Елена
Шахназарова

Встреча у куста жасмина

Он раскрывался постепенно –
напевом, музыкой без слов…
И вдруг взорвался белой пеной,
так точно угадав число
и день, когда у той калитки
осколком из другого лета
я окажусь, держа на нитке
воздушный шар того же цвета.

И плыли рядом, в такт дыханью,
и белый шар, и белый куст,
исполнив точно предсказанье:
«Он расцветёт – и я вернусь».
И дети, выросшие за год,
застыли, как от колдовства,
связав жасмина тонкий запах
с необратимостью родства.

И в этот миг на всей планете
и на других, летящих мимо,
застыло всё. И только – дети
и белый шар, и куст жасмина…

* * *

Тот юности подъезд – ступени, подоконник…
И дерева тепло. И солнца паутинка.
Все сорвались в отъезд. И на стене – ладони
мы рядом обвели. Так, вместо фотоснимка.
Что знали мы про смерть? В подъезде, как назло,
ремонта нет. Одно «настенное искусство».
И где моя ладонь – пока ещё тепло.
А где твоя – там холодно и пусто.

Дом на слом

В его распятое окно
смотрю и пристально, и долго.
Там жизни терпкое вино
ещё хранит резная полка,

там было шумно и тепло,
и вечно не хватало места,
сосед буянил за столом,
пока жена месила тесто...

Всех унесло. А дом – на слом.
Но, с первым звуком Благовеста,
чуть всхлипнув, треснуло стекло.

Отцу

Я тебя поднимаю. Я тебя понимаю,
с неразборчивых слов отпечатки снимаю.
И сплетение рук неразрывней и крепче –
онемевшим кольцом на затёкшем предплечье.

Так когда-то, часами, чтоб – воздух с веранды,
нянчил ты на руках мою корь, мои гланды.
И горячим колечком со спутанной речью
я спала на твоём онемевшем предплечье.

Бессонница

Слушать шорохи и ветры,
с тенью прятки затевать,
по полуночным приметам
угадать, что лишь к рассвету
сны слетаются в кровать –
старомодны и небрежны,
все – из пряничной страны,
где слова и адрес прежний,
почерк – ясный и прилежный,
с закорючкой старины.
Эти сны и эти бредни
обращают память вспять,
оживает мир портретный –
тихо тушит свет в передней,
чтобы мне как в детстве спать.

* * *

В тени граната хватит места
всем нам, поющим на краю…
Гранады жаркая сиеста
уже врачует жизнь мою.

Здесь солнце выбирает краски
для белых стен и красных крыш,
жасмина запах, сладко-вязкий,
не тает, даже когда спишь...

О Господи, как мы богаты!
Что ни лицо – портрет любви!
И щели крепости покатой
вьюнок молоденький обвил.

Ещё в руке и веер робок,
далёк язык любви, измен…
Но ходит девочка-ребенок
почти походкою Кармен…

Стоп-кадр

Апрель. На третьем этаже
старик прилежно моет окна.
И дом – оживший зимний кокон –
расправил крылышки уже.

Здесь жили дед, отец, семья…
Теперь один он. Так бывает.
Он что-то стёклам напевает
и носит воду, семеня.

И зайчик солнечный дрожит,
и отраженье невесомо…
Во сне он мальчиком из дома
бежит, считая этажи…

* * *

Кофейных бдений запах у Куры…
Где бродит тень уверенности прежней,
что жар дымящих чашек – до поры.
Потом нас охладит пломбир с черешней.

Всё завершит глоток воды со льдом –
притушит споры, примирив все вкусы…
Так тесно дружбы детское пальто:
и жалко сбросить, и оставить – трусость.

Пора идти. Но вечных ссор азарт
так крут, как эта лестница поката.
Здесь мы сидели (триста лет назад!),
помешивая ложечкой закаты…

Нам не лишить друг друга этих прав:
вниз головой струиться в отраженье
и, словно воробьи на проводах,
галдеть базаром в птичьем окруженье.

К ночной кофейне мудрости плоды
не принесёт река в предсонной лени.
И мост, устав мирить, как поводырь,
вернёт нас всех на прежние ступени.

Перисцвалеба

Тифлис изнемогает от жары
и тает так, как тают карамельки.
И взгляды одуряющие – мельком –
не дразнят горожанок до поры…

Жонглирующий яблоками Спас
сухие взгляды переполнит мёдом,
лукаво переломится погода…
Тогда гляди. Не опуская глаз.

«Перисцвалеба» – говорят у нас.
Да, переход в иную гамму цвета,
иной тональности, чем огненное лето…

Преображенье. Плоскости пространств
на миг пересекутся до восхода…
И облако – знаменье перехода.

Песенка о старожилах
тбилисской улочки

Эту улицу кривую,
где в кладовках старый хлам,
я, как школьница, ревную,
я, как Плюшкин, – не отдам!

Ни назойливым туристам –
бродят, сравнивают двор
и задворки… Так неистов,
фото щелкает затвор.

Ни богатенькому дяде
без изысканных манер:
«Мы застроим, мы загадим
ваш ветшающий модерн!»

Здесь мои гуляют люди
(по одёжке, по уму),
тот, кто помнит, не забудет –
что, зачем и почему:

как платаны подрастали
и сомкнулись вдруг в шатёр,
как бутылкой «Цинандали»
отмечали первый гром…

Как костры потом горели
и стреляла в нас зима.
Да, мы вместе постарели.
Вместе не сошли с ума.

И сидим на галерее,
и позиций не сдаём.
На прищепках гордо реет
разноцветное бельё.

* * *

Есть всё-таки что-то в старинных тифлисских домах,
где связь поколений озвучена цифрой «четыре»,
где запах корицы как вкус валерьянки настырен,
а в белых чехлах затаились надменность и страх.

Где вышитый коврик (ах, бабушка!) вытерт, но цел,
где гвоздик, забитый неровно, напомнит о многом –
о чём говорить полагается выспренним слогом…
и мы б рассмеялись, да горькая точка в конце.

Но что-то осталось, какая-то памятка в мире –
о чувствах, звучащих порывисто, музыке в такт.
Играет сам дом, несмотря на земной кавардак,
по старым пометкам в четыре руки на клавире.

* * *

Я не успела ничего.
Я не оттачивала жеста
и дней сумбурных перезвон
воспринимала как блаженство.

Болезни, беды, как смогли,
мы пережили. Без истерик.
Лишь те, кого не сберегли,
и были – истинно потери.

И всё ж, гуляя без гроша,
чертовски были мы везучи!
Да, жизнь прошла. Почти прошла.
Но в ней был ты. И ты был – лучший.