Елена Уварова

Елена Уварова

Четвёртое измерение № 25 (445) от 1 сентября 2018 года

Шевелятся за пазухой стихи

На перекрёстке тысячи дорог

 

На перекрёстке тысячи дорог,

откуда несся ветер запоздалый,

шумел июнь дождями небывало,

как будто бы наплакаться не мог.

А возле, в забегаловке одной

владычица меню официантка

ловила пульс классического танго,

прибитого вдруг радиоволной.

Передник съехал набок: с'est la vie,

в руках закономерная усталость.

До двадцати – три года ей осталось.

Недетский взгляд упрям и деловит.

В кармане рядом с пачкой сигарет

залистанные мудрости Шекспира.

Под ними карандашные пунктиры,

похожие на длинные тире.

Неглупая, могла бы в институт

хоть нынче поступать. Но не сложилось.

Семья большая – вечная немилость,

обыденный, житейский старый кнут.

А в общепите тишь да благодать,

июнь, дожди, народец полупьяный...

Она читала судьбы, как романы,

мечтая хоть одну переписать.

 

Привокзальная скамья

 

Я тридцать лет, отчаявшись, жила

В застенках одиночества, где память,

Застывшая, как древняя смола,

Вдруг начинала плавиться и таять.

И прошлое желтело по краям,

И сыпалось трухой неудержимо.

Но странно… привокзальная скамья

Мне помнилась до пепельных прожилок,

До крапинок. Отсюда на войну

Ты уходил – и я потом годами

Тебя ждала, врастая в тишину,

В колёсный стук, рождённый поездами.

Я помнила почти наверняка:

Последний вечер, лунная медяшка,

Ты – в стоптанных кирзовых сапогах,

В потёртой кепке, в куртке нараспашку,

Обняв меня, забыв про сотню бед,

Пытаешься шутить и что-то шепчешь…

Танцует на листве фонарный свет,

Пыхтит состав унылый, бесконечный.

И счастье обрывается, как нить…

В истошных криках путается осень.

А лавочка вокзальная хранит

Твоё тепло...

Я долго буду после

Ходить сюда, смотреть на поезда,

На выжженное небо, пыльный ветер.

И помнить, как отсюда навсегда

Ты уходил.

В холодном сорок третьем.

 

Снежная королева

 

Ну, заходи, коль пришла, садись. Будем чесать языки за чаем.

Ишь, как горланит за дверью жизнь, это она от тоски дичает. В этих краях не найдёшь святых. Ветер-безбожник дерёт три шкуры.

Я ведь когда-то была, как ты – нежной, горячей... А впрочем, дурой. Помню, июльский густой закат, старую сенницу, спелый вечер. Искренне клялся мой первый Кай кануть со мной безмятежно в вечность. Жаркие губы его ловя, думала – будем гореть навеки. Виделась рыжая нить жнивья через бревенчатые прорехи.

После, когда он ушёл с другой (точно пенькой корабельной связан), мир изогнулся кривой дугой, я вместе с ним омертвела разом.

Медленно стыла... не год, не два. В гневе меняла подобных Каев. Если бессменный метёт январь, если душа, как босяк, нагая, самое время послать всех «на», стать ледяной закалённой стервой.

Глянь, зубоскалит в окне луна. Видно, под старость ни к чёрту нервы.

Братец твой, Герда, придёт вот-вот. Он по ночам рыболовит нельму. Знаю, что молвит честной народ, будто бы я лиходейка, шельма, штопаю тьмой поднебесный свет, волю мужскую сгибаю словом.

Хочешь, хорошая, мой совет?! Лучше найди для себя другого. Тот, кто дыханьем ломает льды, кто полюбил свистопляс нагайки, вряд ли захочет растить цветы, слушать у печки старушьи байки, тщетно святые искать следы в собственной грешной лихой натуре.

Я ведь когда-то была, как ты – нежной, горячей... А впрочем, дурой.

 

Босоногость

 

Так случится: кинешь в дальний ящик

тяготы, которым нет конца,

глянешь вдаль, где ветер голосящий

тучи отливает из свинца.

И внезапно, сам не понимая,

смешивая истину с вином,

вспомнишь дом, медовый запах мая,

медленную речку за плетнём.

Мальчик, опалённый ранним светом,

бродит по дощатому мосту,

ловит, словно медную монету,

солнце на звенящую блесну.

Крикнешь: «Э-ге-гей!» ему протяжно,

встанешь у задумчивой воды.

Небо поплывёт овечьей пряжей.

Вдруг поймёшь, что этот мальчик – ты.

Вместе с ним, покуда спит дорога,

зноем доморощенным дыша,

вывернешь в лихую босоногость,

где, просыпав звёзды из ковша,

спит луна на крыше черепичной,

смерть живёт за тридевять земель,

сажа на щеках, в кармане – спички,

дохлый жук, рогатка, карамель.

 

Городок

 

Начинается жизнь городская

у вокзальных скрипучих ворот,

между давкой и лавкой Исая,

где есть всё: от китайского чая

до балтийского пива и шпрот.

За вокзалом петляют дороги.

Облака с голубой сединой.

Ковыляет старик одинокий,

направляя дрожащие ноги

к колокольне с облезлой стеной.

Двухэтажки стоят, как солдаты,

чертит небо крылом самолёт.

Пахнет дымом, лепёшками, мятой.

Сонный дворник судьбою помятый,

похмелившись, о счастье поёт.

А вокруг «благодать», стынут хляби.

Приколочен простор к тишине.

Воет ветер с тоскою, по-бабьи,

пробегая морщинистой рябью

по сутулой ковыльей спине.

И ложится на знак придорожный –

пристань тювиков, галок, ворон –

на котором какой-то прохожий

белой краской вписал осторожно:

«Спит история. Вход воспрещён!»

 

Любовь

 

У меня семья, работа, дети,

в сумке книга, два карандаша.

У него экзамены, и ветер

бродит по квартире не спеша;

старый комп, студенческое ложе,

в чашке кофе стынут облака,

сто рублей в кармане и, похоже,

больше не предвидится пока.

Он в любой огонь, не зная броду,

сунется и выйдет из огня.

У него событий за полгода,

как за век, пожалуй, у меня.

Плюнув на шаблоны, своды, ГОСТы,

если счастье сводится к нулю,

он на каждом встречном перекрестке

пишет мне короткое «люблю».

А потом посыльный из неробких

или из стыдливых, всё равно,

мне вручает трюфели в коробке

или приглашение в кино.

Мы идём украдкой, боже святый –

встретиться знакомым на пути.

Пахнет поцелуй холодной мятой,

сорванной в июльские дожди.

Сладость разливается по коже,

путаются мерные шаги.

Он на восемь лет меня моложе.

Восемь лет, зачеркнутых другим.

 

Дожди

 

Пока ты не писал мне – шли дожди

(они идут весной обыкновенно).

Звезда сияла брошкой на груди

уставшей неприкаянной Вселенной.

Я слушала Би-2, пила глинтвейн,

осмысливала Лондона и Цвейга.

Любовь порой лишь давностью своей

ценна, как раритетная копейка.

А большего, наверное, не жди:

все чудеса остались в старых фото.

…Но если ты мне пишешь, то дожди

теплеют и смолкают отчего-то.

 

Давай придумаем любовь

 

Давай придумаем любовь: пуcть выйдет боком.

Мы сумасшедшие с тобой – пробиты током,

полны безудержных идей и прочей дури.

Нас друг от друга пятый день температурит.

Лежит весна на потолке, в портьерных складках.

А мы с тобой – накоротке и на лопатках.

Читаем прозу, сеем мирт, бежим от быта

туда, где время то летит, то позабыто,

где разливается рассвет, как кровь на плахе,

а наши губы шепчут бред… и счастьем пахнут...

На расстоянии двух па танцуют птицы,

трава примятая груба, как власяница.

И ты касаешься меня горячим взглядом.

Дрожит и плавится земля, и всё, что рядом.

Рука ложится на плечо, немеет сердце.

 

Мне до озноба горячо… Но не согреться.

 

Предутренняя лень

 

Мой город спит, попробуй разбуди.

Луна отпета уличной дворнягой.

Пока душа тревожится в груди

и до утра каких-нибудь полшага,

табачный яд глотаю второпях.

Гляжу в окно, где тьма висит снаружи,

деревья обездолено скрипят,

фонарный столб по щиколотку в луже.

За двориком – дорога в никуда,

не верящая в пробковую участь.

Беснуются от ветра провода,

цепляют разлохмаченные тучи.

И в этой пляске гнева и тоски,

в нешуточной житейской передряге

шевелятся за пазухой стихи,

но лень искать и ручку, и бумагу.