Елена
Куприянова

В белом городе

в белом, белом городе

черношлемцы

за чёрными забралами

в чёрных поножах, чёрных берцах

и только щиты у них были серые

но когда они вышли на белые улицы

и достали огнетушители

в белом городе стали площади красные

стены красные стали вкруг города белого

красный цвет лил в глаза, лица красили наши –

они становились краше

и мы молча кричали:

больно как, что вы наделали!..

В городе А.

в городе А.

жили Марина и Анастасия,

писали стихи, романы, детей на руках носили,

влюблялись, скучали,

играли в крикет и на рояле,

кидались подушками, укладывая детей,

а дети прыгали на постели,

засыпать не хотели…

...не хотели они засыпать,

чтобы проснуться в последние дни Помпеи,

в городе А. пепел, пепел, пепел...

куда бежать?

нет Марины и Анастасии,

земля из-под ног, и никто не смог

сказать, что это не сон,

что земля по-прежнему называется...

…я слагала бы из разноцветных конструкторов города,

чтобы в них никогда, никогда

не просыпались одинокие дети,

оставленные матерями,

ушедшими за мужьями,

ушедшими за отцами,

ушедшими за вождями,

идущими за идеями,

забывающими про детей,

которые не умеют спать,

потому что там, где вчера была мать – пусто,

и дети встают – что же им делать – поют,

не свою, чужую песню – идут

мимо меня, времён мимо,

дети мои, пилигримы

…я назвала бы город Мариною,

в городе с морским именем

дети вёдрами краски носили бы,

васильковые, синие,

рисовали бы на гербах и вывесках – «Город Анастасия»,

и все Александры, Иваны, Борисы, Василии,

Дмитрии, Николаи, Андреи, Сергеи,

Львы, Алексеи, Владимиры, Агафангелы,

Григории и Малюты

не пугались бы без матерей

и не шли на войну с головами собак от этого страха,

детского,

лютого...

Вторую неделю солнце

вторую неделю солнце к снегу

полис не верит в счастье

давно с ним такого не было

на половине синей небо

на половине белой дети

падают и встают и едут

и снова с разбегу мчатся

падают и хохочут

на половине счастья

это не так уж часто

и с ними бывает тоже

хотя нам кажется – часто

это чужие дети просто

они и растут быстро

и смеются всегда,

а на самом деле –

не чаще раза в неделю

и как хорошо это солнце

на небе вторую неделю –

дети смеяться два раза подряд успели...

Знаешь, как тоскуют по единорогам?

знаешь, как тоскуют по единорогам?

как тоскуют люди по пропавшим душам,

как тоскуют дети по умершим мамам,

вещи – по домам и ветреным дорогам,

как скучают, чтобы встретиться когда-то,

как хотят на волю вечные солдаты,

как гроза и льются воды, если душно,

и тогда отпустит, и тогда не страшно,

как летят на солнце, от рожденья слепы,

кротики пернатые, и не видят света,

но умеют верить в нас, единорогов,

потому что звери все живут у бога...

Как будто не было тебя

как будто не было тебя

подумаешь, какое дело

представлю всё, как я хотела

а после дверь захлопну

не стучать

да что вам, лучше уезжайте

на полюс

там погибните с медалью за спасение огня

а здесь меня

пусть кто-нибудь оранжевым жилетом обернёт

и девочку выносят из воды…

штормило, я закрыла бар до завтра

готовили обед, нет, поздний завтрак

смотрели на воду и брызги нам в лицо летели

мы говорили целый день о лете

как будто не было...

мы выпьем прошлогодний шторм

перехлестнётся через край

ещё нальём потом ещё нальём

потом...

Как хорошо, что солнце не предаст

как хорошо, что солнце не предаст,

не выкатится задом наперёд,

не отвернулись соловей и дрозд,

и дождь идёт, вот он не подведёт,

цветы не расхотели расцветать,

и небо, несмотря и вопреки,

решило, где стояло, постоять,

и руку подаёт со дна реки.

Когда просеют нас землёй

когда просеют нас землёй,

переберут руками,

я стану облаками,

а ты под камень, в тень уйдёшь змеёй,

поднимется в двенадцать баллов

океан, застынет грудой,

изовьётся горизонтом алым –

мы просто вспомнили друг друга…

Люди, похожие на птиц

люди, похожие на птиц,

кивают крупными головами

на тоненьких шеях,

смотрят большими глазами

без тёмных пушистых ресниц,

глубокими, как траншеи,

клюют, забываясь, носами

на грядках у чьих-то гробниц,

и мы возле них хорошеем.

люди, похожие на птиц,

слушают чью-то боль и её понимают,

видят, как кто-то страдает,

и за это не осуждают,

боль постороннюю эту

под крылья свои помещают,

и она им почти не мешает,

они с ней взлетают,

взлетают…

Мамы умирают в сентябре

мамы умирают в сентябре,

им как будто больше нефиг делать,

их не ждут как будто дома дети,

собирая домик на ковре

и сажая кукол в скорый поезд,

поезд отправляется назад:

«мама будет поздно, очень поздно» –

в громкоговоритель говорят,

выводя под утро на расстрел

керосинки, примусы, лампады,

мамы умирают на костре

бедного в оттенках листопада –

сыплет, сыплет, засыпает тело,

вброшенное в землю во дворе,

мамы умирают в сентябре

и не могут ничего поделать...

Мне приснилась Греция и греческая лампа

мне приснилась Греция и греческая лампа.

в Греции я не была, давно хотела

полететь к Афине, Парфенону,

оказаться там на верхотуре,

где живут циклопы и титаны,

потому что боги даже выше.

съездить и подняться к олимпийским,

кто бы ни были они, но держат,

как атланты и кариатиды,

чтобы не отклеивались тучи.

лампа, масляная, с носиком, чуть не забыла.

к чёрту ехать, может, в ней всё дело.

где бы мне найти её в округе

и зажечь, во сне она горела,

освещала и курилась, пахла

эвкалиптом, розовым сандалом

миртом, лавром, водорослью, ветром,

мокрой кожей выцветших сандалий...

Мы будем говорить

когда-нибудь

в маленький дом

на берегу большого моря

съедутся друзья,

которые разъезжаются сейчас

и разъехались уже давно.

мы будем пить вино, не смешав с водою,

мы будем готовить на открытом огне во дворе,

и мы будем говорить, говорить, говорить,

пока не наговоримся,

а потом мы будем молчать,

но продолжим быть вместе, друг с другом,

и мы не разъедемся больше, поселимся рядом,

будем ходить по кромке песка у большого моря

и возвращаться в маленькие дома.

давайте верить, что так будет,

когда-нибудь,

когда,

нибудь,

нет, будет, нет, будет,

да, будет.

Не продавайте моё детство

не продавайте моё детство

из комнаты по коридору

неоциклёванным паркетом

за дверью ванна под окном

там перед зеркалом раздеться

не закрывая плотно шторы

не закрывая дверь балкона

и запустить с балкона бомбу

в прозрачном стираном пакете

высоткам отправляя позывные

не продавайте детский дом

Нет лекарств от знобящей печали

нет лекарств от знобящей печали,

говорящей и дышащей снами,

две скорлупки на старом причале

зимовали с другими, не с нами.

вспоминали далёкие ходки,

флибустьеров, девятые бури,

ледоход, непременно в Находке,

тает снег в розоватой глазури.

трутся боком о пристань, вздыхая,

прислоняясь бортами друг к другу,

грезят склянками, сырость какая,

про свою отпускную Тортугу,

разбитную весёлую бухту,

фонари и матросы – все пляшут,

мир с вершины от радости рухнет,

исполняя желания наши.

две гондолы с изгибами шеи,

на призыв гондольер не ответит,

дрейфовали к сверкающим шельфам.

нет лекарств, только северный ветер.

Никуда невозможно уехать

никуда невозможно уехать,

пока не отвинтишь голову,

не оставишь её дома,

но, вот беда, без головы неудобно

нигде невозможно остаться,

пока не прибьёшь гвоздями

душу к этому месту,

не завязнешь, замешанным по уши

в местное тесто

и от этой кругом невозможности

оглянешься – и всё едешь, летишь и скачешь,

идёшь и словами бредишь,

не ехать не можешь, потому что сидеть не можешь,

иначе крышей поедешь,

и от этой вот бесконечности поездов и дорог,

машин, кораблей,

самолётов, взлетающих на рассвете,

всё время стоишь на перроне и ждёшь,

что кто-то приедет,

что кто-то приедет,

что кто-то приедет...

Однажды прорастёт

однажды прорастёт

однажды прорастёт

однажды прорастёт

всё то, что прорастает

из

потустороннего владения

появится младенец

и прорастёт под лунами

всё, что не тает

под валунами,

зима пройдёт...

Пока не кончилась осень

пока не кончилась осень,

как будто лету есть дело,

что под зонтами мы носим

закутанным в шарф детский,

а под зонтами мы носим

вчера продрогшее сердце,

но кутаем в шарф шею,

как будто шея важнее,

как будто сердце не мёрзнет,

оно ведь спрятано в платье,

в пиджак и шерстяной свитер,

и даже в дышащий пластик,

пока не кончится холод,

ведь можно и простудиться,

запахивай, эй, полог,

мне тут ещё биться

и биться с вашим под шапкой

чёртовым колесом мыслей,

не хватит воздуха жабрам,

как будто дело есть, милый,

кому-то до чужой кори

не близкой к телу рубашки,

им зимовать теперь в море,

одетым в серебро рыбам...

Черепица

...и чтобы смотреть на красные крыши

(они под стеклом у Веры в прихожей

и у окна в кабинете Миши

в пастели и охре развешаны тоже),

я буду на пятый этаж без лифта

с одышкой и в поте лица стремиться –

впитается в дерево масло олифы,

на глине остался ожог черепицы;

и выпадет снег, я надеюсь, белый,

саднящую землю укроет и скрасит,

а красный забудется, выкипит красный,

как каждую зиму – обычное дело,

и Вера, одевшись тепло, однажды

вдруг скажет за чашкой какао Мише:

взойдём на чердак, ветер с моря, важно

смотреть, как стареют снега на крыше,

к которой никак не прибить черепицы,

краснеет которая так несерьёзно,

забился листвой водосток, и птицы

всё лепят поближе к окошкам гнёзда...

Что осталось

что осталось, где ты осталась

лечь и плыть – так стоять устала

стук-постук белой палкой осень

катит в скверик младенца-старость

прогуляться за хлебом вышли

свежей сдобы к сбродившей вишне

магазин оказался дальше

а ступени к нему – повыше

и – рассыпались горстью бусин

им шнурок маловат, несносен

из пергамента гнёзда осы

оставляют с прогнившей тайной

на газете – опята горкой

пересыпаны новой басней

голоса паровозных стансов 

шьются, колют от зимней оспы...

Я буду для тебя такой красивой

я буду для тебя такой красивой

что захватило дух

остановилось сердце

проходящие трамваи

встали тоже и звенят

а я иду и не подозреваю

как в облаках накопленная нежность

туманом опускается на плечи

высоковольтных намагниченных людей…

Я слышу твои слова

я слышу твои слова

в словах людей

я вижу твои цвета

в цветах цветов

ещё я вижу твои

в морях кораблей 

приближенные небеса

к лесам лесов

и те что нам говорят

царям царей

отпущенные горят

не зная сна

двоим или троим

в словах из слов

осанна

сына о нас

сына

о нас.