Елена Рышкова

Елена Рышкова

Все стихи Елены Рышковой

EXIT

 

А когда не останется больше сил

Успокаивать ближнего, плакать и чай заваривать,

Над дверями ада по-прежнему будет гореть EXIT

И болеть голова от того, что мы все – товарищи.

 

i

 

И голова болит, и сердцу душно,

как будто ничего душе не нужно,

и только слов слезливый отпечаток

на тле очков свой оставляет запах,

по каплям собирается в углах

и ночью отзывается на страх.

И так всегда, когда душа болеет,

а сердце задыхается во тьме –

оно лишь груз для удержанья зверя

на этой необъявленной земле.

 

 

А когда...  

 

А когда разверзнутся хляби небесные

И придёт долгожданный потоп,

Ты поймёшь, что спасение – дело бесово,

Или богово, что равно.

И моря наступят и рыбы вырастут

В череде бесконечных драк,

А земля отступит, как бог от клироса,

Далеко – далёко. В Арарат.

И растает соль на столбах и волосы

Вдоль волны потекут сединой,

А глаза наполнятся пепла золотом,

И Гоморрой, где ты молодой.

А когда останется лишь мгновение

И очертится горизонт,

Ты поймёшь, что слабым дано спасение,

А тебе лишь земля и зонт.

 

четверг, 20.05.2010

 

Александру. Поэту и полководцу

  

Ах, Александр, не Вам моя любовь –

Хотя бы потому, что вечер к зареву
И бьётся в пламени невинный Персеполь,
Как будто ведьма в масле время жарила.
Всё так обыденно – читается с листа
Растрёпанная ветром вера в избранность,
Пока Вы чертите «Наследник бога Ра»,
Я прохожу по переулку с избами,
Где блекнет день на слюдяном стекле
И уголок окна слезится золотом,
А время между нами набекрень,
Как треуголка славою заколота.
Божественна лишь тихая печаль
По Вашему аттическому профилю,
Да по любви, что может всё начать
С листа и карты, чтобы стать эпохою.
 

22.10.2009

 


Поэтическая викторина

Архивное  

 

Налезают буквы на плечи слов,

Ты стоишь, забытый и неприкаянный

Где-то там внизу, где строка сорвёт

Алфавитный ряд голосами памяти.

Вот и кончен счёт авторским листам

И пора платить по счетам наличными,

Посолонь иду, обходя слова

Так чтоб день смотрел мне в затылок сыщиком.

Ты стоишь один – ворохом архив,

Негатив крыло опускает чёрное,

Но гляди, вон там угол зацепил

Твой весёлый взгляд пятилетней черточкой.

 

четверг, 06.05.2010

 

Берлин и Рождество

 

Хрустнет ампула дня, отдавая наркотик восхода,

Вены улиц забьются под острыми иглами шпилей,

Этот город вдохнёт испарения жалкой погоды

И натянет асфальт на следы от резиновой шины.

Он упрячет за дверью возможные встречи влюблённых,

И Рождественских ёлок ему недостаточно много

Для того, чтобы стать, словно дерево, вечно бездомным

И хранить от беды беспородных властителей моды.

Он распустит в подземке сведённые судорогой пальцы,

Чтобы стать осторожным и где-то по-детски наивным,

И за все достиженья он полною мерой заплатит,

Чтоб по крестным путям автобанов дожал собутыльник.

Над Голгофою Сити воспрянет корона из стали,

И холодным неоном напьётся до рвоты наместник,

Но у мокрой скамейки под знаком с названьем бульвара

Спит и видит грядущее липы росток малолетний.

 

Берлин. Май 1945

 

Облака идут голые, правдой.

О ней – забудь.

Если дочку родишь, назови Мартой,

В марте крепок загар. Не слезает до зимних бурь.

За берлинским акцентом кого только нет.

И каменный истукан,

Ждёт тюльпанов жатву и майский завет

Между Мартой и прошлым. Ему тяжелее, чем нам.

Если дочку родишь, назови по имени всех,

Кто молчит в земле. До них облака не дошли.

На войне нет правды. Есть смерть и обед,

Что опять к победе не довезли.

Я не знаю, как лучше. До этого не дошло.

Если дочку родишь, не рассказывай о любви.

Под твоей спиной крошился берлинский песок,

А за мной стоял браток и просил: – Поспеши!

 

В Украине опять листопад

 

В Украине опять листопад,

И смола на стволе занемелая,

Осень жёлтая в синем наряде

Палит семечки перезрелые,

И слетаются птицы пред вылетом,

На крыла намотав небеса,

Словно взлётную полосу выломал

Им каштан, и дома обстрелял.

Так что нынче не хлебом единым,

А кровавым закатом поля

И накормят, и лягут под спину

Если в сердце

и наповал.

 

Вниз

 

Мужу

 

А чудо кончилось за миг

до обрушенья с крыш,

и город выл, немил, безлик

сухим сопрано ниш

о тёмной плакальщице снов,

что встретится внизу,

где в пыль пророс болиголов,

как в мудрость старый зуб.

Не зацепившись за карниз

летит, летит душа.

Не вверх, а почему-то вниз.

К тебе.

Домой спеша.

 

07.04.2010

 

 

Всё будет иначе

 

Всё будет иначе.

Не верю ничьим предсказаньям.

По буквам читаю сегодняшний день без запинки,

Но между страниц увядают лесные фиалки,

Чернильными пятнами невыводимой ошибки.

Гриппозными бронхами стонет продрогшее время:

– Всё будет иначе.

Не лучше, не хуже, но просто –

Иначе ложатся под око тайфунное тени,

И глаз удлиняется вплоть до слепого отростка,

Растущего вверх по воронке Мальстрима столетий,

А может быть, вниз, это, впрочем, не так уж и важно,

Когда по стволам ожидающих часа деревьев

Корою терпенья надежда уходит всё дальше.

Всё станет иначе.

На детской площадке ведёрко

Наполнится смыслом корней и подземных растений,

И наше явленье на миг – так внезапно и плоско,

Что даже заметив,

Его не увидит Вселенная.  

 

Выкройка жизни

 

По выкройке жизни ушила года,

Стало теплее рядом,

Ты знаешь, а я ещё молода

Только в секундах распада,

И мягко касаясь руки плечом,

Не принимаю данного –

Ты рядом и все катаклизмы смычком

Тянутся в ритм фанданго.

А радость, что радий, веками фонит,

Словами катится с горки,

Я выпила жизни густой цианид

До поцелуя горького.

По пальцам спускается звон, до крови

Кусаю спелые губы

А ты их малиной июльской сорви,

Которой больше не будет.

 

Где

 

Не пойму, где ставить точку, а где запятую,

То ли миловать жизнью, а то ли пускать в расход,

А благою вестью так ухо весна надует,

Что оглохнет с полудня оно до любых iPod,

Неумолчно сыплет воронье племя словам,

Что уронишь рядом, тому и придёт весна,

Но на каждый миг откровенья своя омана,

И под каждым дорожным камнем четвёртая полоса.

Муравьиной тропкой спускается запятая,

Отсекая кривду, пуская травинку в рай,

И кисельный берег, в молочный вал упираяcь,

Обрастает жизнью и свой отбивает край,

А на месте точки лишь груда камней для правых,

А не три пути. И один распоследний суд.

Не пойму, где ставить свои препинания с равным –

У последней точки, иль ближе – когда убьют.

 

Говори

 

Говори на двух, на трёх, на всех языках,

свиристи и чирикай вечерней порой на птичьем,

твоё горло сдавит язык – почти невнятный, как страх

познакомиться с богом одним посланием в личку.

Вознесётся стих литургией о немоте

в этом мире, где каждый болезненно многословен

и слова говорит, да только не понял тех,

кто стоит ступенькою выше или не вровень.

А они поют, свистят, гогочут кругом,

приглашая тебя в свой круг и чужую вечность,

за словами лезешь, как ангелу под крыло,

чтоб не слушать их, не войти в круги бесконечности.

У молчания нет алфавита, есть только слог,

что за каждым листом, за единой в степи травинкой,

говори на всех языках, пока мир не слёг

от твоих попыток сказать на одном едином.

 

Дзен

 

Кипарис во дворе.

Это Будда звонит в колокольчик.

У дверного проёма такой удивительный взгляд,

на вершины холмов.

День проходит на цыпочках в дождик,

чтобы звон серебристый ничем и никак не унять.

Не грусти.

Этот круг разорвать никому не по силам –

ни печали, ни радости.

Звон серебристый сильней

лишь тогда, когда вспышкой, всегда неприятной, светило

обеляет лицо, чтобы вытянуть взгляд из теней.

 

До и после

 

Как странно жизнь раскалывает время

на «до» и «после» –

встречная полоса идущего цунами вдохновенья

на запрещающий движение сигнал.

Я ухожу в иную половину,

и так же постоянен мой билет,

как форточка листа, но дует в спину

из будущего перекличкой лет.

И, глядя под ноги, мне так легко споткнуться

о взгляд жалеющий и жаждущий помочь

там, где у вас булыжниками тучки,

что ночевали и умчались прочь.

Здесь высоко и тихо. В одночасье

приходит Слово посидеть вдвоем

и объяснить, что значит слово «счастье»

не только тут, но и внизу.

Где дом.

 

Домайское

 

Ванильный запах гелиотропа

Задушит май сиреневым галстуком,

Легко ли выстоять вдоль потопа

Ещё незрелых, но сладких ландышей.

Спасаюсь, просто и слепо веруя,

На плоскодонной веснушке озера

Среди лесов и обрата времени

С обратным билетом, давно просроченным.

Мне мало лёгкого, злого воздуха,

Что давит в нёбо высоким давлением,

И небо ложится привычной вотчиной

В птичьих отметинах возвращения.

Помаюсь неделю, вторую, четвёртую

И глина слова станет помягче.

Ванильный запах гелиотропа

Мне ветер принёс из соседней чайной.

 

 

Дракониха

 

Мой собиратель змей, таинственный знаток

Янтарной жидкости в коктейле «От любимой»,

Вон чёрной змейкой тушь и прячется лицо

За локтя увлекающим изгибом.

Мой тихий птицелов, в сетях твоя рука,

И петлям не страшны случайные порывы,

Я в клетку прилечу с высока, свысока,

Где чёрной змейкой тушь плетёт свои извивы.

Кириллицей скользнёт прощальная строка,

Мой повелитель снов, избранник для подушки,

Я в горле спрячу зной и дым, но два крыла,

Так трудно утаить под кружевом ночнушки.

 

Дыра в груди

 

Это не форточка, это дыра в груди

виновата в хронических сквозняках,

сквозь неё протекает крутой гольфстрим,

согревая погоду в мире и чай в руках,

эта метеосвора глухих часов

перед самым рассветом может свести с ума,

и тогда поднимается ветер, и жизнь течёт

через дыры в сердце темней вина,

заливает подушки рассвета потоком слов

и пульсирует в венах чумной волной,

кто стрелял мне в грудь, тот знает – сметёт с основ

её яростной силой.

Её войной.

 

Жизнь промелькнула

 

Тонкою всадницей на шоколадном коне

В зимнем лесу, где снега – лишь осадок дыханья,

Инея бархат на жёлтой листве ожиданья,

Жизнь промелькнула.

Восторга мороз по спине.

Мягко и плотно уложена гулкая дробь

В тело дороги, что выбрана сердцем по вкусу.

Дрогнет земля под копытом, распахнута белая блуза

Ловкой наездницы, скачущей за поворот.

Ради меня не осадит коня, не вздохнёт

В дружеском смехе иль в легкой и светлой печали,

Нет, не замедлит галопа, не чает конца и начала

Мыслей моих и отчаянных жалоб потоп.

Лёгкая всадница с ровной и жесткой спиной,

Нынче успела я взгляд безразличный заметить

В этом лесу, где органным настройщиком ветер

Фугу готовит на скорую встречу со мной.

 

За обладанье

 

А днём распорядился мелкий бес,

растаскивал минуты, письма комкал,

жизнь невпопад ложилась под иголку

заплатой на гноящийся порез,

и, расчищая сбившиеся швы,

снимая боль, как перед богом шляпу,

шёл вечер разнимать чужую драку

на небесах, в преддверье смертной тьмы.

Но на высотке теплилась душа –

бесценная добыча в этом бое,

где вечно бьются избранные двое

за обладанье.

Силою греша.

 

Запад. Письмо четвёртое 

 

Знаешь, милый, мой мир удивительно прост

и состоит из одной материнской платы,

сегодня в раю объявлен яблочный пост,

может познание снова станет бесплатным.

Но я заплачу, не стоит искать кошелёк,

это привычно и стало почти обязательным –

счёт на двоих. И этот главный урок

дал мне Отец, для того, чтобы выгнать затемно.

Он не жесток. Я знаю его давно.

Просто ему надоели мои вопросы,

а змей подвернулся, как между лекций окно

и я в него вышла, не понимая угрозы.

Но нынче деревья не прячутся за листом

и яблоко – вот оно на высоте экрана.

Мы пишем друг другу с набитым словами ртом,

не разжевав того, что сорвали рано.

Но эта плата больше иных черепах

и так же твёрдо держит основы мира.

Я съела яблоко. То, что ты впопыхах

вчера оставил, чтоб я его поделила.

 

Знаю

 

мужу

 

я гляжу в твоё лицо и

стараюсь не думать

о том, что придёт в своё время.

так страшно

терять свою руку и сердце,

что отдала когда-то

и не знаю, зачем мне они без тебя.

когда подходишь

к пределу зимы

или видишь, как её горизонт наплывает на взгляд,

становится больно.

я знаю,

что переживу тебя,

и знание это

темнее вечера после шести в декабре.

и я смеюсь так отчаянно громко,

и смотрю телевизор, не зная о чём его речь.

но тогда,

когда время придёт расставаться,

я найду своё сердце в укромном углу за кроватью,

вытру снег в зеркалах и

отдам тебе душу,

чтобы шла

впереди.

 

Кистепёрая

 

А не быть мне перистым облаком,

но исходить дождём,

протекать водой в глухие подвалы Аида,

собирать океан у пляжа в сухой поддон,

наполняя впадины дня кистепёрыми рыбами,

и толкать нелепых под острый и злой плавник

на высокий берег, на будущую Голгофу,

вспоминать потоп и его непростой родник,

что текли, как лучше, а вышло опять, как могут.

А не быть благой мне, как весь украинский Собес –

наше время давит молчащей грозой на темя,

и судьба мне в гору сквозь душное горе лезть,

выправляя руку, что всё ещё кистепёра.

 

 

Клетка

 

Припомни мысль, от которой становится тошно,

И выжми её на свет, как рабу из подвала,

Чтобы сказать легко: «я одинок, боже!» –

И эта содомская боль станет его началом.

Постой на песке, где когда-то плескало море

И пяткой сверлил мягкий висок бархана,

В глотке бурча водой – «я одинок, боже!» –

И эта содомская ложь станет его оправой.

Рукой отодвинь лёгкий напор ветра,

Он ищет причин и подлиза сродни песьим,

Он выдует день в чистый хрусталь веры

И высушит насухо слёзы твоих impressum.

Постой без лица, истратив на жизнь годы,

Блестящей обёрткой в конце ощутив тело,

Сквозь клетку морщин радужным зимородком –

Твоё одиночество рвётся

К тому, кто его сделал.

 

Конец обмана

 

Наконец приходит багаж со стихами

Оставленными в полёте.

Что мне делать с ними – сложить оригами

Или смотать в кокон?

Я боюсь высоты. Убоится птица

Одиночества тонкой ветки.

Что мне сделать стихами? И вниз спуститься

Глетчером талого века.

Я раздам одиночество обещаньям

Встретиться около трапа,

Обману высоту бесконечных обманов

Тем, что умею падать.

 

28.01.2010

 

Кончина Апреля

 

А в среду кончился апрель и не найти ему замены,
Хоть эта ливневая твердь ломает ветки у сирени,
И пахнут яблочным вином ещё незрелые соцветья,
Когда над мокнущим селом крылами хлопают столетья,
И нет замены четвергу и обещаньям неуместным,
Когда египетский самум приносит май в пелёнках тесных,
Когда готовлю и смотрю на ветку согнутую вишни,
Где все цветы – по одному, но ждут прихода гармониста.
А май, теперь совсем большой, притопнет пяткой загорелой,
И в пятницу уйдёт домой, чтоб лето станцевать успело.

 

Крещение

 

Не смазан хлеб яичной лабудой,

И печь не топлена, хоть семь хлебов созрели.

Кого кормить, когда в сухой купели

Стоит народ, жестокий и хмельной,

И немо небо, и пророк запил,

Ему постыло всё и безразличны

Страданья ближнего, креста голодный тыл

И наше сострадание приличью.

Светлы и тихи только небеса

В холодном пламени короткого заката

И, кажется, что жизнь дана когда-то

Лишь для того, чтоб кровь стереть с виска.

 

Крушение корабля 

 

Мужу

 

Всё мне слушать того, кто молчит

И ходить, но не двигаться.

Эти стены, что твой гранит

Острова Ибица.

Полотняные острова,

Прикроватные рифы долгие,

За крушением корабля

Вытрет пол уборщица

Добрая.

По неделям стучится снег,

А по пятницам тело режется,

Не дожить бы мне до ста лет,

Чтобы стать для тебя прилежною,

Прикроватною мебелью стать,

Зацепиться за край хоть дужкою,

Прободением корабля

Безнадёжно я занедужила.

Нам с тобой дотерпеть до тепла

И, вцепившись в чугунные цели,

Выживать, выживать, выживать!

Ежедневно. Единым целым.

 

Кто такой поэт?

 

Поэт, скорее наг, чем бос.
И запятой нелепою пристроен
к чужому афоризму – «Знал бы Босс,
что мы живём наперекор, не вровень».
Поэт скорее прав, чем лжив,
когда с Продажною торгуется в парадном
и рад тому, что с нею будет жив
и памятен в гостинных беспорядком.
Поэт, скорее бес, чем без
царя и пониманья в разговоре.
И соль стиха морям добавит вес
и равновесие наступит, как здоровье.

 

Лагiдно

 

За горизонтом тонким бьётся день,

И всё ему неловко, всё неладно так,

Фарфорового неба дребедень

До окоёма тучами заляпана,

Не склеить драгоценности дождя,

И позолота вечера отколота,

Кто пригубил из чашки до утра

В ромашках бархатных –

Тому ромашки в голову.

Так льётся ночь из синего ковша,

В густой тиши чаинки звёзд галактикой –

На дно разбитой чашки, а душа

Согреет донышко в своих ладонях лагiдних.

 

 

Маленький стих о дожде

 

Дождь идёт анапестом строк,

Яркость луж очерняя точками,

Обрывается зеленью свод

Застревая в словесных неточностях,

А под август ложится грязь

И чернильная темь подноготная,

Видно, муза опять собралась,

Изливаться стихами негодными.

Всё измокнет в забытой душе

И грибная пора успокоится

Тем, что ляжет под нож и шест

Грибника за любовной околицей.

И завалинка, завалясь,

Отсчитает немелочно времечко,

Дождь идёт, как упитый князь,

Весь в стихах и лузге от семечек.

 

Мизинец

 

У вечности неправильный оскал,

Ухмылка гнома, длинный волос дуры,

В дому её подавится Полкан

Вопросами шекспировского уровня.

И сахарная кость привычных «нет»

Застрянет в горле, требуя вмешательства

Не вечности – моих мгновенных лет,

Летящих мимо, точно по касательной.

Давай попробуем, не выдумав ответ,

Чуть пригубив ответные желания,

В суфлёрской будке тихо, нараспев

Ей подсказать, что «быть» – это призвание.

И лёгкое пожатие руки поддержит мир

Куда сильнее Атласа,

Давай по-доброму её уговорим

Нас выпустить из клетки этой ласковой.

И вот когда ей станет невдомёк

Как мы целуемся на солнечной прогалине,

Из всех вопросов маленький клубок

Я намотаю на мизинец памяти.

 

Мироздание

 

А хочешь, я сварю тебе варенье

из спелых звёзд сегодняшнего лета?

В нём будут плавать зёрна мирозданья

и тысячи рассеянных лучей.

Вот только б ночь поглубже наступила,

и я примусь за сбор созревших ягод,

они легонько холодят ладони

и слабо пахнут пылью поднебесья.

Варенье будет сине-золотое

и сладкое, как всякая надежда

пока она не стала ожиданьем

и не покрылась плесенью покоя.

Ну, а теперь хвали моё уменье,

зови гостей и угощай на славу.

А вдруг из косточек, что выплюнули гости

другое Мирозданье прорастёт?

 

1965

 

Морвокзал в Одессе

 

Мне плохо в городе моём,

Где так заметно

Всё, что изменою зовём

Да терпим крепко.

Как перегар и мужнин мат

После похмелья,

Скрипит изменою кровать

С единой целью –

Зачать нездешнее дитя,

Что Эрнст Незванный,

Под лестницу, в пролетарьят –

Из бремя cлавы

Сеченьем кесаря, резцом,

По пьяной лавке –

Извлёк… и бронзовым кольцом

На шейку матки

Залива, гордо водрузил

Одессе-маме,

А маяку не стало сил

Кричать о сраме.

И по разрывам родовым

У морвокзала

Отечества природный дым,

Горюч и жалок,

Облипнет сладкий палец лжи

Морской столицы –

Торчащий фаллосом нужды,

Отель «Кемпински».

 

На людях

 

Не хочется думать, что завтра наступит смерть

И, если честно, то думать вообще не хочется,

сыграем в карты в рубашках из чёрного крепа,

он в белый горошек от пуль, что летают кочетом.

О планах не стану писать, впереди ещё будний день,

а к вечеру слово запахнет литературщиной,

и масло Воланда будет опять в цене,

а все трамваи в депо или резать учатся.

Меня разберёт на части любой часовщик,

но завтра смерть, он с такою подмогой не справится,

не хочется думать и нужно до завтра жить

на людях, отчаянно и записной красавицей.

 

На могиле у Бродского

 

Хорошо, когда есть за кем и привычка жить,

От которой останется не Марианская впадина.

Я бросаю вызов, потому что трудно нести,

И плечо покато, и вера давно повапленна.

Он останется камнем недвижным у трёх дорог,

Не поможет найти, но только усилит странности,

Я бросаю свой вызов не потому, что плох,

Но кого же звать в это утро нещадно раннее.

Кто-то носит посох,

А кто-то костыль к плечу,

И у сумки с майном давно есть все функции стульчика,

Но у трёх дорог лежит мой вызов молчун,

Ожидая, когда же приму я его за попутчика.

Хорошо, когда морем до кладбища два шага,

А по белым ступеням, чуть-чуть левее, до Бродского.

Можно сделать выбор, а вызов оставить в кустах,

Пусть распустит корни и летом цветёт неброско там.

 

Ноябрь

 

Ухожу от дождя,

Стылым ветром укутала плечи,

Приглашаю синиц на обед за накрытым столом,

Дождь взахлёб говорит, что давно долгожданная встреча

Нам обещана свыше и мы от неё не уйдём.

И целует в глаза,

Перламутром весь мир застилая,

На виске потемнела от губ его влажная прядь,

Но влюблённым мальчишкой у дома меня поджидает

Его главный соперник, мне суженый кем-то ноябрь.

Трое нас на крыльце,

Безмятежных, свободных и странных.

Я уйду с ноябрём, но за нами проследует дождь,

Он по-прежнему мил и поутру, совсем спозаранок

В мои окна раскрытые так беззастенчиво вхож.

 

 

О войне

 

Не пишите о войне, не балуйте

Вам она, словно кукла на выданье,

Вы её разоденете в хутро,

В кружева поэтических ритмов,

А она, мертвяком раскорячившись

Над могилами матом ощерившись,

Вас сожрёт в голубом телеящике,

И запьёт киселями отечества.

Не пишите о войне, не юродствуйте,

Ведь не маков кровь руки запачкает,

И пойдёт под венец она модницей,

Ну, а вы её смертной заначкою.

 

 От любви бывает...  

 

От любви бывает сырость и невнятный разговор,

Я у счастья напросилась на вечерний сыр и бор.

Выпью залпом чашку чаю, разведу в стакане яд

И опять любовь встречаю в синем платье невпопад.

Пусть клюёт с руки синица то, что некогда искать,

Наши искренние лица моет пилингом тоска.

Руку дай мне на дорогу или просто сон взаймы

Где тебя не очень много, а меня мы лишены

Незаконченностью речи, неуступчивостью слов

В этом гаме человечьем

На уступе у часов.

У завалинки сомненье полет старые цветы,

Дай мне в долг стихотворенье, где мы рядом, как мосты

Параллельно и прилежно тянем к слову берега,

От любви бывает нежность и небрежность словаря.

 

21.06.2010

 

Переводчик

 

Ещё ледок в следах и топчет утья стая

Окрошку старую повытертой травы,

Зиме никак не хочется растаять

Снегурочкой над лужею воды.

Лужёным горлом небо просит ветра

И клиньями летит наискосок

Остаток птичий скомканным довеском

На чашу переполненных весов.

Вот крен сильней, по кремовым обводам

Вечернего сиянья облаков

Так ловко оступается погода,

Что равновесие уходит из окон

Назад во тьму и холод зимней ночи

И не судья ему шум нового дождя,

А лишь блестящий, тонкий переводчик

Времён прошедших на истоки дня.

 

Песочница

 

Иногда приходит желание всё стереть.

И садится к столу. Наливает полкружки чаю,

Мы с ним долго гутарим о том, что прямая речь,

Несомненно, прямее и твёрже иных печалей.

Без подушки под голову, локтем прижав суму,

Засыпаю в тюрьме, где поссорился с братом Авель,

Не прошу о пощаде – бумагой б/у сомнут –

И по краткому сливу в ненужный прогон отправят.

Иногда растранжирю все лучшие дни впросак,

И ни жиру тебе, ни какой-никакой полати –

А лицом упасть да не в пух, а в родной Prozak,

Да все зубы вдрызг, чтоб словами надёжней капать.

Чай покрепче заварим, жую, что осталось впрок,

От сумы отрекаюсь, в тюрьме занимаюсь бегом,

И уходит мой глаз, скарабеем, в слепой песок

И не видит пришлого, и не мигает от света.

 

Под откос

 

Роняю прошлое медяками.

Катятся под зиму споро

Туда, где рассвет облака заменяет

Розовым цветом порно.

А мы расстаёмся,

С иллюзии мира

Сдирая гусиную кожу,

Чтобы готовить праздничный ливер

Для отражений прохожих.

Возьми мою руку, она холодная

С тех пор, как судьбу отвадила

Слоняться собакою беспородною

По свалкам любви с колядками.

Мы рядом, и эта точка кипения

Занесена эталонами,

Пока мы меняем её измены

На кипяток эшелонный,

Пока я смотрю в глаза с ожиданием

Встретиться около поезда...

Пускай он идёт под откос и прощание

Не прощено, но запомнится.

 

Подобие

 

Я образ, незаконченный творцом,
И форма для божественной болванки,
Лишь время очистительным резцом
Морщины углубляет по изнанке
У маски идеального лица
И открывает слипшиеся веки.
Подобие уходит, не спеша
Проститься с отражением навеки.
Сдирая выражение любви,
Оправдываю божескую сущность,
В огрызке сердца, за митральной дужкой
Ищу осколки зеркала. Прости
За искажения и красочный лубок
Моих обычных, повседневных масок,
Ведь в прорезь глаз заглядывает бог,
Чтоб рассмотреть, насколько он прекрасен.

 

Полевая зарисовка

 

Вспыхнет маковым румянцем

Поля гладкая щека.

По июню кружат танцем

Пчёлы в липовых чулках.

И, суставы разминая,

Ливнем кинется гроза

На оставшийся от мая

Вкус зелёного борща.

Что случится – скажет ветер

И заманчивый прогноз.

У июня вечер светел,

Как подвыпивший завхоз.

Он готов отдать, что надо,

Чадным тучам дождевым,

Чтобы рай приличным садом,

А не выморочным был,

Пусть созреет, что покушать

Да попробовать на вкус

То, что греет летом душу,

А на старости – искус.

Незапятнанно, покато

Боком алым ждёт зубов

Познавательная мякоть –

Лета краткая любовь.

 

 

Почта

 

Письма входят, как в мягкое масло нож,

Задевая душу летально, слепо и наново,

А зима не взаправду, пока вместо снега дождь

Заливает окна, как водка село Иваново.

Отступает боль на последние рубежи,

И врастает корнем до мягкой сердечной полости,

Заполошно бьётся там куцее слово «жить»

Перед тем, как рвануть под танком

коктейлем Молотова.

 

Прозрение

 

Глотая страх таблеткой анальгина,
И глядя в пустоту для медитаций,
Придумываем способы кастраций,
Чтоб голос был слащавей муэдзина.
Мир уплотнив в размеры коммуналки,
Где всё на кухне знают о постелях,
Воображаем качество Вселенной
В координатах человечьей свалки.
Во все концы свои направив взоры,
Мы братьев ищем, не заметив слепо,
Что одиночество – прозрение и слепок
Посмертной маски цезаря и вора.

 

Рiздво

 

Дождь поменял направление, встал и затих,

Мокрой собакой прижался к больному колену,

Псиной заброшенной тянет в оконный разлив

Между погодой и сказочным настроением,

Слово за слово пристрою не барский уют

К печке, где борщ приготовлен и печиво,

Сало чесночное сочно отвадило жуть

Духом Украйны от утра и до Свят-вечера.

Свечкою греется кем-то забытый словник

В тёплом углу, и такая в нём сила отменная,

Словно собрал он до кучи любимых моих,

Всех, кто ушли или ждут ещё даты рождения.

 

Расплата  

 

Но вот опять снежит в моём окне

И старой болью отзывается удача,

А день косит, слегка навеселе,

Под стражника с ненужной передачей.

Висит на ветке тёплое гнездо,

А снег идёт, оглядываясь ветрено

И оперы неузнанный фантом

Разучивает страсть с зимой-нимфеткою.

Свежа пороша, как шестнадцать лет,

Проведённые на безлюдном острове,

Удачей пахнет первый белый свет,

Ну, а второй – заслуженной пощёчиной.

И нету сил расстаться с январём,

Что, как и прежде, очень мило «якает»

И ясно мне, что жизнь взята внаём,

Но несуразна прошеною платою.

 

Рацион

 

Я – не поэт, а только наблюдатель

за жизнью, что ни мне и ни тебе,

она мила и безразлична к тратам,

ей всё равно, в чём равенство смертей.

Она тиха в любой ужасной битве,

и, напоивши кровью берега,

опять травинкой слабою возникнет,

безжалостна, чиста и высока.

И только я ей назначаю смыслы,

беру взаймы и тороплюсь отдать

её кусок – тяжёлый, горький, ситный

в скоромный рацион солдат.

 

Рим. Площадь святого Петра

 

Римский вечер затихнул. Зевок Колизея

Поперхнулся созвездием красного Марса,

И голодною кошкой мурлычет пространство,

Обтирая мне ноги прохладой музея.

Вот зрачок полумесяца вперился в термы,

Словно видит ушедших иль просто забылся,

И нахохлился мрамором старый патриций,

Безголовость времён называя мигренью.

А над ним хор цикад вызывает удушье,

Как счастливый конец затянувшейся драмы.

Рим натянут на видео, как на подрамник,

Чтобы свет в декорациях выписать лучше.

Но в сплетении пальцев запутанных улиц,

Чашу площади плотно держащих за ножку,

Напряжение жил, разрывающих кожу,

Направление сил, чтобы мы не споткнулись.

 

Русскому другу

 

А после нас лишь тонкий лёд

сведения мостов,

потеет воспалённый лоб

в горячке умных слов.

А после нас ни дня, ни зги,

и телеграфный вой,

мы все друг другу визави

проигрываем бой,

и гаммы скомканы вотще,

и музыкальный ряд

лежит, как поредевший снег

на страшном слове «враг».

А после нас нет, не потоп –

ледовый материк.

..........................

Тысячелетье без понтов

братанья

впереди.

 

 

Сад камней

 

В белом шуме бессонницы мир опадает

Лепестками японской сливы.

Три прозрачных слезинки на долгую память

Растворили закат красивый.

По деревьям согнулись поклоны ветра

Что метёт от начала к исходу.

Кто придумал, что можно захлопывать двери,

Если выхода нет и входа.

У песочного сада на талии вето

Кушаком из зелёного шёлка,

И осыпала сакура платье рассвета

Там, где ищет луна заколку.

То, что чёрным окрашено, станет белым,

Ну, а белым черните брови.

По спиралям и кольцам сада вселенной

Убирает плоды Садовник.

 

Синдром творения

 

Кончики пальцев пощипывает тоска

По клавишам и перьевому отростку,

Куда времена уходят – себя искать

В чёрных дырах текстового наброска.

Неброско так, немного навеселе

Качается день, опираясь на тонкие стрелки,

Они семенят, рассыпая капли недель

Испариной дня, а я у него в сиделках –

Пою душой по капельке натощак,

И утро рдеет и пахнет лавандовым мылом,

А я у него давно не прошу пощады –

Прошлому дню, о котором утро забыло.

В чащобе строк вызревает змеёй синдром,

Тело времён согласует правое с левым,

И вот уже пальцы берут каждый день внаём,

Печатая текст. А что остаётся делать?

 

Сине-жёлтая прядь

 

Что стоит за душой, вытирает посуду, смеётся?

Мелким бесом рассыпался смех.

Ни к чему не придраться, трофейный приёмник

рио-риту играет для всех.

Накануне июня все грозы приходят обратно,

электричество гаснет и хрипнет знакомый мотив,

и трофейный приёмник, починенный папой,

в темноте отливает немецкими буквами siemens.

Ожидания гравий хрустит под тяжёлым ботинком.

Значит завтра война. Знать бы кто наступающий враг.

Где-то звякает ложечка в чае, станцуем вдвоём кумпарситу,

в украинский словарь я вложу сине-жёлтую прядь.

 

Сказочно собачье

 

Я без призору от удачи.

Я беспризорная дворняга.

Сама себе и хлыст и мячик

Игры, настроенной когда-то

На выигрыш любого толка,

На проигрыш любого скерцо,

Пока сусеками по полкам

Ищу в остатках крохи сердца.

Голодная до спазм желудка

На ласку случая слепого,

Его веду, как сук на случку

Для улучшенья поголовья.

Щенкам – минуты тычет время,

А дни, как вымя, туго спелы

Молочным паром промедлений,

Когда желаний пена села

И дно уж видно у бидона...

А шмель гудит над парусами,

Тех кораблей, что у Гвидона,

Так резво истину искали.

 

Следы

 

Если завтра большая война,

Нужно выстирать всё, что запачкано.

У души за спиной тишина,

Словно крылья, подрезана начисто.

Коротка её летняя рань,

Ненадёжна для всех, кто надеется,

Сохнет белая майка утрат,

Белизною кровавой отбелена.

Если завтра – готова ли я?

Если завтра, кого брать в попутчики?

И привычно стирает волна

Все следы, даже самые лучшие.

 

Слепой дождь

 

Был дождь слепым,

И пальцами умело, лицо мне обежав,

На полпути,

Смыл макияж – и вынырнуло тело

На свежий воздух из духов Коти.

Он всё лепил меня,

И круг его гончарный

Проникновений

Разгонял свой бег.

Я принимала форму.

Изначально. Из ничего.

Из пены прошлых лет.

Грубел сосок под влагой лёгких пальцев,

И чаша бёдер обретала страсть,

Пока прикосновения упрямца

Пытались совершенство изваять.

Но кратковременность его сродни таланту

На истинное слепо намекнуть.

И светится сквозь липнущее платье

Каррарским мрамором моя вторая суть.  

 

Слушателю  

 

Обратись ко мне по имени незаметно ближнему,

По ветвям пространства инеем онеменье движется,

Нам с Тобой вздыхать столетьями. Только ворон старится.

Обними меня по-летнему, день уходит Сталкером.

Под сутулость крылья спрятаны, разговоры – толками,

Мы найдём с Тобой занятие в этом веке с волками,

Да под вёсну, как положено, раздобреем с птицами,

Ох, как много неухоженных перед утром снится мне.

Обратись ко мне от имени всех законов божеских,

Я забыла, чем же мил Ты мне, охладела в обжиге,

И гляжу теперь, откинувшись, в это небо звёздное,

Ты прикрой меня овчиною, что ему сподобилась.

 

21.02.2010

 

 

Со-Творцу 

  

Ты выдул душу шариком ёлочным

Сказал: – Лети! Разбейся.

А она висит блестящей сволочью

Где-то в районе сердца.

А она сжимается точкой маковой

И падает камнем в пятки,

Когда ведут её голую, маленькую

Ко рву переулком Катыни.

А она прорастает указующим когтем,

Цепляясь за жизнь котёнком,

И взглядом безумного алкоголика

Скользит по строкам отходной.

А ей не до жиру «собачьей радости».

Не хлебом единым, не водкой.

Летит и летит, увы, одноразовой,

Жёлтой спасательной лодкой.

 

Стакан дня

 

Аромат лиловых петуний.

Блики солнца на коже. Presto.

Отдыхает шляпа на стуле,

Как заезжая поэтесса.

По широким полям муравейчик

Пробирается, как по Марсу,

И легко на голые плечи

Мир прольёт карамель загарца.

Подрумянюсь и стану сладкой,

Словно булочка к чаю с вишней,

Золотистая белка лапой

Крутит день в колесе всевышнем.

А лиловые устья манят

Задохнуться и горьким вдохом

Усладить этот мир в стакане

На белейшем столе пророка.

Заедаю черешни хлебом,

Чтобы допьяна не напиться

Из ладоней глубоких неба

Вокализом далёкой птицы,

И соломенной жёлтой шляпой

Катит солнце под горку с полдня,

Словно мало ему занятий,

И стакан у пророка неполный.

 

13.06.2009

 

Станционное

 

Посеребрённому виску зачем простая позолота,
На пальцах признаки несу чернильного солнцеворота,
И хирургическим щипцам не позволяю память трогать,
Пускай морщинится печаль остатком царственной породы.
Окольной веткою времён мне достучать до полустанка,
Где фото спрятано в альбом, как карточка на полбуханки,
И вытянуть из нищеты и голода по ласке взрослых
Его старинный негатив, где детство – маленького роста
И держит, руку чуть подняв, всю тяжесть будущего счастья,
И век ещё не волкодав, а лишь щенок с весёлой пастью.
 

вторник, 28.07.2009

 

Страна проживания

 

Одиночество – это страна проживания,

которую возишь с собой.

И оттуда не выгнать кнутом или пряником,

и не выманить даже любовью.

Безграничны просторы, провальны селения,

синь небес богоявленна в ней,

у стола табуретка и муха приклеена

собеседником на стекле.

И такая там тишь сочиняет посконная

разговорами красных телец –

чтобы я приютила не горько, не солоно

вместе с жизнью.

А может быть без.

 

Стрела и меч

 

Когда затылок встретит остриё

Летящего из прошлого мгновенья,

Я упаду. И краткое моленье

Не сможет переделать ничего.

Так ливень стрел встречает новый день,

А к вечеру своё отточит жало,

Чтоб поразить. Но мне себя не жалко,

Броня не тяжелеет от потерь.

Тот, кто сказал, что прошлое мертво,

Тот жалкий раб сегодняшнего дела,

Оно же в прошлом выточить успело

Стрелу и меч. Чтоб поразить его.

 

Толку

 

Толку листу писать,

толку в строке ходить прочь за поля крайние,

каждому свой гамбит, всякому свой талиб

близкий, как кожа рук,

сальная.

Остекленевший миг кроет глаза чадрой

слёз после чая к ужину,

только теперь понять жизни закон простой –

ты навсегда один. К ужасу.

Вот и держу себя словно пустой стакан,

мало ли что нальёт Денница.

Боком чернеет ночь, словно большой диван,

тонкой пружиной сна

гневится.

 

Ты останешься...

 

Любителю национальных вопросов

 

Ты остался в своей загранице.

Я теперь в иностранках.

С этой ночи кинжалу не спится в ране жаркой,

И ворочает сталь приказа

Поднебесная,

Словно вся чумная зараза пиром взбешена.

Я иду, защищая линию

Горизонта,

и душа, чешуёй налимьей, сохнет к зонту.

В барабаны судьбы, в тамтамы

Чёрной лайки

Бьёт наотмашь взглядом товарищ, насмерть равный.

И купает коня в кровище алой заревом.

По зареванным пепелищам дождь хазаром

Обрезает добычу листьев, грязь напустит –

Ты останешься ликом лисьим, пришлой русью.

 

01.08.2010

 

 

Украина моя

 

По сиреневым, малиновым длинно к ночи

Катит солнце комом глиняным в глотку строчки,

Застревает колом надолбом, горькой солью,

И не выблевать без надобы, и не сплюнуть – больно.

А по-чёрному, с прогалинами от огня и дыма,

Ходят звёзды очень маленькие, да всё мимо, мимо.

И не смотрят вниз, не маются от людских уроков,

Им то что, хотя и малые, всё равно – под богом.

 

Украине

 

У родных голосов привкус соли и глухость подвалов,

где хранится картофель и крынки стоят про запас,

там слоями наркотика розово-белое сало

утешает хозяйку и радует сумрачный глаз.

В словнике украинском спит гогот и гомон гусиный,

прикарпатские вишни черны африканским огнём,

чернобровым кольцом полнокровного спелого клина,

вызревает земля, на закат отдавая тепло.

Плавность круглых холмов, словно пузо беременной жинки

охраняет сынов от равнения на горизонт,

и молочная зрелость пшеницы со вкусом коринки

колядует в полях, убегая волнами на ток.

В украинских речах привкус ясной колодезной стыни,

что питалась веками днепровскою чистой водой –

мамо, мамо – лепечет дитя – Украiна,

не окраина мира, а только начало его.

 

Упрямая речь

 

Упрямая речь, словно шест над ареной белой,

канат под пяткой заходится крупной дрожью,

а снизу смотрит народной любви парабеллум,

и против солнца победа становится ложью.

Полёт над гнездом бесконечного «может быть»

застынет камнем фэйсбучного мавзолея,

и гамлет воронежский скажет – не быть, не быть,

а там и взойдёт на погост своего поколения.

Век только тогда завершает задолбанный сюр,

когда по емэйлу пойдут бытия метастазы,

под куполом цирка вращается божия суть,

в раскрытые рты заливая фальшивые фразы.

Но – пропасть под ноги, на плечи пуховую брань –

крылатую мощь перед боем надетой бiлизни,

натянутый мир так прозрачен, что даже не ранит,

когда отрываюсь в полёт, то ли вверх, то ли вниз я.

 

Чай с жасмином

 

Когда цветёт жасмин, японское поверье

Рекомендует жить душою на Восток,

Улавливая сны и чайный запах пенный

Прозрачностью пиал, опущенных в поток.

Не вычерпать до дна настой благоуханий,

Но этих душных дней так короток обряд,

Что каплею духов помазанный охальник

На царственный июнь изменит свой наряд.

И потекут дожди, сменяя сушь подворья

На плавность и секрет взбиванья облаков...

Когда цветёт жасмин, зелёно-чайный домик

Прибежище души и брошенных богов.

 

Что может быть старей

 

Пригрею стрекозу на пальце в сентябре,

Глотну дурман вина из тонкого бокала,

Друзья ушли давно, и вечер на плече

Трещит пером минут, как ворон у вокзала.

У милого в руке блестит звездой свеча,

Мне тягостны слова и лёгки очертанья

Привычного «Люблю» и «Как любовь стара»,

Что может быть старей её правописанья.

Что может быть сильней, чем вавилонский грех

Желанья говорить и понимать другого,

И башню возводить для сказочных утех

Ежеминутных игр в несказанное слово.

Меж нами расставлять в порыве естества,

Как вехи слалома, все знаки препинанья,

И улыбнуться вдруг, не ведая греха,

И взглядом попросить минут соприкасанья.

 

Шоколад

 

Шоколадная горечь лада –

Заполуденный поцелуй.

На губах истёрта помада

До телесного привкуса губ.

Гладит мастер блестящую пасту,

Он-то знает в рецептах толк,

Только будет ли таять сладко

Жизнь под чувственным языком.

Скомкав золото скользкой обёртки,

Хрустко чёрную плоть отломив,

Вдруг почую всю хрупкую плотность

Послевкусия у любви.

 

Эротика

Эдуард Мане «Завтрак на траве»

 

Среди одетых буржуа –

В Булонском, кажется, лесу –

Сижу, до дыр обнажена,

Захватана, как медный су.

У плоти велики глаза,

В ней отраженье форм моих.

Стекает тоненько слюна,

И возбуждённый пах саднит,

И мостится богатый хлыщ

Поближе к старому холсту –

Как прежде вылощен и нищ,

Как нынче голоден до сук…

Спокоен взгляд мой, и тяжёл

Груди первоначальный плод,

Где сладость млечная основ

Так незапятнано живёт.

 

 

Язык

 

Когда поймёшь в чём дело – будет поздно,

пробьёт насквозь тебя войной не раз,

в суде застынет слово в позе Босха,

чуть-чуть на сторону Глагола наклонясь.

Российский слог, отмеренный геенной,

в разрывы слов засовывает жизнь,

она не то чтобы противится, но гневно

пытается висок свой защитить.

А бой идёт нешуточный. Могучий

язык о стенки колокола бьёт,

как хвост дворняги раболепной, сучий

перед хозяином чужую жизнь метёт.

Когда поймёшь, что онемел под вечер

и суд прошёл, и адвокат затих,

Глагол убьёт тебя молчанием навечно

за то, что знал предательства язык.

 

а так

 

удержать бы ветер с моря у конюшенных ворот,

спряли что старухи мойры, под копыта упадёт.

прянет светлыми ушами мой серебряный конёк,

и на шелковые шали вечер маком потечёт.

чёт ли, нечет – мне не больно, хоть грызёт перо печаль,

белый прикус самовольно впился в губы, как печать.

улыбаюсь и нарочно брошу деньги на крыльцо,

чтобы ветер, друг острожный, вымел с полу дерьмецо.

и взыграла штормовая, разудалая тоска,

и писалось, и читалось

не за золото,

а так.

 

быть

 

мою посуду,

готовлю проводы,

жизнь висит на телефонном проводе,

советуя быть…

или не быть

счастливой.

это кода апокалипсиса Windows.

a я получаю сдачу мелочью слов

и гремит

никель ситный в кармане.

но свет, особенно в полдень,

пробьёт асфальт облаков

и разляжется кошкой

светлоголовой на окне.

телефонную трубку заброшу подальше,

пусть развлекается со звонком,

я открою окно и поглажу

зверя,

что нашел меня даже во тьме.

 

вот ли

 

вот ли встречу осень, стоя

у кладбищенских ворот,

старый Gottlieb на постои

всех непризванных берёт,

и налепит клён армейский

жёлтый орден на плечо,

на задрипанной скамейке

нацарапаю «ничто».

не заменит дождь пластинку

под затупленной иглой,

обопрусь на угол длинный,

а за ним пойду домой,

там обещанное долго,

а что кратко – то светло,

друг мой милый, вечер с полки

вытрет пыль моих стихов

и расскажет гладкой прозой,

как тепла моя рука,

где случайною занозой

жизнь застряла до утра.

 

доавгустовское

 

тяжелая сытость словами

притянет обратно к земле,

их долгие будни топтали,

но выжили, выцвели все.

не хлебом единым, но солью

я дней золотистых сыта

и мокнет моя парасолька

меж небом и точкой стиха.

пусть август горяч не по силам

и высушил влагу небес,

мой стих заалеет предзимьем

и сгинет, как ласковый бес.

 

ещё

 

мой травный мир – душист и разнокрыл
зеленоватыми тенями света,
округлое гнездо под сенью свил
не помышляя, сколь безумно это
стремление к домашнему теплу
на сквозняке под сводами пространства,
съем ягоду и голову склоню
перед его безумством постоянства.
крыла венецианское стекло
над грязью лужи стрекоза расправит,
и отразится небо глубоко,
астигматизм миров моих исправив.
в них гомон то ли песен, то ли свар
легко плетёт невидимые сети,
чтоб своды от паденья удержать –
ещё на миг, столетие...
на лето.

 

жизнь взаймы

 

мужу

 

На прожаренное утро брошен солнечный желток,

Лето булкой-арнауткой хрустнет корочкой легко.

И остынет сухарями на притушенной печи,

Сердце частыми рывками за надуманным спешит.

Обниму тебя покрепче, чтобы дольше удержать,

Наше время стало легче на прожитую тетрадь,

И не вымолить пощады у Дающего взаймы,

Но, пока с тобою рядом, мы с ним силами равны.

 

 

игры

 

ты

играешь

дорогими игрушками

взрослых мужчин,

и маленький мальчик смеётся.

у него есть корабль

с парусами, надутыми зимним ветром,

а

тебе

мала

его картонка –

для мусора со стола.

 

из ума

 

я выживаю из иллюзии, как из ума,

свой взгляд задумчивый заузила до словаря,

но, выживая, сердце кутаю пакетом слов,

моя иллюзия беспутная сошла с основ

так, словно мраморные лестницы ей под каблук

и нет внизу оскала песьего у рыжих сук,

и не рычит мотор за окнами, не гнётся день,

как пристяжная у Набокова, весь набекрень.

а предлагать ей больше нечего, и я живу,

поверивши сверчку запечному – не по уму.

 

капельница

 

упала капля на ладонь.

декабрь гремит последним громом,

соединяется лэптоп с началом долгого зимовья.

по временам бежит беляк, мелькая куцей запятою,

петляя след свой кое-как под носом прошлого пустого.

и мнится, вот его дары, за ними шли волхвы в пустыню,

а надо бы для детворы устроить радости простые.

а надо бы зажечь свечу, не всё равно пред чьим же ликом,

и мать погладить по плечу, пока оно ещё так близко,

ещё в кругу защиты дня от белой мертвенности поля,

и мнится – я ещё нужна. хотя бы богу для застолья.

 

клопом в книгу

 

не напросишься воды в пустыне -

песком сквозь пальцы,

а пустые взгляды обжигают спину,

даром, что в панцире.

саксаулом утро тянет волынку

за тугое вымя,

не напросишься у него улыбки,

клоня выю.

а клопом залезу между страницами,

лягу в спячку.

через сотни лет может пригодиться

стихов пачка.

 

незаменимые

 

Жёлтым обмылком падает вниз звезда.

Пенится облако белой обманкой рая.

Хлопают окна, и двери замков скрипят,

Мягким песком на берег реки оседая.

Помнишь, мы были молоды очень давно?

Наши следы на песке рассыпает ветер,

Жизнь бессловесна, как Чаплинское кино,

Неистребима, как оспенное поветрие.

Мягко скользит песчинкою по руке,

И не заметим, как с нею уходят силы

К месту хранения в чёрно-немой земле,

И не поймём, что в этом незаменимы.

 

о Париже

 

Прошлое межпозвоночной грыжей вызывает нынче только боль.

Мы гуляли молча по Парижу, слушая вечерний ми бемоль,

А по гобелену мироздания расползалось мокрое пятно

От кровищи в крепком основании, всё на ней, родимой, слеплено.

На углу между двумя проспектами четверо играли мило джаз,

И летели жёлтыми монетками листья в шапку, ноты напоказ,

Мы бродили, в поисках насущного, нюхая дымы ночных бистро,

А за нами взорами потухшими следовали жившие давно.

О Париже хорошо иль нечего. Мы молчим, не зная, что сказать,

И река уносит воды к вечеру, словно простыни консьержка простирать.

В золото заката канет кружево всех когда-то прожитых времён,

О Париже голосом простуженным говорит собрание ворон,

Нам бы отсидеть весь день до вечера на промозглой сырости речной

И, сказав, что закруглённым плечиком хороши мосты, пойти домой,

Только где тот дом? Париж невстреченный величав, как барский мажордом,

Мы уходим, душами невечными пригубив небес Dom Perignon.

 

перезагрузка

 

я выхожу из компьютера,

отряхиваюсь,

снимаю кожу.

где бы нагреть слёзы?

ещё охладятся.

за спиной угасают слова,

объятия сохнут,

cкукожась,

в стаканчике мутного кофе

по имени Latta.

совсем неточно,

немного кося

глазом

в сторону монитора,

я выхожу из компьютера на сносях,

ожидая

рождения разговора.

зависимость вырастает медленно

под рукой,

мерно потряхивая лохматой бошкой,

надо бы выгулять мир

по кривой,

но забываю, кто больше

из нас двоих.

не смотрю назад,

грею слёзы,

расправляю кожу на плечиках

и оставляю дом для трёх поросят,

пусть хоть этим, но станет легче.

я захожу в компьютер, в чём родилась,

укрытая до зубов

его странным кодом,

и только недремлющий

третий глаз

смотрит назад

в застывающую природу.

 

 

пиши меня

 

богу

 

пиши меня на другой носитель, ну что тебе стоит!

кусок души очерствевшим ситным кладу под поезд,

и будут птицы вокзальные сыты, дрозды и вороны

его сердцевиной, давно разбитой прошедшим поровну.

небесный почтарик, бывший когда-то вестником бога,

клюёт мой последний жизни подарок на рельсах блога.

и вновь гудит, приближаясь, поезд, он вспомнил анну,

но тут на рельсах лишь пачка pommes из мыслей рваных.

 

по-своему

 

мужу

 

по-своему, очень странно

я развожу канитель,

ты знаешь, мы были равными

лишь первые девять недель,

а губы шептали – хватит,

всё прожито и сведено

под лёгкого ситца халатик

на торсе Мэрилин Монро.

неравенство неделимо

ни пополам, ни вкось,

любовь застывает мимом

с красной улыбкой гостьи,

по-своему знаю выход

и за него плачу

другом, что старой выхухолью

воротника к плечу.

ты знаешь, делить-то нечего,

мой равновеликий герой,

так встретимся летним вечером,

где Магомет с горой.

 

прирастаю

 

мужу

 

вырастаю из детства,

синим платьицем вешаю в шкаф.

ни забыть, ни одеться,

только шелком шуршать,

переглаживать складки

за морщинкой у рта -

привкус гладкой помады

смажет перец с утра.

камасутрою бега

раздираю походки шагрень,

синим платьицем неба

срамоту прикрываю за дверью.

из любви прирастаю

то к тебе, то опять к глухарю,

жёлтым цветом токая

гаснет буря на остром углу.

вырастаю из дома

и, теряя пошагово дань,

ухожу к незнакомым

или просто другим берегам.

 

сущее

 

я зиму встретила молчанием убогим…

среди ополоумевших недель

лежит в снегу благословеньем бога

мышиное факсимиле.

и белый лист, истоптанный стихами,

в январскую корзину полетит,

так холодно, что хочется растаять

и слово под  ногами напоить.

вода к воде. и наводненье низко

резинкой грязи сущее сотрёт –

где прорастает в корневища близкий,

змеящийся туманом небосвод.

но высохнет не по погоде сердце,

в углах морщины сложатся в плиссе

и где-то вспыхнет новенькое детство

в зелёном по-младенчески листе.