Елена Жамбалова

Елена Жамбалова

Все стихи Елена Жамбалова

* * *

 

Вода с железом, и железом дышим.

Осенний ветер с речки, листья ржавы.

Из дома в дом переселились мыши,

Тебе дорогу вдруг перебежали.

И ты мне написал об этом вкратце.

Представила: ты топаешь с гитарой,

Перед тобой мышиная миграция,

А над тобой луна младенцем старым.

Я на крыльцо потом зачем-то вышла

И думала о нашем белом свете.

И попросила: мыши мои, мыши,

Не убегайте от меня к соседям.

 

* * *

 

Вы приедете в город ночной,

Занавешенный тонкою сеткой

Золотого фонарного снега, –

Встреч вчерашних шаги за спиной.

Мы стоим у окошка с соседкой,

Говорим про людей и животных,

И они появляются – во́т мы,

Но бледны за больничной стеной.

Вы спускаетесь с трапа на мокрый

Снежный город, в котором вы – бог мой.

Это странный, но добрый апокриф.

Обещание жизни иной.

 

 

* * *

 

Длинные столбы зелёной меди,

Два быка сияющих крылатых.

Улыбнись, прекрасная Геката,

Только чуда ждёт моё неведение.

Пусть закружат хороводы ведьмы,

Засвистят сквозь ледяные ветви

Страшные резиновые ветры,

Тонкие рубиновые смерти.

Тело бело и стоит на поле,

Телу больно, но нездешней болью,

Красною сосновою корою

Лес стоит за всю меня горою.

Падает на всю меня горою.

Оттого ли нас огонь не греет.

Где-то на опушке тело зреет.

Гнёт его бумагу в оригами,

И поёт, и плачет над снегами

Чья-то ненасытная веками

Ненависть не бросившего камень.

И любовь не бросившего камень.

 

* * *

 

Дрова прогорели, заслонку задвинь.

Вот так же в тебе сберегает аминь

Тепло прогоревшего слова.

И лес поднимается снова.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Как помню я себя, я был не пекарь.

Но у плиты готовил человеку –

Другому и себе. Мука́ и му́ка,

И соль, и сахар, и слеза от лука,

И дым столбом. Но чаще получалось,

И трапеза велась и не кончалась,

И смех звенел в фарфоровой посуде.

Я был хороший, поваров не судят.

Я уважал тогда смешные руки.

Спасибо вам, мои смешные руки,

За вашу храбрость над плитой горячей,

За неповиновение страху зрячих

От первого блина, что вышел комом,

До «блин» последнего на кухне незнакомой.

 

* * *

 

Лицом уткнуться в стопку полотенец –

Мороз и хвоя, и немного хлора.

Беззубым ртом агукает младенец,

В молочной каше будущее слово.

Теперь опять считать деньки до мая

И цокать языком по-деревенски.

Так токает утюг, металл сжимая,

Так звенькает, сдвигаясь, занавеска.

Зимою страшно печь закрыть с угаром,

И ждёшь, когда угли́ погаснут в пе́чи.

Задремлешь. А короткий стон гитары

Окликнет вдруг совсем по-человечьи.

 

* * *

 

Мы делим круглый стол у очага,

Локтей не упирая. Наши кисти

Спокойны. Я рисую слово «кисть».

Рука теряет имя и природу.

Я вспоминаю руки для воды,

И надо мною открывают воду.

Как будто не сплетались, а сплелись.

Но разве подлость наша не прелестна?

Мне жалко нас, зависимых, телесных.

Что вынесет отсюда эта кисть,

Костяшками беспомощно белея?

О боже, дай родиться на земле,

С одним мужчиной проживая жизнь,

Рожать детей моих родимых пятен –

Я пальцем прикасаюсь указатель-

ным – и темечко в серебряной золе.

И мы опять бессмертны на земле.

 

* * *

 

Настоящая жизнь неприглядна, но я пригляжусь.

И приближусь, насколько возможно, зайду, как домой,

В сладкий липкий стакан, где по дну пробирается жук.

Еле-еле, не знаю, как он теперь лапки отмоет.

Если я протяну свои руки накапать воды,

Неуклюжими пальцами трогать жука за живое –

Он умрёт, покалеченный жук, от моей доброты.

Что мне делать. Сижу, говорю: я с тобою, с тобою. С тобою.

Я могла бы представить, как сверху и ты на меня

Тоже смотришь и так говоришь. Я ползу, как умею.

Будет утро в росе и купание в радости дня,

И под жёсткою спинкой прозрачное крылышко феи.

Только ночь проползти, чтоб ни ноготь, ни чья-то нога

От жестокости, жалости нами не хрустнула, Боже.

Мы ползём, а потом раздеваемся донага,

От жуковьего и человечьего – до невозможного.

 

* * *

 

Останусь одна, без денег и кофе,

Любимого дна – лопатками, вровень

с дощечками пола, и плоше, и площе.

Как дерево, камень, хоть выложи площадь.

Гляжу вдоль себя и не вижу раздела,

не зрю окончания улицы тела.

Слоями хрустящими крошится известь –

не смог извести, значит, высвисти, вызвездь

во мне это право разбитой витрины,

во мне этот город печальный, старинный,

и глаз твоих белых холодное море.

И горе, которое больше не горе.

 

 

* * *

 

про это чудо покрасневших век,

пока читал он, говорили, то есть

одна я говорила –

посмотри, он так читает, что краснеют веки.

наверно, сквозь него проходят реки

и люди длинно кашляют махоркой.

наверно, сквозь него идут калеки,

угрюмый ряд, и им бросают корку

одну на всех. и все на одного

мальчишку мы сейчас, а сквозь него,

он сам не знает, а проходят оси,

и, может, тонкий темноглазый Осип

под этим веком, небом бормоча,

сюда приходит с длинного луча

из тонкой прорези шестиугольной крыши.

читает мальчик, и закат над нами,

и мы молчим своими головами.

мы наконец-то ничего не слышим.

 

* * *

 

Так деется ворожба. Снега заметут поляну.

И вот ты, глазами бел, встаёшь посреди зимы.

Мне хочется не моргать, стать розовой и стеклянной.

Метаморфоза тел, отныне друг другу мы –

Предметы наискосок. Воронье перо и сено,

И стол, и дубовый стул, и зеркало, и стакан.

(Как плакали мы с тобой, как я на тебе висела).

Пока у меня есть ум, я складываю по слогам:

Войди в неживую вещь из долгих тупых волокон

На этом отрезке сна, где так на меня глядел.

Ходи и ходи со мной по солнцу углами окон,

Другого пространства нет, я знаю, что здесь предел.

Я выйду потом во двор, дышать или просто выйду.

И вспомню, что здесь мой дом. Плоть, клетка, молекул вязь.

Вброс-выброс живой воды, хруст пальцев, и в кашель-выдох,

Живое цветёт в грязи, и я – это тоже грязь.

О жизнь моя, ты всегда качалась на полумерах.

День прожит, и нет причин цепляться за вечер дня.

Собака рычит, рычит и прыгает из вольера,

Кровавым своим теплом бросается на меня.

 

* * *

 

Тихо едешь, но словно двоится слегка,

Будто глаз не успел перестроить хрусталик.

И тогда переводишь на облака,

Там ошибки не может, и страшно не станет.

Там ошибки не может, там глаз и язык

Есть вода, неподвластная камню канала.

Свет закатный сливается в образ лисы,

Что тропинкой бежит у Байкала.

Но сигналят низы, и опять ты, слепой,

Щуришь глаз, тащишь сумки, киваешь, киваешь,

И бормочешь под нос «что мне делать с тобой?»

И ответа не знаешь.

 

* * *

 

Шестого творческого дня

Отпустят, может быть, меня,

Приду на берег.

И тоже сяду у огня:

Колени, косточки, синяк.

Какой я зверик?

Качаю память из волос,

Улиткой катится вопрос

По слизи взора.

И хочется творить хаос,

Сжимая, разжимая горсть

На монотонные узоры.

 

* * *

 

Я лежу на спине, и железо стучит подо мной.

И скрежещет, и мнётся звенящее чёрное тесто.

Этот поезд везёт меня к мужу и детям, домой,

Из далекого, странного, невероятного места.

Позвоночником чувствую каждый порельсовый лязг,

Наслаждаясь и мучаясь скрипом литого металла,

Я дышу через раз, вспоминая тебя каждый раз

То сжимаю, то глажу рукой уголок одеяла.

Мне приснился мой двор, где росла до двенадцати лет.

Мне приснился отец – и во сне он опять умирает.

Меня звали спуститься, я просто сказала им «нет»,

Я как полка, холодная, верхняя и боковая.

Хорошо, что внизу краснокепочный мелет пургу,

Развлекая девчонку с противным писклявым прононсом.

Хорошо, что уже на Байкальском ползём берегу,

Где никто не пристанет с каким-то дурацким допросом.

Снова ты в голове. И твоих удивительных глаз

Обжигающий ветер, и жизнь вереницей – в минуте...

Раз два три, раз два три, раз два три, и последнее – раз.

Поезд замер. В мой город посыпались новые люди.

И в последний июльский – ступила на землю нога.

И сошлась композиция чёртова кольцевая.

Я забуду тебя уже завтра. А ты – никогда.

Потому что я самая лучшая и живая.