Елена
Крюкова

Я знаю, что когда-нибудь умру.

 

Это как снег, укрывший платом кедры.

Под снегом брошен соболь. На пиру

Земном убит. Горят снегами недра

 

Пустой земли.

                 …Умру? Как на ветру –

Поверх Луны – седая бьется ветка

В окне, где хрусткий Дьявольский узор

 

Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка,

Крепка. Но душу похищает вор.

Он пилит прутья. Он стреляет метко.

 

Я слышу, как души нестройный хор

Поёт, вопит, и голоса так разны.

Все мучаются. Вечно жить хотят.

 

Им яства жаль. Любимый жаль наряд.

Им и страданья дикие прекрасны.

Лишь бы страдать. Глотать и славить яд.

 

………………………………………………

 

Не знаю час. Но чувствую пустоты –

Просторы; черноту; и белизну.

Поля снегов. Древесные заплоты.

 

…Ты, как свечу, держи меня одну,

Бог одинокий, в кулаке костлявом.

Ты дал мне жизнь. Её Тебе верну,

 

Как перстень бирюзовой, синей славы.

Ничто: ни казни, мести, ни отравы –

Перед лицем Твоим не прокляну.

 

Смерть – это снег. Там холодно. Кровавы

Мои ступни – от ледяных гвоздей.

Гуляет ветр неведомой державы.

 

Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой

Лицо от ветра, – раб, испод людей.

 

………………………………………………

 

…Единственная из немых людей,

Я Книгу напишу об этом страхе.

Я, будто мать – младенца – у грудей,

 

Или палач – топор швырнув – на плахе –

За чуб – усекновенную главу,

Я Смерть держу. Её я полюбила

За холод, ветра вой, за звёздный свет.

 

За то, что ход отверженных планет.

Что брошена отцовская могила.

Что мать вдевает в меховой жилет

Изморщенные руки: слёзной силой

Благословен заутренний балет… –

За то, что не украла, не убила,

Что на снегу мой чёрный пистолет;

Что сына я от мужа породила –

Не от Святого Духа. Что живу,

Ещё живу, дышу на свете милом.

 

…За то, что смерти не было и нет.

 

 

 

Ты, дядька-радушник, кровавый сафьян!..

Загашник, домушник, заржавелый наган:

В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:

Вышито брусникой, шелковье в огне!

Бузи саламату в чугунном чану,

Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:

Ущерою скалься, стерлядкой сигай –

Из синей печи неба дёрнут зимний каравай!

Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –

Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,

Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,

Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!

Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровён

Час, среди мохнатых, с кистями, знамён!

Венецьянский бархат! Зелён иссиня!

Зимородки, инородки, красная мотня!

Красен нож в жире кож! Красен ледолом!

А стожар красен тож, обнятый огнём!

Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!

Рудую романею – из шей на снег – лей!

Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!

Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!

А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!

Глазам-бирюзам! Золотым кострам!

Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвёем

Шёлк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!

Ком камчатный, кружевной... а в нем – визга нить:

Замотали щенка, чтобы утопить...

Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!

А сопельщика убьют – он-ить не холуй!

А волынщика пришьют к дубу, и каюк:

Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук...

Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:

Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!

Хрен свёклой закрась! Пляши – от винта!

Бьется знамя – красный язь – горькая хита!

Красная рыба над тобой бьётся в дёгте тьмы:

Что, попалися в мереду косяками – мы?!

Напрягай рамена, чересла и лбы –

Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!

Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!

Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь...

Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног!

Что для немца – карачун, русскому – пирог!

А вы чё, пирогами-ти обожрались?!..

А по лысине – слега: на свете зажились?!..

Заждались, рыжаки, лиса-вожака:

Нам без крови деньки – без орла деньга!

 

…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,

Банями, глухоманями, услонами-казанями,

Погаными пытками, пьяными свитками,

Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,

Кишмишами, мышами, поддельными мощами,

Учёными помощами, копчёными лещами,

Ледяными лесами, красными волосами,

Сукровью меж мехами, горячими цехами,

Чугунными цепями, цыплячьими когтями,

Вашими – и нашими – общими – смертями, –

Сыты – по горло!

Биты – по грудь!

 

А умрёшь – упадёшь – зубов не разомкнуть:

Крепко сцеплена подкова, сварена сребром –

Ни ударить молотом, ни разбить серпом,

Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:

Из-под век – кровь на снег,

                  Ангел – за плечом.

 

Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки.

Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны – ей велики

Её валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селёдка в зубах

У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь – зловонье и прах.

Над набатом: а колокол спит на дне!.. – а речонка – лёд чёрный – на Северах...

Я танцую с тобой, а ступни – в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх.

Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной... навострял клыки...

А на нежной груди моей – медальон. Там его портрет – не моей руки.

Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним – с тобою – протан-цевать:

Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить... Процедить над телом отца: ...твою мать...

Поворот. Поворот. Ещё поворот. Ещё па. Фуэте. Ещё антраша.

Я танцую с тобой – взгляд во взгляд, рот в рот, как дыханье посмертное – не-ды-ша.

Так утопленнику дышат, на рёбра давя, их ломая – в губы – о зубы – стук.

Подарили мне жизнь – я её отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук.

Мы танцуем над веком, где было всё от Распятья и впрямь, и наоборот,

Где катилось железное колесо по костям – по грудям – по глазам – вперёд.

Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты Царя!.. – а глотки: Да здравст-ву-ет

Комиссар!.. – где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед.

О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесёмся далёко. В поля. В снега.

Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой – в твоём кулаке – рука –

Воробьёнком, голубкой...

                          ...голубка, да. Пролетела над веком – в синь-небесах!.. –

Пока хрусь – под чугун-сапогом – слюда наста-грязи-льда – как стекло в часах...

Мы танцуем, любовь!.. – а железный бал сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,

Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых!

Нету времени гаже. Жесточе – нет. Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!

Я танцую с тобой – на весь горький свет, и горит лицо, и поёт душа!

За лопатками крылья – вразмах, вразлёт! Все я смерти жизнью своей искуплю –

Потому что в любви никто не умрёт, потому что я в танце тебя люблю!

В бедном танце последнем, что век сыграл на ребрастых арфах, рожках костяных,

На тимпанах и систрах, сёстрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых!

На ребячьих, голодных, диких зрачках – о, давай мы ХЛЕБА станцуем им!.. –

На рисованных кистью слезы – щеках матерей, чьи сыны – только прах и дым...

На дощатых лопатках бараков, крыш, где за стенами – стоны, где медью – смех,

Где петлёй – кураж, где молитвой – мышь, где грудастая водка – одна на всех!

Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке – в лачуге ли, во дворце...

А остались – спицами в колесе, а остались – бисером на лице!

Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землёй...

И над Временем... дымом кружится Дух... Только я живая! И ты – живой!

Только мы – живые – над тьмой смертей, над гудящей чёрной стеной огня...

Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня!

В это небо большое, где будем лететь

Все мы, все мы, когда оборвётся звук......................................................

 

Мне бы в танце – с тобой – вот так – умереть,

В вековом кольце ВСЁ простивших рук.

 

 

Вижу... вижу... Силки крепа... кости крыжа...

Витые шнуры... золотые ежи на плечах... китель режут ножи...

Пули бьют в ордена и кресты... Это Царь в кителе. Это ты.

Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей...

Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах...

А что Царевич, от чахотки – не зачах?!..

Вижу – жемчуг на шее Али... розовый... чёрный... белый...

Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый...

Вижу: Тата... Руся... Лёля... Стася... Лёша...

Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе...

Кровью ковёр Царский, бухарский, вышит...

Они горят звёздами, на чёрное небо вышед...

Царь Лёше из ольхи срезал дудку...

А война началась – в огне сгорела Стасина утка...

Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица...

Стася всё плачет... а мне рыжая утка всё снится...

Ах, Аля, кружева платья метель метут...

А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут...

Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица...

Ты жила – Царицей... и умерла – Царицей...

А я живу – нищей... и помру – опять нищей...

Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет...

Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь...

С пылу-жару, со взрывов и костров... грудь навылет... не дышишь...

Кулебяки с пулями... тесто с железной начинкой...

А Тата так любила возиться с морскою свинкой...

Уж она зверька замучила... играла-играла...

Так, играя, за пазухой с ней умирала...

А Руся любила делать кораблики из орехов...

У неё на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху...

Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела?..

Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело...

Заглядывались юнцы-кадеты... бруснику в кепках дарили...

Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..

Что ж не заказали вы, гады, по Русе панихиду –

А была вся золотая, жемчужная с виду...

А Лёля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских...

Волчьих, лисьих, окунёвских... ершовских... налимских…

На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей...

Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..

Там, в лесу, под слоем грязи... под берёзкой в чахотке...

Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки...

Смолёные долблёнки... уродцы и уродки...

Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селёдки...

А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.

Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.

Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.

Лишь для них живу. Лишь по них умираю.

И если их, в метельной купели крестимых, завижу –

Кричу им хриплым шёпотом: ближе, ближе, ближе, ближе,

Ещё шаг ко мне, ну, ещё шаг, ну, ещё полшажочка –

У вас ведь была ещё я, забытая, брошенная дочка...

Её расстреляли с вами... а она воскресла и бродит...

Вас поминает на всех площадях... при всём честном народе...

И крестится вашим крестом... и носит ваш жемчуг… и поёт ваши песни...

И шепчет сухими губами во тьму:

воскресни... воскресни... воскресни... воскресни...

 

 

Близ байкальской синей шири, между выжженных камней

Мы одни лежали в мире – много мигов... или дней...

Мы стояли, как два кедра – ветер грозный налетел,

Развернул с корнями недра, переплёл нас, как хотел!

И прошли мы путь короткий... А потом настала ночь.

...а потом мы сели в лодку – и поплыли в море прочь.

Звёзды в небесах звенели. И во тьме бездонных вод,

Как сердцебиенье – в теле, начинался Звездный Ход.

Тёмная вода мерцала. Стыла медная Луна

И плыла по дну Байкала, как гигантская блесна.

И остроугольной глыбой в чёрной водяной дали

Шёл косяк горящей рыбы. Это звёзды тихо шли.

Это звёзды плыли к дому – мимо Солнца и планет...

– Вот, Елена, это омуль! – Это звёзды, – я в ответ.

Ходом жизни скоротечным звёзды шли, чтоб отгореть.

Рыба шла путём извечным – чтоб родить и умереть.

Мы видали рыбьи спины. Мы молчали – что слова?

Звёзды вспыхнут и остынут. Только жизнь одна жива.

Только жизнь слепая свята, а идёт, так напролом:

В раненой груди солдата, в страшном крике родовом,

И в объятиях, что вроде ветра с вьюгой пополам,

В омулевом Звёздном Ходе, непонятном смертным нам.

 

 

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук

Колёс, и бисеринки слёз, и банный запах – запах рук!..

И тамбур куревом забит, и зубом золотым

Мерцает – мужики-медведи пьют тягучий дым…

А я сижу на боковой, как в бане на полке.

И чай в одной моей руке, сухарь – в другой руке.

И в завитках табачных струй из тамбура идут

Два мужика бритоголовых – в сирый мой закут.

От их тяжёлых бритых лбов идёт острожный свет.

Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.

Расчёской сломанных зубов мне щерится один.

Другой – глазами зырк да зырк – вдоль связанных корзин.

Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю

Под ватниками я сердца их детские – люблю.

Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванёт!..

– Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплёт!..

Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,

А позарез за воротник нам треба заложить!..

 

Обугленную книгу я раскрыла наугад.

И закричала жизнь моя, повторена стократ,

С листов, изъеденных жучком, – засохли кровь и воск!.. –

С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звёзд…

Горели под рукой моей Адамовы глаза,

У Евы меж крутых грудей горела бирюза!

И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,

И шёл на белый свет Исус головкою вперёд!

 

– Хиба то Библия, чи шо?.. – кивнул другой, утёр

Ладонью рот – и стал глядеть на снеговой костёр.

Сучили ветки. Города мыл грязные – буран.

Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.

 

И я дала им пять рублей за Библию мою,

За этот яркий снеговей у жизни на краю,

За то, что мы едим и пьём и любим – только здесь,

И что за здешним Бытиём иное счастье есть.

 

 

В тулупе старик руки крепко прижал ко груди...

Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!..»

Два бритых солдата – им ветер так щёки засёк –

Уставились в неба расписанный мощно чертог.

Шёл пар изо ртов у людей и домашних зверей.

Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,

А матери, головы к чёрному небу задрав,

Глядели, как поле колышется звездчатых трав

Под северным ветром, которому имя – Норд-Ост!

 

И в кровном сплетении красных ли, белых ли звёзд,

Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,

Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,

Над рокером жёстким, плюющим в дыру меж зубов,

Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов,

Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,

Над малой детдомовкой – валенки ей велики! –

Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,

С видавшими виды глазами зимующих птиц,

Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман

Топырится жирно,

Над батюшкой сивым, что пьян

Допрежь Литургии – и свечки сжимает в горсти,

Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен... прости!..» –

Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,

Над синим морозом, плетущим славянскую вязь

На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,

Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых... –

Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,

Над синим морозом – а он год от года лютей,

Над синим морозом – байкальским, уральским, степным –

Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,

Летит Человек, превращённый любовью во свет.

И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.

 

...Когда из мрака, из сумасшествия,

Из первого и второго Пришествия,
Из раздвинутых ветром сфер,

Из борьбы неверий и вер,
Из компьютерных игр запутанных,

Из сокровищ, в чулки закутанных,
Из ветров, что солью буранною

Жёстко сыплют в грудь деревянную –

Вдруг – Лик – остановись. Замри. Он не в апсиде. Он не в нише.
Он просто – у тебя внутри. Он ясно виден. Также – слышен.
Он золотой и бледный. Так традиционно малевали
Иконописцы – за пятак собрата-пьяницу в подвале.
Власы стекают по щекам. Он узнаваем несомненно,
Натурщик, проданный векам за трёшку матерью-Вселенной.
Прокуренная желтизна тяжёлых скул, слезами, жиром
Залитых. Жизнь Его – одна пред перенаселённым миром.
Он просто нищий человек. Кто шьёт Ему прозванье Спаса?
Вон – из пивнушки – в мокрый снег, без вопля, возгласа и гласа.
И, бормоча, что мочи нет, и, бессловесней всякой твари,
Он месит ботами проспект, участвуя в планетной сваре.
Его потёртое лицо мерцает, не находит места…

И вдруг над лысиной кольцо зажжётся в темноте подъезда.
Сусальный, рыжий ореол, жар-птичий, наподобье диска!
…А хор вопит, что Ты ушёл,

Но жил меж нами.

Слишком близко.

 

 

Поле боя – всё дымится: рюмки, руки и холсты.

Дико пламенеют лица, беззастенчиво просты.

 

Пьяным – легше: жизнь такая – всё забудешь, всё поймёшь.

Над тарашкою сверкает именной рыбацкий нож.

 

Это Витя, это Коля, это Костя и Олег

Разгулялися на воле, позабыв жестокий век.

 

И домашние скандалы. И тюрьму очередей.

И дешёвые кораллы меж возлюбленных грудей...

 

Костя, беленькой налей-ка под жирнущую чехонь!..

Вьюга свиристит жалейкой. В рюмке – языком – огонь.

 

Колька, колорист, – не ты ли спирт поджёг в рюмахе той?!..

Да, затем на свете были мы – и грешник, и святой, –

 

Чтоб не в линзу водяную ложь экрана наблюдать –

Чтобы девку площадную Магдалиной написать,

 

Чтобы плакать густо, пьяно от бескрасочной тоски,

Лик холщовый, деревянный уронивши в сгиб руки,

 

Потому как жизнь и сила – в малевании холста,

Потому как вся Россия без художников – пуста!

 

Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней

Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

 

По углам сияют мыши вологодским серебром...

Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врём.

 

Дай бутылку!.. Это ж чудо... Слабаку – не по плечу...

Так я чохом и простуду, и забвение лечу.

 

Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,

Мы приложимся губами к той холстине, где – темно...

 

И пройдёт по сьене жжёной – где вокзал и где барак –

Упоённо, напряжённо – вольной страсти тайный знак!

 

Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой – и все грехи прощай!..

Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай...

 

Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.

Всё дымней. Всё изнурённей. Всё больнее и дурей.

 

И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:

– Наливайте... Не томите... Хоть однажды – буду пьян...

 

...моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным.

Моя нетленная покойница – о, в кацавейке велелепной.

Моя... с котомкой, что раззявлена – нутром – для птиц: там злато крошек!..

Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек...

Живая, матушка, – живущая!.. Ты днесь во чьё вселилась тело?..

С вершок – росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым.

Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем... –

Дитёнок, бабушка ли, женушка, – и подворотней, как престольем!.. –

Ты, нищенка, ты, знаменитая, – не лик, а сморщь засохшей вишни, –

Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним:

Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, –

Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, –

 

Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку,

Учи беспечью и безбрачию, – как вечную любить разлуку

С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке,

Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тётка из корзинки:

Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты всё грызла их, смеялась,

Старуха, солнечная, ясная, – лишь горстка ягод оставалась

В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, –

И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок,

На гроб, на коий люди скинутся – копейкой – в шапку меховую...

Учи, учи меня, кормилица, ах, дуру, ах, ещё живую...

                      

 

Розово над Волгою Луны блистание.

Грозны над Волгою горы лохматые.

У нас с тобой – в Волге – святое купание:

Звёздами твоё тело святое обматываю.

 

Жизнь мы шли к купанию полночному.

Окатывались из шаек водицей нечистою.

А нынче я – голубица непорочная,

И нынче ты – мой пророк неистовый.

 

В сырой песок ступни босые вдавливаем.

Идём к воде. Меня за руку схватываешь.

Идём по воде, Луною оплавленной,

Оставленными, немыми и бесноватыми.

 

И звёзды бьются, в ком скручиваются.

И мы телеса невесомые вкладываем

В чернь воды – монетой падучею,

Звёздами розовыми – в черненье оклада.

 

И мы плывём рядом, рыбы Левиафанские,

И мы плывём вместе, рыбы Иерусалимские;

И мы плывём друг в друге, рыбы Великанские,

Сазанские, Окунёвские, Налимские.

 

Икра небесная мечется, мечется.

Молоки небесные вяжутся удавкою.

Я тобой меченная. Ты мною меченный.

Волжскою синей водорослью-травкою.

 

И воды текучи. И воды сияющи.

И пахнет лещами, песком и мятою.

Забудь, плывущий, время проклятое.

Прижмись, родящий, по мне рыдающий.

 

И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.

Так рыбами станем. Растворимся в солоде

Волны. Так целоваться не перестанем мы

Голыми лицами, мокрыми, на звёздном холоде,

В виду костерка рыбацкого, красного,

В запахах воды мазутной, агатовой…

Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.

Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.

 

Да не молись на нас: зубы выпадут!

Да не крестись на нас: пальцы высохнут…

Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.

Вмёрзнут окунем в лёд. На морозе – звёздами – выстынут.

 

Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой.

Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой.

 

Тёртой в баньке неистовой матерью – Чингисханской мочалкой.

Оснежённой церковною маковкой – занебесной нахалкой.

 

Над молочными стылыми водами… – плодными ли, грудными… –

Я шагала январскими бродами и мостами пустыми.

 

Грызла пряник на рынке богатеньком – винограды в сугробах!..

Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба…

 

Пил отец и буянил торжественно… Мать мне горло лечила…

Я не знала тогда, что я –Женщина, что я – Певчая Сила.

 

Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью – корку глодали…

Вот и вылились слёзы, все вытекли, пока мы голодали…

 

Это после я билась и мучилась, била камни и сваи…

Я не знала, что – Райская Музыка, что – в Раю проживаю…

 

Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными –

Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни…

 

Светлый Рай!.. – со свистками и дудками молодых хулиганов,

С рынка тётками, толстыми утками, – боты в виде наганов, –

 

С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, –

То ль в Хвалынское, а может, в Карское – твой фарватер, свобода!.. –

 

Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких

Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!..

 

Майский Рай синих стёкол надраенных!.. Яшмы луж под забором!..

Рай, где кошки поют за сараями – ах, архангельским хором!..

 

Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце – жадная жила.

Я не знала – орлом либо решкою! – где, когда – согрешила.

 

Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!..

Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала…

 

Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосёнки.

Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким.

 

Затрубили из облак громадные, несносимые звуки.

В грудь, в хребет ударяли – с парадного – костоломные руки.

 

И воздел Ангел меч окровяненный,

Как солдат, первым злом одурманенный,

«Вон!» – мечом указал мне:

На метель, острым рельсом израненную,

На кристаллы вокзалов.

 

Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная.

Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая.

 

И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел.

Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Чёрный жемчуг бурмистров!

 

Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую…

 

..об изгнанье из Рая – без горечи

И без слёз… – не могу я…