Елена Максина

Елена Максина

Все стихи Елены Максиной

Maxima regula

 

Познакомилась с Богом на вечеринке,
подошла, представилась «Лена Максина»
и призналась искренне, без запинки:

«Мне ужасно нравится Ваша максима
как поэту, критику и редактору!
Мне б хотелось на Вас написать рецензию,
оценить средний балл красоты по фактору
производства шедевров, продлить лицензию
эксклюзивного права на покаяние,
первую и вторую отдать вам полосы
в нашем русскоязычном цветном издании...»

Отвечал «Возможно...»
Моим же голосом.

 

Боулинг

 

запуская в детство боулинговые шары,

отмечая свой день рождения, на досуге,

замечаешь, что время катится не с горы,

а навстречу ей, пересудами по округе,

за собой оставляя радужные круги,

выводящие по кривой к погребальной яме,

где блестящие кегли, как дедовы сапоги,

распадаются в стороны сбитые сквозняками.

 

и стоят по краям дорожки отец и мать,

и пустуют двойные места в голубом плацкартном,

и не поздно ещё проститься, простить, обнять,

но ты верен игре и не детским горишь азартом

увлечённо надеясь, что выпадет дабл страйк,

потому как в запасе техника, опыт, школа,

отгоняешь большие сомнения мелкий страх,

балансируешь словом на грани добра и фола.

 

средний возраст на ускорение – и маневр

удаётся, лихой бросок достигает цели

и удар рикошетом слегка задевает нерв

изумлённого бога и тот, чередой мгновений,

открывает тебе особенности игры,

защищённые от чужих под семью замками,

чтобы ты научился искусству катать шары

и держаться дорожки цепкими каблуками.

 

 

Булавка

 

у ветра голос джо дассена, у неба взгляд софи марсо,
бежит заплаканная сена и прячет в улицах лицо.
по ней плывёт речной трамвайчик, за ним спешит угнаться грусть,
а на борту приезжий мальчик читает город наизусть.

он удивляется парижу, он восхищается весной,
ему монмартром сносит крышу, и нет у парня запасной.
его слова разносит эхо, они влетают в белый стих,
где умудрённый альтер эго с дождём о юности грустит.

где на прохожих щедрой манной течёт небесная вода,
где в продырявленных карманах гремят монетками года,
где освещает день вчерашний прохладным жемчугом луны
булавка эйфелевой башни на мокром лацкане весны.

 

Генезис

 

«Сорри за неподвижность. – Я уже материк».

И. Будницкий

 

...А волны бились нотками Шопена
и ты по ним летела, ветру в такт,
и музыку на берег звёздной пеной
пригоршнями бросала темнота.

Ещё материки не расступились
и скалы не прорезались слюдой,
но слиток золотой вселенской пыли
уже упал, уже омыт водой.

И ждут – и oн, и музыка, и слово,
когда благословенно, не спеша
из медленного света голубого
родится океанская душа.

 


Поэтическая викторина

Гленливет

 

Голубоглазых лаек лай –

предвестник снегопада.

Н что, пурга? Давай, сыграй

прелюдию Канады.

 

Под леденящий перезвон

грядущей Божьей кары,

рыдай, рыдай, аккордеон,

крещенским перегаром.

 

И белолицая гора,

и озеро слепое

ответят эхом на ура

запеву и запою.

 

Вращайся, месяц Гленливет,

по дружеской орбите,

дробя в бокалы лунный свет

распятий и распитий.  

 

Ива

 

ива волнуется раз,
ива волнуется два,
это медлительный джаз
в трансе танцует листва.

тонкие кисти ветвей
красят гуашью газон,
это рисунок теней
с ветром скользит в унисон.

тянется блюзовый ритм,
солнечный хор голосов,
прикосновения рифм
и откровения слов.

стань под навес золотой,
маю внимая смотри,
как высоко над тобой
ива волнуется, три.

 

Июньский инь


1


вот женщина – ладони бога,
вот глина – скользкая стезя.
весна такая недотрога,
что не дотронуться нельзя
до испытующего взгляда,
дождём стекающего вниз.
гуляя яблоневым садом,
на яблоке не поскользнись.


2

 

царапнуть лопатки неба,
услышать раскат грозы,
разлука вдвойне нелепа,
когда на один язык
приходятся два глагола,
разменянных на слова...
молчание – это школа,
в которой не ставят «два».

 

3

 

на крыльях синицы – небо,
в глазах журавля – река.
судьба настигает слепо,
по запаху мотылька
и держит его в ладони,
и крылышки рвёт в сердцах,
и ночь напролёт в плафоне
ванилью чадит пыльца.
 

4

 

июньский инь, июньский иней
пирамидальных тополей,
настойку утренней полыни
в речную рюмочку налей
и выпей залпом горечь луга,
и откровеньем лета пьян,
внимай, как ластятся друг к другу
июньский инь, январский ян.
 

5

 

интимность лета в капельках дождя
на тонких пальцах сумеречных веток,
твои глаза в печаль мою глядят
и видят в ней знакомые приметы –

внезапное затмение луны,
прохладу предрассветного минора,
пугающую близость тишины
в немых прикосновеньях разговора.

 

6

 

настроившись на тёплую волну
распахнутого в небо заооконья,
я вновь об исцелении молю
пред ликом незабвенного маркони.
прошу, в такой-то день, такой-то год,
пошли всеискупляющую муку,
чтоб изо всех немыслимых частот
совпали две, полярные друг другу.

7

 

художник рисует холстом по холсту,
я снова весну обхожу за версту,
прости меня, боже, твоя красота
краснее горящего адом куста,
чернее нацеленных в прошлое глаз,
прозрачнее всех недосказанных фраз,
страшнее ведущего в небо креста,
нежнее рисунка на теле холста.

8

 

отогрейся в оттепели щедрой,
вырвись из тепличного стекла,
выжми из сухой весенней цедры
рюмочку лимонного тепла.
превратись в дискретный божий атом,
стань неразличим и невесом
задержись над берегом закатом
стайкой перелётных хромосом.
стань никем, ничем и ниоткуда,
выйди на развилку вешних рек
и умри, как странствующий будда,
и проснись, как новый человек.

 

Коробейник

 

как спаниель гоняет голубей

по мартовским подтаявшим бульварам,

так коробейник в скупости своей

торопится управиться с товаром.

 

чего он ищет, для кого творит

свои очередные однодневки?

ни за бумажный мякиш, ни в кредит

не раскупают певчие поделки.

 

нет спроса на приевшуюся гжель,

но вроде бы в ходу пока матрёшки

инесколько сезонных торгашей

приценивались к солнечной обложке.

 

глядишь, он обменяет хохлому

на нужные предметы обихода...

авсёи такдаровано ему –

весенний день, хорошая погода.

 

Лэйк-Плэсид

 

В лапландской шапке до бровей,

по воле непогоды,

ступай на лёд ловить зверей

невиданной породы.

 

Под волчий лай и птичий смех

по озеру в упряжке

скользи, дыша в медвежий мех

огнём из медной фляжки.

 

Пускай несётся тобогган

семнадцать миль под вьюком

навстречу северным богам,

назло врагам и вьюгам.

 

Пусть ускоряется разбег

и ветер наизнанку,

пусть с каждым годом новый век

сильнее тянет лямку.

 

Пусть будут горы, холод, снег,

и будет свет и слово.

И ты, мой снежный человек,

замедля свой звериный бег,

душой оттаешь снова.  

 

 

Москва

 

Москва... как больно в этом звуке

и ветрено, прохладно как...

Хоругви рек полощут руки

на леденящих сквозняках.

Но не отмыть Канал от крови

пока Манеж горит в лесах,

ордынский век ревёт по-вдовьи

и прячет пепел в волосах.

Летает дым над пепелищем,

добычу пробуя на звук,

и на обед находит нищий

расклёванную горстку букв.

Останки осени слагая,

он тронет жертвенную «ять»

и речь отборная, нагая

пойдёт по Пушкинскойгулять.

И маятник на Спасской башне

оглохнет от её гульбы,

падёт на мостик Патриарший

под ноги уличной толпы,

где надувает снегом щёки

собор, закованный в скафандр,

где в тихий дом спешит Нащокин –

с поэмой будет Александр.

 

Музизмы

 

1

 

И в сердце иголка, и в горле щепоть,
попробуй, Пегаса подкуй!
Пили, перепёлка, алмазную плоть,
глухая кукушка, кукуй.

Синица в полоску и в клетку журавль, –
кораблик набит на убой.
Забей пахитоску и к югу отчаль,
тетрадный террариум, пой!

И век твой недолог и суетен миг,
маячит зима впереди,
учи, орнитолог, змеиный язык
и яблоко грей на груди.

 

2

 

Зажжёшь свечу, припомнят Пастернака,
а в кресло сядешь, Бродского предашь,
о чём тогда творить, скажи, бумага?
кому молиться, молви, карандаш?


Патент на всё и вся – на стул Ван Гога,
лимон Матисса, лилии Моне...
Верни талант шекспировскому Богу

иль утопи в есенинском вине.

 

3

 

Пока румяны мандарины,

рука тонка, строка легка,
кружись уездной балериной

на узкой сцене языка.


Пока в чернильницу наплакал

октаву нот чеширский кот,
рифмуйся с Музой как Геракл,

посмотрим кто кого возьмёт.


Ищи оранжевое в сером,

пой золото на голубом,
раскрась снега олимпа мелом,

открой печать молчанья лбом.


А коли кончатся запасы

чернил, акрилика, осин,
не сокрушайся, мой Некрасов,

почисть-ка музе апельсин.

 

Мышеловка 

 

Тигр своих полос не меняет.

 

Ожидание затянулось. В кошки-мышки играть с тобой –

как с титаника в тёплый уксус мельхиоровой головой.

Сорок весён наизготовку, сорок зим износив до дыр,

Так в  апрельскую мышеловку попадает бесплатный сыр.

 

Кто там мается в ностальгии, с огнестрельной и ножевой?          

Обречённые и нагие с непокрашеной головой.              

Расчитаться на первый-третий. Принимать по одной-второй.

Курс лечения в  лазарете и обратно в весенний строй.

 

Майский сюр. Сумасшедший морок. Не излечится. На века.          

Истреблённая птица Сорок каркнет Умкой с броневика*:            

«Взяли книжки, пора кормёжки. Вот вам, милые, – пить и есть.

Прячьтесь, мышки, полос у кошки ни закрасить, ни перечесть».

 

---

*Умка и Броневик, «Люди под сорок». 

 

Не трогать 

 

«Намазано мёдом. Не трогать!» –

твой постер доходчиво прост.

В тягучий расплавленный дёготь

по самый девчоночий хвост

уйти – не моя перспектива,

да и не твоя каббала.

Но слишком резва и ретива,

безбашенна даже была.

Тяжёлая всё же работа

под сплетни и выкрики «Пли!»

за косы себя из болота

тащить, как из липкой петли.

Но мне не дано по-другому.

Смелей, Парацельс и Прокруст!

Кидайте меня в тихий омут,

в терновый пылающий куст. 

 

Немота

 

Женщина молчит о чём-то личном,

у неё ангина и ринит,

у неё айпод болит на птичьем,

на безличном нокия саднит.

 

Рассказала всё, о чём хотела,

из любви к искусству, не со зла

общие слова пустила в дело,

частные по миру разнесла.

 

Лес междоусобных междометий,

поле идеальных идиом,

сколько букв взошло на этом свете,

сколько запятых на свете том!

 

Как пройти сквозь заросли крапивы

и страницы не обжечь, скажи,

как не зацепить плакучей ивы,

пролетая полем спелой лжи?

 

Как на скоростном автопилоте,

в ветреных витая облаках,

удержать на тонком переплёте

крыльев разлинованых размах? 

 

Отрывки из поэмы «Или-Ада» 

 

I

 

Мой поэтический айтишник,

богемный аналитик мой,

отшельник, электронно-книжник,

чужой лирический герой,

литературный самозванец,

макулатурный самиздат,

своей отчизны иностранец,

и сборный брат, и сводный сват –

перекодируй письма эти

таким набором языков,

чтоб одиссей раскинул сети

вдали итакских берегов. 

 

II

 

Бывает – в горе ли, в обиде,

в сердцах возьмёшься сеять соль,

как тут же бык из строя выйдет

и подвернётся колесо.

И ну искать причины ломки,

и тпру! осаживать мотор,

а там опять одни уловки,

и беспредметный разговор

о незадавшейся погоде,

о птицах, что склевали злак,

о недороде в огороде,

о новых ценах на табак.

Казалось, прибыльное дело,

пахать броню – не воевать,

но вот полжизни пролетело,

и колосится внуков рать,

а накормить их снова нечем,

который год не всходит соль...

Так, обругав пропавший вечер,

возьмёшься править колесо.

И, не придумав панацеи,

падёшь, сражён укором жён,

и глух, и нем перед Цирцеей,

и ослеплён карандашом. 

 

III

 

Корпишь над вогнутым квадратом

и треугольным колесом,

и тут тебя настигнет фатум

в мирском обличье Калипсо

и скажет: «Полно! Собирайся,

вот твой таможенный набор:

в поводыри – созвездье майры,

в нагрузку – предсказанья мойр». 

 

IV

 

Оды сея, годы сея,

разворачиваю плуг –

прощевай, моя Рассея,

здравствуй, город Эдембург!

Не взыщите, други, братья,

дети, прочая родня...

Я вернусь в твои объятья,

Пенелопа, жди меня! 

 

V

 

Семь лет – не срок для морехода,

но оправдание греха

для Одиссея-парохода

и для Улисса-челнока.

 

Нет мужика в своей отчизне,

чтоб оценили по уму,

готовься к женской укоризне,

меняй дипломы на суму.

 

Вози набитые котомки

по средиземным берегам,

чтоб позабытые потомки

тебя причислили к богам.

 

Тебе дарованы в избытке

продукты ткацкого станка,

пригрей турецкие пожитки,

а с ними юности меха.

 

Пусть косы преданной Калипсо

тебе во сне щекочут грудь,

не обольщайся видом с пирса,

о бывшей родине забудь. 

 

VI

 

Вскормленный волчицей ли, медведицей

и впитавший лавр и кориандр,

этот вкус не слюбится, не стерпится,

милый мой Парис ли, Александр...

 

Ведомо, бесценны эти пряности,

знамо, драгоценен этот дар,

эта прядка светлой конопляности,

этот кардамоновый загар.

 

Соли не кради у божьей братии

и не пробуй специи с ножа,

милый мой, услышь молитву матери,

не ходи в Еленины мужья. 

 

VII

 

В жарком фаргелионе,

в холоде полнолуния

скучно сидеть на троне,

взвоется от безумия.

 

Эти мученья Трои

автором вслух замечены –

даже богам порою

хочется человечины.

 

VIII

 

Timeo danaos et dona ferentes,

но как отказаться от редкого дара,

когда утопаешь по горло в моменте

и хочется Троей сгореть от пожара.

Замки посбивать на затворах приватных,

Пегасом пробить эти книжные стены,

и взять под узцы... и отправить обратно.

сама виновата, Елена, Елена... 

 

IX

 

Ну, вот и всё, моя Алёнушка, апрель оплакан на двоих,

чернила выпиты, на донышке – твоя весна и этот стих.

Готовься к выходу, заложница, войска противника сочтут

весь список девичьих оплошностей, весь гороскоп мирских причуд.

 

Всё, что спалила, что растратила, что раздарила задарма,

зачёркнуто троянским катетом – как равнобедренна зима!

Всё на виду, и от раскаяний и громкой славы не спасут

ни укрепления стихами, ни бумаги фиговый лоскут.

 

И слепок сапога армейского, и нелюбимую мозоль,

и заливной каток эгейского, и нерастраченную соль –

отмерят всё, ни грамма лишнего, клинком бумажного ножа

и занесут в науку книжную в мужском порыве куража. 

 

Почти 

 

Обласканный другими, потасканный судьбой,

ты вновь меняешь имя, чтоб стать самим собой.

И что мне остаётся? Узнать тебя в рядах

крылатых иноходцев и ползающих птах.

 

Вот кто-то с неизменной иронией в душе

сквозь хроники вселенной, сквозь тропики мужей,

окинет свежим оком предметы бытия

и бросит ненароком: «Ну здравствуй, это я».

 

Но у меня в айпаде вовсю играет ночь,

как у тебя во взгляде – сорокалетний скотч,

и я в  волненьи струнном, под фуги арф и труб,

влекомая рисунком твоих поющих губ,

наушники срывая, как шапку на ветру,

тебя почти узнаю, но слов не разберу. 

 

 

Проекции

 

Вот она жизнь – картина импрессиониста,

битое зеркало, смешанный интерьер,

если смотреть вплотную, то неказиста,

на расстоянии времени, так шедевр.

 

Ходишь вокруг да около, подмечая –

здесь подмалёвок виден, а тут подтёк

смутного времени года оттенка чая,

там чуть повыше на красоту намёк.

 

Действие строится из разноцветных пятен,

грани сливаются, глаз преломляет свет,

и результат временами почти приятен,

видимо, чёрной краски в палитре нет.

 

Яркие вехи лет, элементы быта,

утро в лазури, сумерки в серебре,

сны и надежды, что киноварью скрыты,

в книгах живут и в персиках на ковре.

 

Девочки в пачках, дама с собачкой, мачта,

юноши в ослепительной наготе

и покорившая шар голубой циркачка –

суть лишь проекции времени на холсте.

 

Рождественский цикл

 

*

 

От святой до Магдалины – крест и громкая молва,
срубишь куст неопалимый, брызнет кровь на рукава.
Рыбный рынок в деревеньке щедр на сплетню и улов
славит демонов за деньги, не жалея звонких слов.
На продажу - миро, ладан, масло, афродизиак...
Манной снег на землю падал, в белый город брёл ишак,
кисть еловая кивала убелённой головой,
ночь стелила покрывало, доносился волчий вой.
Где-то библию слагала в рифму женская рука,
печь углями волховала, мукой полнилась мука.
Плыли звёзды, ныли ноги, зверь просился на постой,
бессердечие дороги, выбор доли холостой.
Oдолев три перевала, Он к огню припал, устав,
волосами омывала, целовал её в ...

*

 

Изгони семь демонов, Господь!
Масла для тебя не пожалею,
косы состригу, мирскую плоть
спрячу и платком укрою шею.
Взгляда от волос не отведи,
видишь, простираются дорогой,
льются чёрным ливнем на груди,
сердце жалят белою тревогой.
Хлеба разломи, вкуси вина,
яблока отведай золотого,
не подумай всуе, что хмельна,
я пьяна от ласкового слова.
Не прими за временную блажь,
не сочти порыв за святотатство,
смилуйся и грешницу уважь,
мне известно верное лекарство.
Лейся, лейся ладан на стопу,
женский род любую ношу сдюжит,
не суди базарную толпу,
крест неси по заповеди мужа.

*

 

Нитка звёзд серебряных на ступенях,
тридцать лет Иуде петлёй давиться,
золотой песок обагрит колени,
обратит в пергамент святые лица.
Добровольной жертвою на осине,
тяжкий долг исполнил, иль друга предал?
Полыхнёт зарницею бело-синей,
и пойдёт вразнос, по рукам планета.
И стоять бы Богу в ногах навечно,
А первосвященникам в изголовьи,
да не тот товар продал им горшечник,
Иерусалим стал землёю крови.

*

 

Руслан. Славянские черты в экранном облике Иисуса.
От театральной красоты до вожделенного искуса
две пары стоптанных веков. Раскосы очи Магдалины,
хитон оранжев, рот багров и горек косточкой калины.

Мир бутафорией смешон, но как реальны пересуды,
слепит рассветом капюшон приговорённого Иуды,
и антиподом белый холст горит мучением Христовым,
летят знамёна на погост и в общий пай ложатся словом.

Двенадцать месяцев прошло, бледны апостольские лица,
распяли год, свершилось зло, Пилату снегом не отмыться,
идёт по миру эквинокс, шипы секундные вращая,
плетёт из времени венок, мгновенной болью причащает.

Чем стало в мире Рождество? Лубком, колядкой электронной,
на крест прибит еловый ствол, к молебну стол накрыт мадонной,
и мы с тобой меж двух отчизн плывём в коммерческие сети,
объём продаж, консьюмеризм, подаркам радуются дети.

*

 

А через тыщи лет услышишь смех,
заметишь старшей дочери румянец,
одной из вероятностных помех
ты стал, в своей отчизне иностранец.
Что выбрал ты в горячке на кресте,
и от какой иной судьбы отрёкся?
Мир также поклоняется звезде,
горящей высоко, на дне колодца,
и также отмечает рождество,
встречая ветвью пальмовой, еловой,
в сочельник зажигает божество
и ловит рыбу в утвари столовой.
Ты смотришь сверху, снизу, сбоку, из –
на праздничную пляску светотени,
и голубем садишься на карниз,
и просишься ребёнком на колени.
Ты всюду и во всём, ты я и он.
Ты ниточка вселенской паутины,
и времени тождественный канон
загадочной улыбки Магдалины.

 

Смородина

 

Двенадцать лет без чувства родины –

как без кола и без двора.
Кислы плоды чужой смородины
из золочёного ведра.
Горчат ворованные ягоды,
и ядом брызгают в тетрадь,
и между строк алеют – надо бы
слова в молитву собирать.

На даче дедовские яблоки
слезами катятся в траву,
а я плыву в чужом кораблике
по речке детства и реву.
И память щиплется, и колется,
и разъедает нрав и быт,
года выходят за околицу,
плывут по линиям судьбы.

Но мне за ними не сподобиться,
быстра летейская вода,
и не молитва, а пословица
слова уносит в никуда.
Пытаю прошлое вопросами
и просьбой мучаю святых,
чтоб мостик в детство перебросили
двенадцать ангелов родных.

 

Спички

 

Ты давно не куришь, но выдыхаешь дым, горьковатую взвесь, ментоловую цикуту,

сигареты идут отчаянно молодым, прожигающим пачками временную валюту.

Ты давно не пишешь в блокнотике налету, но печатаешь так, что над ухом свистят пробелы,

разучившийся разговаривать какаду, ты грустишь, от того, что не можешь сказать по делу,

всё вокруг да около – здравствуй, старик Эзоп, что, оглох, проверяя временем силу слова?

У Пегаса твоими баснями полон зоб, тяжело ему воспарить в золотых оковах.

Отсыревшие спички – классика, прошлый век, до скончания дней поселившийся в лёгких образ.

Толерантность памяти – это вчерашний снег, прошлогодний дождь, и наверное, это возраст.

Говорят, всё пройдёт – абстиненция, холод, пост. Если выдержишь, станешь чище душой и телом.

Только ты не умеешь надежду тянуть за хвост и молчишь про любовь и веру остервенело...

 

Ну и дальше по смыслу, невнятно и набегу, про неровности ритма, особенности зимовья…
Тишина воспалённые буквы срывает с губ, ты не куришь и это вредит твоему здоровью.

 

Тринадцатый этаж

 

Вишнёвый цвет. Тринадцатый этаж.

Под ветром лепестки идут в атаку.

Я пробую их взять на карандаш –

куда там, не ложатся на бумагу.

 

Весна шалит:  то лето, то зима –

пойми, попробуй,  женская порода.

Когда бы я сама... себя сама

могла понять в любое время года.

 

Сомнения. Ни строчки третий день,

вишнёвый цвет забил почтовый ящик.

Постой, не сочиняй мне про метель,

я знаю цену бурям настоящим.

 

Захлопнуть дверь. Перекрестить окно.

Послать твою весну подальше к чёрту.

И убедиться в том, что всё равно

тринадцатый этаж мой ни при чём тут. 

 

Февраль

 

У февраля глаза фронтового хирурга,

он смотрит в тебя, как в сломанный объектив,

мозаика времени собрана из окурков,

такой чёрно-бело-серый внутри мотив.

Ты ждёшь весны, как пленный талиб расстрела,

быстрей бы уже пришла, отвела во двор,

и это твоё, ещё молодое тело,

пустила на дождь и солнце, и прочий сор.

И ты распадёшься стайкой стихотворений,

и петь их будут мартовские коты,

а сын твой подарит какой-нибудь девочке Лене

тебя, как первые сорванные цветы.

 

Цирк 

 

Не надо приучать меня к рукам.

Я привыкаю долго – но надолго.

Не стоит разгораться пустякам,

давая темы милым разнотолкам.

 

А то ведь можно с вывертом и в кровь,

или отказ от корма на неделю.

Оставь себе морковь. Не прекословь,

я не блефую в жизни, в самом деле.

 

Ты дрессируешь. Я даю отпор.

Но страсти накаляются в зверинце:

лев разъярён, тигрица мелет вздор,

а в зрительном Бог знает что творится.

 

Там публика срывается в галоп,

на кухонной арене мелодрама,

и кнут свистит, и пули метят в лоб,

и лапы в волдырях, и руки в шрамах. 

 

 

Шоколадка

 

Бабушка держит Библию над головой

и говорит: – Ну что, погадаем, детка?

Что там сегодня выпадет нам с тобой,

гость ко двору или тебе конфетка?

 

Волосы– слева пепел, а справа – снег,

прошлой весной оправилась от удара,

разделены пробором на грех и смех,

собраны гребнем, что взят в уценёнке даром.

 

А за окном вздыхает вишнёвый сад,

яблоневый и грушевый на подходе,

детство и старость смотрят вперёд, назад,

кружатся в расцветающем хороводе.

 

Книга раскрылась, где марлевый переплёт

вытерся, на послании к коринфянам.

Бабушка не сумеет прочесть, начнёт

лупу скорей нашаривать по карманам.

 

В тёплой пальтушке, войлочных сапогах:

– Зябнут сегодняноги, поди с устатку.

Что там, Алёнка, пишут нам в облаках?

– Выпало счастья на целую шоколадку!

 

Щенок

 

Вот снимок – деда отпевали,
ковши врезались в мёрзлый грунт,
гудки рыдали на вокзале
пятнадцать траурных минут.
Оркестр гремел от Привокзальной
до Коминтерна. Пришлый поп
учил науке поминальной
под сбитым куполом сельпо.
Мне девять лет, и девять жизней
в запасе, некуда избыть, –
монашки смотрят с укоризной
и гонят ладан из избы,
и причитая на иконы,
с окладов соскребают воск.
Я помню дедовы погоны
с эмблемою дорожных войск,
и китель в пятнах от махорки
с двухцветной ленточкой в петле.
Почившему нет места в морге,
есть – на обеденном столе.
И до и после будут гости
чаи по скатерти гонять.
Так, на разостланном погосте
всё небожитие – кровать,
вся жизнь – прощальное застолье,
вода и водка, гжель и хмель.
Вернувшись в город свой престольный
я не забуду карамель
в сырой земле, утят в канаве,
ограду, вянущий венок,
шрам, что на память мне оставил
в тот день украденный щенок.

 

Яблоня

 

Акулина Леонтьевна, здравствуй...
В неухоженном райском саду
крепостной Кораблинского графства
в вековую траву упаду.
Буду в небо смотреть виновато,
вспоминая покадрово, как
по отбитому блюдцу заката
наливные бегут облака.
Будут ветви сплетаться в узоры
и стелить первоцветом в тени,
отстучит телеграммами скорый –
догони, догони, догони!
Станут гуси нахально горланить,
не признав в горожанке родни,
долго будет девчоночья память
с горьким вывертом сердце саднить.
Промелькнёт от крыльца до погоста
незатейливый сельский пейзаж
и осыпется радужной горсткой,
будто в детском альбоме гуашь.
Замусолятся временем краски,
как в ладонях – обратный билет,
только твой силуэт у терраски
майской яблоней будет белеть.

 

Ягоды

 

В этом году мне твой город порезал вены
башней Останкинской. Может быть, откровенно,
слишком плакатно сравнение, ты заметишь,
только иначе не выразить этого. Смерти ж
нет никакого дела до литературы,
до расписных эпитетов субкультуры,
ежели вскрыты вены, всё тонет в дыме,
нет бы запомнить родителей молодыми.

Этот нарыв, скажешь ты, ни в одном журнале
толстом не напечатают, трали-вали
надо бы развивать про озон планеты
и потепление, ну а ты об этом.
Лучше бы ты о хлебе и прочих злаках,
о позитиве, которого кот наплакал,
иль об искусстве, благо его в достатке,
зрелищах, осени, гриппе и лихорадке.

Да, так о венах – кровь сделалась голубая,
переливается, как чешуя минтая
или форели, поблагородней рыба,
впрочем, мы не об этом, мы о нарывах
в свете печати и безупречной крови.
Рифма к лицу стране, как хорей корове,
имя поэзии прошлого будет Прозак,
ибо грядущий день излагает прозой.

В этом году мне по венам пустили уксус,
знамо, вино хотели, согласно курсу
времени, неизбежности ускоренья
оного, только ускус ушёл в варенье.
И теперь на лотке, на обочине у Речного
в развес продают повидло родного слова
и на свету горят отголоски мови
ягодами кириллицы цвета крови.

Заплати продавцу сколько нужным сочтёшь, на сдачу
купи лотерейный билет, уезжай на дачу,
именем там моим нареки берёзку,
сока отведай и рану заполни воском,
сделай себе амулет из коры древесной,
ангелам спой из «тысячи тьмы одесной»,
ягоды же разбросай в торфяной водице,
будущим летом мне выпадет там родиться.

 

аква альта

 

аква альта, вода высока,
фонари по колено в воде,
подо мною плывут облака
в накрахмаленный ветренный день.
кружева опочивших вельмож
обрамляют манишки дворцов,
с корабля старый город похож
на помпезный приют мертвецов.

лакированный бризом причал
принимает поклоны гондол,
за кормой расплескавшийся чай,
сахариновый призрак лидо.
в стоне волн византийская вязь,
отголоски мольбы и греха,
надо мной золочёная грязь.
аква альта, вода высока.

 

акведук

 

время ржавеет, хной золотит виски,
модный октябрь – в жёлтом твиде, букле, маренго.
утром туман густой – не видать ни зги,
вечером – воздух кристальный, обыкновенно.
кофе не согревает и не бодрит,
выдохнешь пар – на окне электрички змейка
вьётся кругами; лунный александрит
прячет за пазухой туча – глядит злодейкой.
падает небо под ноги – кувырок,
и распласталась лужами, эквилибристка;
дождь закосил безбожно, озяб, продрог,
выпал в крещендо под пальцами пианиста.
по аквeдуку холод несёт вода,
мост накренился – прогнили подпорки радуг,
время течeт из прошлого в никуда,
против теченья, со скоростью листопада.

 

венеция

 

ночь, улица, фонарь, венеция –
мир перевёрнутых зеркал.
петляет лодочка-трапеция,
веслом царапая астрал.
сложна наука рисования
по переменчивой воде:
там ждёт интрига, тут – признание,
а в этом месте быть беде.

ей надоели отражения
толпы в расплесканном аду,
она вздыхает: «неужели я
всю жизнь на сушу не сойду?
увы, дано кому ни попадя
ловить мой профиль в объектив
и восхищаться цветом копоти
венецианских перспектив...»

вздохнёт, и сумрачные здания
возьмётся красить в новый цвет,
но привлечёт её внимание
к себе мужской велосипед...
дорисовать дела сердечные
она оставит на потом
и тронет запахи аптечные
оттенком йода за бортом.

 

 

вернисаж

 

в ренуаровском лете, вангоговской осени
ты случайный свидетель по жизни, но вовсе не
собираещься богу давать показания
и смотреть снизу вверх в голубые глаза его.

 

на подносе матисса, сезановской скатерти
ты очищенный фрукт, нищ и гол, как на паперти,

и влечёшь наготой ротозеев, но боже как
ты боишься плиты и десертного ножика.

 

в исполнении детского хора кандинского
ты весенняя ода всему материнскому,
но зима при косе и в обличии девичьем
в ней поставит квадратную точку малевича.

 

времена года

 

***моне

день солнечен и сливочен,
так воздух по весне
в линялом небе вымочен
и выстиран моне,
и сушится ванильное
на улице бельё,
и в лужицу чернильную
глядится ворoньё,
a солнце огнестрельное
гуляет по дворам
и красками пастельными
палит по воробьям.

***ренуар

как девочки его прозрачны,
так дочери твои светлы.
ещё летает призрак дачный
под мятным пологом ветлы,
и оттеняет зелень клёна
нагую матовость плеча,
и осуждают анемоны
бездонным взглядом палача.
беседка тает в повилике,
девичий смех летит гурьбой,
и бант колышется, двуликий -
и розовый, и голубой.

***ван гог

этот воздух покорёженный
и колючий стебелёк...
будто баловался ножиком
на последней парте бог.

будто намертво и заживо
одноухий дирижёр
окунул в минор оранжевый
фиолетовый мажор.

вот и смотрит по-циклопьему
увядающий гибрид,
как на снег ложатся хлопьями
охра, кадмий, лазурит.

***малевич

графитное небо, жемчужный квадрат
зажжённого в полночь окна

нас выбрала в спутники влёт, наугад
летящая в холод страна

закон гравитации времени прост
и двойственен, как монохром -

ты чёрная кошка и твой снежный хвост
сливается с белым ковром

вращайся по кругу, попробуй поймай
родившийся заново снег

квадратный зима испекла каравай
горелый, как выпавший век

 

гаутама

 

гаутама, бедняк перевозчик,
пятака не возьмёшь за извоз,
поспеши! мне три дюжины гончих
колют в спину букетами роз.
обогни неприметную дату,
посади развалюху на мель,
я пройду по воде, как по мату,
а без мата куда же теперь?

мой паромщик, открой по секрету –

макашьяпа смеялся, о чём?
в сером лотусе белого света
я не вижу ни розы, ни пчёл.
мир исчерпан самим же собою
и исполнен плодами прорех,
покажи мне, чего же я стою,
расстели на плоту белый снег,
завари мне в дорожном стакане
веселящую жижицу слов,

...только горы поют гаутаме,
...только звёзды качают весло.

 

детдом

 

унылы пенаты казённого дома –
засохшая глина и пыль.
не выпорхнуть с местного аэродрома,
как крылышки не растопырь.
цыплячьи лопатки, поникшие плечи,
испуг воробьиный в глазах.
дежурный по цеху приплод изувечил,
мальцов за отцов наказав.
от кровной родни до седьмого колена
плати по счетам, не балуй!
опомнись, родитель бездомной вселенной,
и каждого в лоб поцелуй.
сними с малолеток судебные иски,
отсрочь эти тяжбы с детьми,
и впрок, за оплату счетов материнских,
талантом с руки прикорми.

 

из цикла «времена года»

 

***брейгель


зима – готический концлагерь
и поэтический протест.
искоренит любовь к бумаге
привычку к перемене мест.
сиди в холодном заточеньи
под наблюдением икон
и в боевом ожесточеньи
лепи ледовый вавилон.
придушит веру шёпот страшный,
и слово – дрогнет и предаст,
как хрупок посох карандашный,
как уязвим бумажный наст.
рассеется немая свита
и снег рассыплется в руках
на бренный пепел алфавита,
на мёртвый привкус языка.

***босх


в потоках сна, подтёках воска,
на северном материке,
проснёшься спелой рыбой босха
с потухшей свечкой в плавнике.
морского дьявола разбудишь
заводом время пустишь вспять,
вся ночь полна стозевных чудищ,
а утром – берег покорять.
повсюду пенный плеск и шелест,
в окне зияет лунный срам,
направо – ева ищет нерест,
налево – мидий ест адам.
и боль греха неискупима,
познает смертная душа
грозящий перст иеронима
и холод рыбного ножа.


***писсаро


первая листва, шифон, ажур,
точечный приём пуантилизма.

время мимолётного бонжур,
время бесконечного трагизма.

скованность пунктирного мазка,
девственность аллеи полуспящей,

мятная, салатная тоска
сердце рвёт от нежности щенячьей.

графика цветов, штрих-код кустов –

экспонаты на развале книжном...

как хрестоматийная любовь,
первая листва – скоропостижна.

 

карпаччо

 

по вайлю – пройти к арсеналу,
минуя глухие дворы,
и бризом с большого канала
развеять душок камбалы.

коснуться расшатанной тверди,
зеркальной мозаики плит,
там голубем кружится верди
и чайкой вивальди парит,

ключом отворяя скрипичным
двоящийся видеоряд,
где храмы на тлеющих спичках
колодой краплёной стоят.

в них полные гордой осанки
полотнами окон влекут
бессмертные венецианки,
иммунные к материку.

но втянуты в траурный танец
гондолы, плывущие в грот,
где рьяный турист-мавританец
слезу покаяния льёт.

 

короткометражки


1


почитай меня вслух,
прояви интерес,
вроде, голос не глух,
да и шрифт не облез,
загляни под крыльцо,
там покоится клад –

заяц, утка, яйцо,
перьевая игла.

 

2


сказуемое скажи,
подлежащие подложи,
прилагательным приласкай,
союзным не отпускай.
покинув свои тела,
в молчании серебра,
отстёгнуты до утра,
четыре плывут крыла.

 

3


поймай меня на пустырика,
плетёной строкой поймай,
твоей неизбывной лирикой
я выплеснусь через край,
прикину венеры азимут,
других рыбаков на льду,
увижу улов твой в тазике
и в прорубь немой уйду.

4


я кролика тебе приберегла
и яблок позолоченных к нему,
оставь свои охотничьи дела,
налей вина, садись, дружок, к столу.
мы будем в буриме с тобой играть,
придумывать название рагу,
а кролик будет волком завывать
на яблоки запретные, в соку.

 

5

 

касание руки,
пунктиром тонкий штрих,
вся ночь – черновики,
соавторство двоих.
отброшенная прядь,
pacсыпавшийся жест,
измятая тетрадь,
оконный благовест.
мерцание колен,
сияние плеча,
замедленный рефрен,
вчерашняя свеча.


6


кузнец мне горло подковал
молчанием наружу,
господь в висок поцеловал,
сапожник отдал душу,
и кукловод околдовал
искусно тронув нитку,
а птицелов окольцевал
лихой стрельбой навскидку.

7


скажи мне, кто из нас не грешен
и не тонул в мирском аду,
сердец пурпуровых черешен
не воровал в чужом саду,
не тяготился бы своими,
чужих меняя на бегу?
и ты моё промолвишь имя,
а я ответить не смогу.

8


было время плакать, придёт смеяться,
не вкусивши локоть, не двинешь пальцем,
не цвести капусте пока не грянет
илия прокруст на складном баяне.
не залезешь в воду, не зная рода,
не возьмёшь природу двоичным кодом,
под тернов венец не подклеишь пластырь,
подстрижёт овец поднебесный пастырь.

 

 

купола на ходулях

 

купола на ходулях, вековые ветра,
удержусь, упаду ли в опрокинутый рай?
венценосный сан марко, голубей кутерьма,
захмелевшие арки, золотая тюрьма.

адриатика крепко обнимает погост.
в этом городе ветхом, что ни улица – мост,
что ни суша, то площадь, что ни крыша, то склеп,
что ни камень, то мощи, что ни храм, то вертеп.

вырезают гондолы имена по стеклу,
в этом городе полом бьётся эхо разлук.
старый мир умирает у зевак на виду,
проплывая над раем – удержусь, упаду?

 

лидо ди езоло

 

«....температура воды в адриатическом море:
италия, город венеция + 25 градусов цельсия....» –
оповещает метеосводка.

имеем представление.

незабываемые пляжи венецианской лагуны двулики,
как тривиальная карнавальная маска –
справа слеза пьеро, слева ухмылка арлекина,
выбирай настроение на свой вкус.

– выбираю второе:

ветер щекочет под коленной чашечкой аппенинского сапога,
италии не привыкать к назойливости слепней.

купальщицы декаданса
разложены рядками форели на лотке,
продавец разогревает покупателя.

солнце уже достало свою итальянскую тефлоновую
и бутыль тосканского оливкового.

песчаные косы венеции – у твоих ног.
кайся грешница! умасли кожу ладаном.

апостольский голос предупреждает о последствиях загара,
предлагает спасительный крем.

«джелато, джелато, джелато» – шепчет волна.
«солёный лёд быстро снимет ожог» – выложено ракушками на берегу.

через неделю старая кожа слезет,
не вынеся готических пыток,
и нарастёт молодая.

смоется вкус венецианской лагуны,
оставив на память пару незаживающих следов
от солнечных укусов
в твою коллекцию.

– выбираю первое.

 

песни осени

 

 

*

 

синяя птица в моём окне
в детство берёт разбег,
синяя птица поёт весне
и оживает снег,
танец его - голубая ртуть,
трепетная как смерть,
птичий удел в тишине тонуть,
и задыхаясь, петь.

 

*

 

и тимофеевки привет,
и ковыля поклон,
и чёрной рощи силуэт,
ветрами опалён,
и расплескавшийся закат
на блюдечке пруда,
и огневые облака,
летящие туда,
где отрешённый взгляд реки
встречается с твоим -
всё попадёт в черновики
неистощимых зим.

 

*

 

не выдохнуть. где золото, там кровь.
москва в груди осеннею занозой.
сочатся краски сквозь твою рубашку
и проступают лиственным узором.

и вот, ты яркой бабочкой готов
взлететь над ювелирною берёзой,
сквер оценить с позиций двухэтажных
и не смутиться под случайным взором

мечтателя в окне, который тоже
забыл вдохнуть.

 

*

 

придёт зима и всем повяжет шарфик,
и белая наступит немота.

эол сыграет крыльями на арфе
и пар повиснет ноткою у рта.

снег бережно возьмёт тебя за локоть,
проводит до аптечного ларька,

ты волосы oпустишь в синий дёготь,
и звёзды отряхнёшь с воротника,

и выдохнешь тепло и выпьешь стужу,
поклонишься завистливой судьбе,

и шарфик вдруг окажется не нужен
ни ветру, ни морозу, ни тебе.

 

*

 

хрустальный снег, сусальный день, искусны козни декабря,
сбивает утро набекрень, сажает ночь на якоря.
куда ни плюнь - кругом бело, где ни причаль - повсюду тьма,
ты смотришь старое кино, там снова новая зимa.
куда бы ни был твой исход, как белый шарик нe крути,
зима везде тебя найдёт и за измену отомстит.
под богом или под ножом, отрёкшись или возлюбя,
куда бы ты ни отошёл, иконой смотрит на тебя.

 

подарок

 

парочку песен тебе в новый год подарю,
что ещё взять с поэтической бедной души?
за неимением лучшего, календарю
ворох страниц подошью, чтоб нам выпало жить
тридцать второго и дальше по списку числа
лунного месяца, звёздного года, и снег
чтобы ложился строкой на дощечку весла,
чтобы гондола скользила по льду без помех.


пусть это будет весна и сентябрьский наряд
будет к лицу ей, как млечный атлас декабря,
если ты будешь подарку такому не рад,
я обменяю его у судьбы на себя.
ты не прими сей достаточно смелый ва-банк
за подкидного коня и зубастую прыть,
если же в просьбе такой вдруг откажет судьба,
нечем, увы, новый год мне останется крыть. 

 

равноденствие

 

1.


на вдохе – март, на выдохе – апрель,
в глазах весна и на ресницах вечер,
в грудном кармане тает карамель,
и в сердце боль стрекочет, как кузнечик.
ты падаешь на небо и летишь,
ты облако пронизанное птицей,
ты дождь, не расплескавшийся, а лишь
нависший над раскрывшейся страницей.

2.


паводок, затмение, запруда,
нежности скопилось через край,
счастье подвалило ниоткуда,
хоть от овердоза умирай.
с чувственностью, с толком,
с расстановкой
пей весну, по капельке цеди,
и, глядишь, появится сноровка
засыпать у бога на груди.

3.


весна, и значит, наши в городе,
и гавриил вовсю трубит,
не важно где – в нью-йорке, вологде,
мы в снова сделали кульбит
и приземлились на передние
легко, отчаянно, стремглав,
преодолев среду и сплетни, и
весенних дров не наломав.

4.


люблю короткие стихи и длинные романы,
сразить пером – так наповал, простить – так от души.
ложится солнце в лопухи, зализывая раны,
и у весны что ни глава, вишнёвый ад в глуши.
вишнёвый цвет вишнёвых бед, малиновое в белом,
ночь обрывает лепестки и складывает в стих.
а я пишу тебе памфлет длиннее, чем хотела,
но впереди обрыв строки – я падаю, прости!

5.


пришёл и привёл семь демонов
и выстроил у дверей,
сказали – теперь есть дело нам
до бренной души твоей,
мы все твои думы вешние
поставим судьбе в укор,
а то, что мы сами грешные, –
неправедный разговор.

6.


у марта замашки садиста,
глухой капюшон палача,
он ветер срубает со свистом,
и утро слетает с плеча,
и солнце течёт на ладони
густое, как липовый мёд,
когда оно сердце затронет,
подснежник в тебе расцветёт.

7.


тетива натянута и отпущена,
и теперь хоть кайся, хоть умирай.
ты лети, стрела, над земными кущами,
упади нечаянно в божий рай.
ты пронзи, стрела, ангелочка светлого,
чтобы сердце дрогнуло под крылом,
дай-то бог ему не вкусить запретного...
пусть ему достанется поделом.

 

таблицы брадиса

 

пенал. таблицы брадиса. брелок.
бумажный век, остывший костерок,
дым памяти сомнением разрежен.
январь идёт по миру на восток
и как бы снег ни красил водосток,
минувший день нe бел, а светло-бежев.

по плану ожидается мороз,
крещение. и снова божьих слёз
замёрзнет ровно столько, чтоб хватило
на белый холст, в котором спит христос,
на сорок тысяч венчиков из роз,
венчающих небесное светило.

знамение. звезда. сусальный звон.
комета разрезает небосклон
на два материка равновеликих,
мы изменили времени. сезон
кроит чужую жизнь на свой фасон,
под снегом пряча частные улики.

портфель. зелёный стержень. черновик.
дух прошлого учением велик,
ждёт будущее в порванном конверте.
подходят эшелоны новых книг,
в окно глядит вчерашний ученик,
деревья выдыхают свежий ветер

 

фонари

 

в плену телесного оттенка

венецианских фонарей

вода разыгрывает сценку

из пантомимы прошлых дней

где тонут в пышной свистопляске

пересеченья площадей

и глухо спрятана под маски

вся нелюбовь к морской воде

 

 

чемодан на колёсиках

 

чемодан на колёсиках бьётся о каждый булыжник.
в перманентную осень ты самый продвинутый лыжник,
прокатись под раскосым дождём с полированной горки,
приземлись на родной чернозём, отыщи в нём иголки

острой памяти – старой, как снег, моложавой, как небо.
поприветствуй на финишной всех, угораздивших в невод,
заключи упоённо в объятья тройное сиротство
и подросшие братья признают твоё первородство.

пусть промёрзший асфальт привечает не хлебом, а солью,
ты один виноват, что набил чемоданчик любовью,
отпусти свой багаж, пусть он сам выбирает дорогу,
поднимись на последний этаж, ближе к господу богу.

где осела лыжня и под снегом оттаяли грабли,
мельтешит малышня, запуская колумбов кораблик,
где забыто соседство и жизнь пробежала меж нами,
ждёт прекрасное детство и красными машет флажками.

 

шафран

 

сентябрь – шафрановый закат –
китайский рис на тонком блюдце,
вновь осыпаются и бьются
сухие дни о циферблат.
густой оранжевый отлив
у кромки неба, горечь специй
в вине столовом, ветер дверцей
играет простенький мотив.
в бокале – лёд. на сердце – снег.
в окне – поблёкшие афиши
'CirqueduSoleil', цветные крыши.
шафран и осень – на столе.