцатилетний пацанёнок украл у торговки кусок колбасы. Та подняла крик. Прибежали полицаи из местных, схватили ребёнка и отволокли в комендатуру. Через полчаса тщедушное тельце со скрученными за спиной руками болталось в петле на базарной площади. На груди висела табличка с надписью «вор».
Хатка, в которой жили мои родные, вместе с соседними домишками выходила в просторный двор. Его сразу облюбовали военные. На углу улицы оборудовали заправку для техники, а во дворе останавливались на постой. Непрошеные гости в любое время дня и ночи вламывались в жильё и располагались на ночлег. Они снимали с себя грязную одежду, исподнее и швыряли хозяйкам для стирки. Эта участь не миновала и Евдокию. Стирать приходилось всю ночь, потом сушить над плитой и гладить. К утру обмундирование надо было отдать готовым к ношению. Иначе поплатишься жизнью. Военные хозяйничали в доме, лезли в погреб, истребляя последние припасы семьи. Нашли даже надёжно припрятанную банку со смальцем, которым Дуся пыталась как-то сдобрить очень скудный рацион семьи. Немецкий солдат извлёк банку из потайного места, «схованки», сунул в жир указательный палец, облизал, удовлетворённо произнёс: «Гут!» – и уволок смалец с собой.
Пришла ранняя и очень суровая зима. Морозы доходили до сорока градусов. Непривычные к таким холодам немцы сильно мёрзли. Не спасали ни тёплая одежда, ни спешно построенные комфортные туалеты. Вояки влетали в дома, хлопали себя по плечам и восклицали: кальт! Требовали топить, но уголь давно закончился, и дров было тоже не достать. В печи летели обломки досок, деревянных перекрытий, добытые из разбомблённых домов. Потом и этот источник стал иссякать. Дуся закрыла большую залу и перебралась вместе с бабой Еленой и Тамарой в маленькую кухню. Её проще было обогреть.
С продуктами тоже становилось все труднее. На базаре заламывали неимоверные цены, а денег не было и в помине. Пытались менять вещи на продукты. Но торговки были очень переборчивы и не желали даже глядеть на простенькое домашнее добро. Подступил страшный январь с трескучим холодом. От голода пока спасал комбикорм для лошадей, оставленный во дворе отступавшими советскими частями. Гора зерна смёрзлась в единую массу. Евдокия топором вырубала кусок заледеневшего корма и несла в дом, чтобы оттаял. Потом выбирала оттуда зёрна овса и молола на ручной мельнице. Получалась горькая мука, из которой пекли лепёшки. Но было ясно, что на этом тоже долго не протянуть. Поэтому обе матери – Евдокия и Мария – приняли решение «идти на менку» по ближним сёлам. Баба Настя оставалась с трёхлетним Толей, а баба Елена – с Тамарой, которой как раз в январе исполнилось десять лет. Сёстры собрали нехитрый скарб: скатерти, постельное бельё, довоенные платьишка – и ушли. В зиму, в степь, в ночь...
4
Из похода женщины вернулись окрылёнными: в котомках вместо отданных крестьянам вещей лежали мука, хлеб, картошка и даже сахар. В деревнях с едой было не так плохо, как в городе. В подполах много чего оставалось, и, чем добротнее и ценнее был городской товар, тем больше пищи на него можно было выменять.
С тех пор походы «на менку» стали регулярными, но с каждым разом приходилось брести всё дальше от Харькова, поскольку число «менщиц», устремившихся из голодного Харькова в ближние селения, увеличивалось, а запасы там быстро истощались. Дусе и Мане уже не удавалось в течение суток одолеть путь в оба конца, надо было проситься на ночлег в деревнях. Далеко не все встречали горожанок с распростёртыми объятиями. Многие сразу же гнали чужих со двора, и те снова тащились дальше полумёртвые от усталости, холода и постоянного недоедания. Но везде есть добрые люди. Они не только приглашали путниц в дом, но и кормили, и даже давали с собой еду просто так, ничего не требуя взамен.
Однажды сёстры решили идти уж совсем далеко, в дальний район Харьковщины (точно не помню, то ли в Кегичёвку, то ли в Краснокутск, в общем, более ста километров). Они оставили бабушкам и детям немного еды (больше не было) и отправились в тяжёлый зимний путь через заснеженные, синие от мороза поля, рассчитывая вернуться домой дня через три. Но начался буран, и пробираться по степи означало смерть. Пришлось ждать окончания непогоды.
Как ни экономили Елена Саввична и Тамара, но еда закончилась. Бабушка и внучка честно разделили последний сухарь пополам и съели. Дуся и Маня не возвращались. К вечеру в хату вломились офицеры-эсэсовцы и по-хозяйски расположились в кухне ужинать. На столе появились ветчина, тушёнка, хлеб, масло, шоколад, мёд. Незваные гости с чавканьем поглощали яства, сыто рыгали, громко гоготали. В тёмном углу на кровати сидели старуха и ребёнок, уже много месяцев не видевшие нормальной пищи. От голода обеих мутило. Противно кружилась голова. Но попросить хоть кусочек хлеба ни одна, ни другая не решились. Так и просидели, не отводя глаз от стола. Но от этого сыт не будешь. Офицеры наелись, остатки еды распихали обратно в свои вещмешки (или что там у них было вместо этого), заглянули в нетопленую залу с сосульками по углам и убрались восвояси искать более уютный ночлег. Им и в голову не пришло оставить хотя бы краюху для старой и малой. Да и не могло прийти: уж кто-кто, а эсэсовцы местное население за людей не считали, могли пристрелить просто так, от хорошего или плохого настроения. Поэтому будем считать, что моим прабабушке и маме повезло в этот вечер остаться в живых. Натощак они улеглись спать, но от голода заснуть не могли. Лишь к концу следующего дня домой вернулись Евдокия и Мария с едой и поспешили накормить уже совсем ослабевших родных.
Так прошла зима. К весне жители Холодной горы начали выползать на солнышко, чтобы согреть исхудавшие тела. Не все пережили эту зиму. Многие умерли от холода, голода и болезней.
С приходом тепла остро стал вопрос водоснабжения. Водопроводы были взорваны. Зимой набирали в вёдра снег и растапливали. Весной эта возможность исчезла. На углу улицы всё же стояла починенная немцами водонапорная колонка, но из неё, во-первых, немцы с утра до вечера набирали воду для машин, в большом количестве движущихся по Свердлова, а, во-вторых, вода из колонки дурно пахла, была мутной и непригодной для питья и приготовления пищи. Евдокия брала два десятилитровых ведра (цеберки, как их называли), цепляла на коромысло и отправлялась за питьевой водой за несколько километров в Савкин Яр, где из земли бил источник. Тяжело, конечно, но выхода другого не было.
Однажды Дуся притащила два полных ведра и остановилась на улице перед входом во двор своего дома, чтобы перевести дух. В это время к ней подскочил не желавший стоять в очереди к колонке немец — водитель грузовика — и ринулся к вёдрам, чтобы залить воду в радиатор машины. Моя бабушка попыталась ему помешать и жестами объяснить, чтобы он брал воду там , где и все водители. Тот то ли не понимал, то ли не желал понимать. Женщина, сетуя на недотёпу-солдата, в сердцах воскликнула: «Вот турок!» Немец уловил в восклицании уже знакомое ему слово «дурак» и оскорбился. Он заорал: «Дурак?! Дурак?», ставя ударение на первый слог, и схватился за оружие. Евдокия кинула вёдра возле ворот и опрометью бросилась во двор. К счастью, воинственный водитель не стал за ней гнаться, залил воду и уехал.
Недалеко от тюрьмы, за базаром, зияла огромная, глубокая воронка от авиабомбы, сброшенной во время одного из прошлогодних авианалётов. В ней после таяния снега накопилась вода, как ни странно, чистая и вполне пригодная для питья. Склоны воронки были крутыми и скользкими, и взрослые не решались спускаться за водой, тем более, что в глубине этого водоёма можно было запросто утонуть. Но дети — народ отчаянный... Моя мама со своей двоюродной сестрой Алькой, жившей в том же дворе, хватали бидоны или чайники и отправлялись в опасное путешествие. Они ползли вниз по страшным склонам, всякий раз рискуя сорваться вниз и... Но Господь миловал, девчонки зачерпывали воду и, счастливые и гордые, выбирались наверх.
Холодногорская тюрьма – место и без того печальное – превратилась в концлагерь для советских военнопленных: «Шталаг-364». Заключённых ежедневно гнали по улице Свердлова на работы. Это были измождённые люди с потухшими глазами, скорее, напоминавшие скелеты. Жители прилежащих домов иногда с риском для жизни пытались бросить несчастным людям какую-нибудь лепёшку или кусок хлеба, хотя за это можно было получить пулю от конвоира. Некоторые заключённые умирали от истощения, побоев и инфекций прямо на дороге. Их просто оттаскивали в сторону, а потом сбрасывали в общую яму на кладбище, находившемся неподалёку. Но всё же спасение приходило, причём с неожиданной стороны. В получасе ходьбы от тюрьмы располагалась Девятая больница, которой руководил знаменитый харьковский хирург, профессор Александр Иванович Мещанинов. Он вместе с пятьюдесятью сотрудниками организовал в больнице большое инфекционное отделение и предложил администрации концлагеря всех пленных с инфекционными заболеваниями отправлять в стационар. Обратно он никого не выписывал, а сообщал в тюрьму о смерти заключённого. На самом деле людей выхаживали, переодевали в гражданскую одежду и переправляли с помощью харьковских подпольщиков через линию фронта. Немцы на территорию инфекционного отделения боялись соваться, чтобы не подхватить заразу. Все сотрудники больницы знали о происходящем, активно участвовали в спасении военнопленных. Жители Холодной Горы тоже были в курсе дела и несли в больницу одежду и еду, хотя в большинстве своём недоедали, а то и голодали. Если бы немцам стала известна истина, то это стоило бы жизни всему коллективу сподвижников и всем, кто им помогал извне. Но за всё время оккупации ни один человек не предал, не выдал тайну, хотя, я повторяю, вся Холодная гора работала на это великое дело. С осени 1941 года и до освобождения Харькова в августе 1943 года были спасены две тысячи (!!!) военнопленных. Я горжусь тем, что мои родные тоже помогали больнице!
Профессор Мещанинов – великий харьковчанин и замечательный врач – спасал и обычное гражданское население. Больница не прекращала работу ни на один день. Летом 1942 года баба Настя проснулась от жесточайшей боли в правой половине живота. Она кое-как доковыляла до девятой больницы. Знаменитый доктор был на месте. Он осмотрел истощённую, пожилую женщину, поставил диагноз – острый аппендицит – и тут же её прооперировал. Потом выхаживал довольно долго и в итоге выписал домой вполне здоровой. Моя прабабушка гордилась шрамом, как правительственной наградой, любила рассказывать о пребывании в больнице и завершала повествование торжественной фразой на суржике: «Сам Мещанинов мене оперирувал!»
Говоря о холодногорской медицине, я не могу не упомянуть ещё одну великую женщину: участкового терапевта Сиворонову. Я, к моему стыду, не запомнила её отчества, хотя мне его мои родные и называли. Доктор шла к больным всегда, в любую погоду, в любое время дня и ночи. Лечила, спасала, никому не отказывала, ничего не брала за визиты. Она, как и десятки тысяч харьковчан, не сумела эвакуироваться. Во время оккупации всё также навещала заболевших, помогала, чем могла, хотя с лекарствами было очень плохо. Осенью 1942 года Манин сынок Толя где-то заразился дифтерией. Малышу на глазах становилось хуже. Он задыхался, хрипел и синел. Позвали Сиворонову. Она пришла и собственным ртом через трубочку отсосала из горла мальчика дифтерийные плёнки, уже почти полностью перекрывшие дыхательные пути. Навещала Толю ежедневно, пока он не поправился. Чудесная доктор оказалась, однако, не приспособленной к жизни в военное время. Еду она добыть не могла. Вскоре женщина начала пухнуть с голоду и еле передвигала ноги, по-прежнему приходя на вызовы и никому не жалуясь. Народ всё же засёк проблему. Кинули клич среди холодногорцев, и они понесли крохи своих припасов любимому врачу. И так было, пока не пришли наши. Доктор спасала людей, люди спасали доктора. Много лет спустя Сиворонова спасла меня саму, четырёхлетнюю, пылавшую ярким пламенем высоченной температуры неясного происхождения. Я лежала в блаженном жару и уже немножко улетала. Но чётко помню, что поздним вечером к моей кроватке подошла седая неулыбчивая женщина. Врач заглянула ко мне в горло при свете яркой настольной лампы, которую дрожащей рукой держала моя мамочка, потом достала потёртый, тусклый стетоскоп, такой же старенький, как она сама. Я была разочарована, ведь у всех врачей, до этого меня посещавших, имелись такие красивые, изящные трубки с блестящими металлическими деталями. И пахло от всех духами «Красная Москва». А эта врач совсем неинтересная, ничем не благоухающая, и трубка из одних потрёпанных резинок состоит. И всё же после посещения «неинтересного доктора» я пошла на поправку. Диагноза не ведаю, лечения не помню. Но выжила, именно благодаря доктору Сивороновой.
Я рассказала о концлагере, но пока не упомянула величайшую трагедию оккупации – расстрелы харьковских евреев в Дробицком Яру, разделившем страшную славу Бабьего Яра в Киеве. В декабре 1941 года всех евреев, по тем или иным причинам оставшимся в Харькове, переписали и приказали переселиться в гетто в на окраине Харькова, в конец Московского проспекта. Несчастные семьи, жившие на Холодной Горе, гнали толпами на другой конец города. Не явившихся добровольно захватчики выволакивали из домов и загоняли в колонны. В случае смешанных браков, когда евреем был только один из супругов, немцы поступали так: если жена еврейка, то её забирали вместе с детьми; если муж еврей, то уводили только его, а детей оставляли с матерью. В нашем дворе жили две таких семьи, и в одной из них оставили отца в живых, забрав жену и маленькую дочку, в другой, наоборот, женщина лишилась мужа, но она и две её дочери уцелели. Одну из них я даже помню: полненькую, уже взрослую женщину с черными курчавыми волосами. Кажется, её звали Инна... А бабушка и мама никогда не смогли забыть, как страшно кричали эти семьи, когда их разлучали навечно.
Всех евреев закрыли в гетто и начали оттуда ежедневно выдёргивать по двести-триста человек и увозить в Дробицкий Яр. Там их расстреливали и возвращались за новыми жертвами. Всего в этом страшном месте было уничтожено около двадцати тысяч евреев. Нынче там мемориал.
В Дробицкий Яр вполне могли попасть мой будущий папа и его абсолютно еврейская семья. Дедушка Анца – Аншель Абрамович – был инвалидом первой мировой войны, ходил с палочкой и спокон веку мирно сапожничал. Он полагал, что обычным людям оккупантов нечего бояться: мол, мы же ничего плохого не делаем, как чинили обувь, так и дальше будем. Бабушка Еля с ним не спорила: мужу виднее. Детям – пятнадцатилетнему сыну и тринадцатилетней дочери – своё мнение иметь ещё рано. Так и остались бы все в Харькове на верную гибель. Но Ангел хранитель вовремя принял меры. Оставалось несколько дней до вторжения немцев. На ночлег к дедушке и бабушке попросился капитан с солдатами. Узнав о намерении семейства остаться в городе, он коротко переговорил с глазу на глаз с крепким, курчавым подростком и объяснил перспективы. В итоге в считанные часы сын сумел переубедить отца, на крыло была поднята семья, наспех собраны пожитки и загружены в машину, присланную спасителем – капитан, я не знаю Вашего имени, но пусть Господь помянет Вас во Царствии своём! – и вот все уже в эшелоне, идущем на юг, в Узбекистан. Три года спустя папа, едва ему исполнится восемнадцать, откажется от брони (он к тому времени станет студентом кораблестроительного института) и уйдёт на фронт.
Вернёмся, однако, на Холодную Гору, в лето 1942 года. С приходом тепла стало как-то легче переносить все лишения. Солнышко исправно грело, из дружно поднявшейся крапивы и лебеды можно было варить чахлые борщи. Странным образом уцелевший старый садочек позади хаты неожиданно и бурно расцвёл, обещая урожай. В общем, как-то жили. Немцы теперь оставались на постой довольно длительно, обустраивались по-хозяйски. В огромном дворе в котлах кипело варево. Иногда сытная еда перепадала обитателям двора. Вечерами солдаты собирались кучками, болтали, смеялись...
Здесь я должна сделать небольшое отступление. Мамин отец Семён, инженер-химик, хорошо владел немецким. Он обучал языку и свою дочь. Тамара легко схватывала чужую речь и к началу войны вполне её понимала. Почти постоянное присутствие захватчиков в доме способствовало расширению словарного запаса и улучшению восприятия на слух.
Так вот, немцы быстро засекли, что русоволосая, голубоглазая девочка, очень напоминавшая пришельцам о собственных детях, оставленных дома, неплохо владеет их родным языком. В свободные минуты они звали Тамару в свой кружок, просили вслух читать немецкие стихи, выученные мамой ещё в мирное время. В награду ребёнок получал немного еды. Девочка уже привыкла к солдатам и даже не слишком их боялась. Однажды прежние постояльцы куда-то передислоцировались, а на их место пришли новые, «чужие». Как-то они сидели во дворе и рассказывали неприличные анекдоты, при этом громко ржали. Тамара как раз шла мимо и с детской непосредственностью тоже хихикнула. Вояки сразу замолчали, подскочили к маме, схватились за оружие и заорали: «Шпион? Партизан?» Из дому вылетела перепуганная бабушка, заслонила дочку собой и стала успокаивать солдат: «Найн, пане, найн!» Она ухватила Тамару за руку и быстро увела прочь. С тех пор ребёнок обходил немцев десятой дорогой.
Евдокия с ужасом думала о наступающих холодах. Захватчики, похоже, обосновались надолго, контрнаступление советской армии в мае 1942 года под Харьковом закончилось печально известным «котлом» под Барвенково и потерей 270 тысяч советских солдат и офицеров, попавших в окружение (об этом харьковчане, конечно, узнали намного позже). Значит, опять голодная зима. Из дому вынесено всё, что можно. Ходить «на менку» будет не с чем. И снова Ангел хранитель распростёр свои крыла, на этот раз над семьёй моей мамы. Во двор вошла немецкая хозяйственная часть и облюбовала его для зимовки. В основном, это были уже немолодые солдаты. Немцы обустраивались основательно, с тёплым туалетом, кухней и прочими удобствами. В отличие от беспощадных эсэсовцев, эти вели себя мирно, делились с жителями двора едой, добродушно пытались устанавливать с ними контакты. Мама опять оказалась в центре внимания и болтала с постояльцами по-немецки. Теперь она была почти всегда сыта. Более того, она с двоюродной сестрой Алькой (той самой, с которой за водой в воронку лазила) организовывала небольшие набеги на кухню немцев. У них в чане почти ежедневно варился сладкий, дивно пахнущий пудинг. Девчонки где-то раздобыли литровые алюминиевые кружки и, улучив момент, когда во дворе было пусто, зачерпывали пудинга доверху и «тикали», потом где-нибудь в уголочке поедая «добычу». Я думаю, что солдаты, тёртые мужики, конечно же, засекали проделки детей, повторявшиеся изо дня в день, но смотрели на это сквозь пальцы. Так что Тамаре и Альке повезло, и их не постигла страшная участь пацана, стащившего кусок колбасы и повешенного в первые дни оккупации.
Среди солдат выделялся пожилой немец по имени Фриц. Он был весельчаком и балагуром и, по словам бабушки, вечно «чудил». Под католическое Рождество он устроил целое представление, нарядился в какие-то лохмотья, вымазал физиономию сажей, взял в руки метлу и, жутко ухая и завывая, бегал по всем домам во дворе под дружный визг детей. У Фрица дома, в Германии, остались дети, и он за ними очень скучал. Солдат собирал ребятню во дворе, кормил сладостями, дарил разные свистульки...
В одном из домов, выходивших во двор, квартировал командир хозчасти в чине гауптмана (примерно соответствует чину капитана). Тамарочка ему очень напоминала собственную дочь, за которой офицер сильно тосковал. Долгими зимними вечерами он приглашал девочку к себе в комнату и первым делом хорошо кормил. Потом зажигал свечу и просил её читать вслух Евангелие на немецком или декламировать стихи.
Так текла жизнь в оккупации. И непонятно было, чего ждать дальше. Хозчасть внезапно снялась с места и ушла. Стала слышна далёкая канонада. Через город потянулись итальянские солдаты, брошенные на подмогу немецкой армии. Они страдали от морозов ещё сильнее, чем немцы, выглядели жалко, кутались в тряпьё. В феврале 1943 года фронт вплотную приблизился к Харькову, и после яростных боёв советские войска штурмом взяли город, к сожалению, не надолго. Захватчики оставили Харьков и отошли к югу, но уже в марте пошли в контрнаступление. Снова начались артобстрелы, и орудия, как всегда, располагались рядом с домом Евдокии. Бабушка рассказывала мне: «Пушки стреляют, весь дом «ходором ходит», пол трясётся, стёкла дрожат. Потом «катюши» примчатся, станут на углу улицы, быстро отстреляются и моментально уезжают... Грохот стоял страшный. А мы поначалу в погреб спускались, а потом и перестали, не будешь же век в подполе сидеть...» Наши ребята снова отступали. По Свердлова шли измученные, часто раненые, советские солдаты. Уходили из города. В середине марта Харьков был снова занят немцами.
Бабушка и мама мне практически ничего не рассказывали о последних месяцах оккупации. Знаю только, что все отступления, наступления и контрнаступления шли через улицу Свердлова мимо нашего дома. А в нем жили мои родные. И как они выдержали весь этот ужас, я не могу себе представить. Но выдержали. А 23 августа 1943 года Харьков был окончательно освобождён от немецко-фашистских захватчиков.
Эпилог
Война окончилась. Все мои родные остались живы. Дедушка вернулся домой.
Наша дореволюционная хатка выстояла в самом эпицентре военных действий. Даже стёкла в ней, несмотря на бомбёжки и артобстрелы, уцелели. Лично я объясняю это только одним: она была намолена, а мои близкие вымолены двумя глубоко верующими прабабушками: Анастасией и Еленой. Господь слышал их молитвы и воздавал по вере.
В конце спектакля герои пьесы выходят на поклон. Мои герои уже давно отыграли финальную сцену и ушли в небо. Им достались нелёгкие роли в драме жизни. Всё же я хочу вам, дорогие мои читатели, представить участников событий, о которых шла речь в моём фактически документальном повествовании, и рассказать об их дальнейшей судьбе...
Мамина линия:
Елена Саввична – баба Елена – в двадцатые годы осталась вдовой с девятью детьми. Младшие близнецы умерли от тифа, остальных она вывела в люди. Сыновья: музыкант, художник, инженер, экономист. Дочери: медсестра (прошла всю войну, дошла до Берлина), бухгалтер (её сын стал известным московским врачом), домохозяйка (рано вышла замуж, дальше учиться не стала). Елена Саввична умерла на девятом десятке, за три месяца до моего появления на свет. Её внуки и правнуки живут в Харькове, на Кубани, в Германии и США.
Анастасия Ивановна – баба Настя – овдовела через несколько месяцев после начала первой мировой войны (муж Афанасий погиб на фронте), имея на руках трёх малолетних детей. Поднимала их одна. Младший сын погиб от столбняка, а девочки выросли. Проработала всю жизнь на кондитерской фабрике. Нянчила меня в детстве. Именно баба Настя научила меня читать, правда, с помощью церковно-славянской азбуки (другой она не знала). О ней идёт речь в моём рассказе «Запах книги». Прабабушка умерла, когда я уже была студенткой мединститута.
Мария Ивановна – баба Маня – никогда не была замужем, работала на кондитерской фабрике. Хотя была младшей сестрой, но умерла намного раньше, чем старшая, от тяжёлого заболевания. Ей тогда было 73 года. Фото не сохранились.
Семён Дмитриевич – мой дедушка – инженер-химик – служил во время войны в морфлоте. Потом работал инженером в маслобойной промышленности. Обладал прекрасным голосом, играл на гитаре и мандолине. Дожил до 84 лет. Его памяти посвящены мои стихи «Отец уходит», рассказ «Детская загадка».
Евдокия Афанасьевна – Дуся, моя бабушка, а фактически моя вторая мама – до войны работала лаборантом на Опытной станции глубокого охлаждения (ОСГО). После войны трудилась в разных местах, но после моего рождения бросила работу и нянчила меня, а потом и мою сестру. Пенсию пришлось зарабатывать потом, уже в преклонном возрасте, на должности вахтёра проектного института. Покинула этот мир в 85 лет. В её память мною написано не одно стихотворение, а также рассказы «Тётя доктор» и «Пионы».
Мария Афанасьевна – Маня – стала инженером, работала во Владивостоке, там же и ушла из жизни в преклонном возрасте. Её единственный сын Толя в молодости оглох из-за болезни уха, остался холостяком, был рабочим завода. После смерти Мани связь с ним прервалась.
Алина Сергеевна – Алька, мамина кузина – вышла замуж, но детей не имела, трудилась на заводе пластмасс, умерла в довольно молодом возрасте от профессионального заболевания.
Тамаре Семёновна – моя мамочка (она крещена Татьяной) – после войны окончила школу, поступила в институт иностранных языков на английское отделение (немецкий язык был тогда не популярен) и встретила моего будущего папу, работавшего там же преподавателем. Они вместе выпускали институтскую стенгазету (папа – главный редактор, мама – художник), а заодно после женитьбы выпустили на белый свет меня, а чуть позже – мою сестру. Мама после получения диплома работала переводчиком с английского и немецкого, потом окончила высшие педагогические курсы при университете и перешла на преподавательскую работу в политехнический институт. Прекрасно рисовала, писала стихи, была невероятно начитана, по слуху играла на пианино, аккордеоне, баяне, гитаре, могла сходу подобрать на слух мелодию любой песни. Вместе с нами эмигрировала в Германию, ушла в небо в возрасте 83 лет.
Папина линия:
Аншель Абрамович – дед Анца – после войны вернулся с семьёй из эвакуации в Харьков, продолжал сапожничать в маленькой будочке на улице Пушкинской. Именно ему я посвятила своё стихотворение, которое так и назвала «На улице Пушкинской». Был дружен с дедушкой Сеней, они по праздникам с удовольствием выпивали вдвоём «по капочке». Умер от инсульта в 74 года.
Елена Александровна – баба Еля – была домохозяйкой. Я знала её уже старенькой и больной, мы виделись только по праздникам, когда ходили в гости. Баба Еля умерла, когда мне было 14 лет. Я тогда впервые столкнулась со смертью так близко и плакала так сильно, что на похороны меня не взяли.
Айзик Аншелевич – мой папа – во время войны и после её окончания служил во флоте. Вернулся в Харьков, окончил факультет журналистики в Киеве и инъяз (английский и французский языки) в Харькове, работал преподавателем, а потом доцентом в различных вузах города, по совокупности научных работ получил звание профессора. Эмигрировал вместе с нами в Германию, будучи уже глубоко больным, но, благодаря немецкой медицине, прожил здесь ещё 12 лет. Ушёл от нас, немного не дожив до 88 лет. Мама пережила папу всего лишь на полтора года. Я успела посвятить маме и папе ещё при их жизни свой сборник стихов и рассказов «Разговор со звездой».
Папина сестра Бэлла стала инженером, воспитала дочь и внука, дождалась двоих правнуков, тоже эмигрировала, умерла в Германии, успев отметить свой девяностолетний юбилей.
Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих Елены, Анастасии, Евдокии, Марии, Марии, Симеона, Татьяны, Айзика, Аншеля, Елены, Бэллы и всех усопших сродников, прости им вся согрешения вольные и невольные и даруй им Царствие Небесное.
Упокой, Господи, души всех воинов, отдавших свои жизни за освобождение моего родного Харькова и моей прекрасной родины Украины.
Помяни, Господи, во Царствии Твоем всех благодетелей моей семьи:
профессора Мещанинова и доктора Сиворонову;
военных, разрядивших невзорвавшийся снаряд;
военных, оставивших комбикорм в нашем дворе;
крестьян, пускавших на ночлег и кормивших Евдокию и Марию;
капитана, спасшего семью моего папы;
солдата Фрица;
гауптмана и всех солдат, не давших моим маме, бабушке и прабабушке умереть с голоду;
всех иных благодетелей, которые мне остались неизвестными.
Аминь.
© Эмилия Песочина, 2020.
© 45-я параллель, 2020.