Родные
Мне сейчас не хватает танка,
Я бы залпом снесла притон.
У соседей большая пьянка
После дедовых похорон.
Он однажды пожал мне руку
И сказал: «Мы одних кровей.
Неродных не бывает внуков,
Не бывает чужих людей».
Подарил перочинный ножик,
Угостил леденцом «Дюшес».
Говорят, что он жил и дожил.
Нет, убогие, дед воскрес.
Что на закусь у вас? Конфетки?
Пей же, сволочь, не захлебнись!
Но на лестничной узкой клетке
Твари с тварью не разойтись.
По-чужому пройдёт беседа
С применением ног и рук.
Потому что так надо, деда.
Потому что война вокруг.
Я сижу с разноцветной рожей,
Красным сплёвывая в ведро,
И точу перочинный ножик
Для того, чтоб чинить перо.
Рая
Она работала в колхозе,
Кормила мясом города.
По грудь в траве, в крови, в навозе,
На подбородке – борода.
Ни на кого не уповая,
Пошла за Борьку- дурака
Напьётся он – взлетала Рая
От кулака до потолка,
Как ангел в юбке долгополой,
И камнем падала во тьму.
Детей растила, после школы
И дочь, и сын пошли в тюрьму.
В мою семнадцатую зиму
Её душа, сгорев дотла,
Ушла в окно, подобно дыму.
Я испугалась и зашла.
Она заплакала вначале,
(А, стало быть, не померла).
Из-под платка глаза торчали,
Из-под подола – два крыла.
В каморке холод был собачий,
На стуле – царский рацион:
Картошка, лук и мозг телячий –
Под самогон.
Борис бухал, давился кашлем,
А мы с Раисой пили чай.
Дым улетал все выше, дальше –
Наверно, в рай.
Не попросила ни копейки,
Другой бы точно попросил.
Так и уснула – в телогрейке,
Без сна, без жизни и без сил.
Я на неё платок надела,
Укрыла мёртвое крыло.
Зачем оно в земное тело
Так основательно вросло?
Она с утра пойдет на дойку,
А через двадцать с лишним лет
Увидят Раю на помойке
С гнилой картошкой на обед.
Забыв о гибельных потёмках,
Её душа, наверняка,
Пасет бессмертного телёнка,
Над ним летая без платка.
Косарь
Мне в детстве всё сходило с рук,
Но присмирел мой дух свободный,
Когда пошла гулять на луг
К реке Ухте в поселке Водный.
Точили косы мужики,
На вид суровы и дремучи.
А старший, солнцу вопреки,
Бледней, чем снег, мрачнее тучи.
Жену на днях похоронил,
Остались дети и скотина.
И чует дрожь зелёных жил
Спасительная гильотина.
Он взял меня в ученики,
Наладил взмах, расправил плечи.
И дружно свистнули клинки
По-человечьи.
Открыв мне тайну ремесла,
Чужая скорбь чуть подкосила.
С ладоней кожица сошла,
Как, впрочем, раньше всё сходило.
Пусть твари Божии в хлеву
Узнают, кто за них в ответе:
Он лихо косит жизнь-траву
Косою, отнятой у смерти.
Любовь
Пока от табака сгорал отец
И колесил, бухой, на «неотложке»,
Любовь варила горький леденец
Из сахара, сгорающего в ложке.
Отца не потушили доктора.
Остались пробки, спички и окурки
Дровами погребального костра,
Картинками из сказки о Снегурке.
Любовь не так наивна. Но внутри
Горит её несбывшаяся ласка.
Горит, как пёс бездомный сухари
Грызёт, на выживание натаскан.
Горит, сжигая страшный черновик,
И с каждым днём становится заметней.
Пылает так, как будто нет любви
На свете, кроме девочки двухлетней.
С трудом вместит детдомовский уют,
Где будут настоящие конфеты,
Ядро, венец творенья, абсолют
Местами отмороженной планеты.
Любовь её согрела и спасла,
И лучше космонавтов разглядела:
Земля не голуба и не кругла,
А тусклое бесформенное тело.
И если здесь какой-нибудь дурак
Окликнет её Любкой по привычке...
Пред ним – Любовь. Любовь! И только так.
В одних трусах и с бантиком в косичке.
Божья коровка
Ксюше
Вот бежит река, и бежит к ней дочь –
В ледяной воде небеса толочь,
Выпекать хлеба голубых кровей.
Помоги ей, Боже, муку просей,
Как песок сквозь пальцы, ветра, века.
Обнимает радость мою река.
Приподняв волну, изогнула бровь –
Отогрела дочь эту рыбью кровь.
Сохранит песок у речной воды
И покажет звёздам её следы.
По плечу ползёт насекомое,
Крылья алые, невесомые.
Божья кровка капнула, – говорит.
Может, ранен Он? Может, что болит?
Посмотри, Господь, на её дела:
Я боюсь, что ангела родила.
Иволга
Варе
Я наблюдала за тобой:
Стоишь, поёшь, мой честный праведник,
Не принятая детворой,
Легко раскачивая маятник
Качелей. Время не идёт,
Пытаясь вовремя раскаяться:
Земля вся в людях, только вот
Бесчеловечная какая-то.
А рядом бледен и суров
Сосед, лишённый сострадания,
Пыль выбивает из ковров,
Как из задержанных – признания.
Задрав сопливые носы,
Кружатся девочки на плоскости.
Четыре русые косы
Тебя задели, словно лопасти.
Раздолбанную карусель
Никто им заново не выдолбит.
Иди за тридевять земель
На голос златогрудой иволги.
Она была как ты – дитя,
Однажды проклята и изгнана
За приручение дождя,
И за доверчивость. Так издавна
Здесь повелось. Не смей рыдать,
Прости жестокость их беспечную.
Они пойдут тебя искать
И призовут, как птицу певчую.
Никто не будет до поры
Перед тобою кочевряжиться.
И красно-синие ковры
Свернёт сосед, и пыль уляжется.
Шарик
Не будет встреч, не будет и разлуки,
Зато в избытке воля и покой.
И скальпелем воспитанные руки
Не дрогнут над бумагой и строкой.
Бесчувственными к боли существами
Душевных излияний избежим.
Я буду оперировать словами
И вовремя накладывать зажим.
Вдоль раны или пропасти – по краю –
Шажок, стежок, короткий, обвивной.
Как чисто и светло я выгораю
Под лампой в девять лун – бестеневой!
И с помощью крючков и закорючек
Увечья превращаю в тишь да гладь
Чернилами от шариковых ручек,
Способными без света выгорать.
Веду их до надрыва, до распада,
Как в мякоти викриловую нить
По кругу хирургического ада.
– Как Шарик, доктор?!
– Шарик?.. Будет жить.
Сигнал
Мне кажется, что многоточия
Письмо лишают дисциплины.
Так превышают полномочия
Без уважительной причины.
Так верят в знаки чудотворные,
А чуда нет и не бывало.
Так открывают дыры чёрные,
Заглянешь в них – считай, пропала.
Как понасеют, понатыкают,
Строфа вот-вот заколосится.
Как будто мысль растят великую,
Но мысль никак не уродится.
Нет, я не отличаюсь вредностью,
Но не хочу ходить кругами.
Так пусть три точки станут редкостью,
По крайней мере, между нами.
Мы ради веры и спасения
Держать их будем наготове,
Чтоб удержать волну смятения
На полувдохе, полуслове.
Они нужны в особом случае,
Когда не в холоде, так в пекле
В тебе всё сильное, живучее
Ослабнет. Вот тогда не медли.
Добавь пунктир для понимания.
Посредством звука, света, строчки
Отправь мне краткое послание:
Три точки, три тире, три точки.
Игла
Не проигрыватель, врачеватель,
Что идёт на осознанный риск,
Сжал спасительный иглодержатель
И глядит на виниловый диск.
Ставь на чёрное. Это обычай,
Безошибочное амплуа.
Выбирай – барабан Бадди Рича
Или клавиши Шарлебуа?
Понеслось беспокойное племя
На сапфировое остриё –
Время юное, зрелое время,
Не прошедшее время твоё.
Так, наверно, выходят из комы,
Из теней превращаются в свет...
Эй, привет! Мы до боли знакомы.
Ты боишься уколов? Я – нет.
А теперь окажи мне услугу –
Пусть поглубже проникнет игла,
Чтобы память, вращаясь по кругу,
До беспамятства нас довела.
Вот так
Вот так – легонько, словно нет беды,
Как на цветную праздничную свечку,
Как на пузырь из мыла и воды,
И мира, заключённого в колечко –
Подуть. Как будто на горячий чай,
На кружевной прозрачный одуванчик,
На ранку детскую – на малую печаль,
Чтоб остудить коленку или пальчик.
И пепел ощущая на губах
Подуть бы, как на матовые угли,
Ветвями вороша древесный прах,
Чтоб ожил он и молнии сверкнули.
Как в дудочку, в которой тусклый звук
Летит на свет, себя изобретая.
Как на стекло, рисуя зябкий круг,
А дальше – точка, точка, запятая.
И поскорей задуманную быль
Стереть, пока не вышел человечек
В окно. Как на эпическую пыль
Истории. Сравнить мне больше не с чем.
Пока не лопнул радужный пузырь
Наткнувшийся нечаянно, вслепую
На призрачные крылья стрекозы,
Мне хочется подуть – и я подую
На твой разгорячённый влажный лоб,
В ознобе содрогаясь от бессилья,
На боль чужую собственную. Хлоп!
Смотри, какие радужные крылья.
* * *
Дерево-дерево, ты погляди
На человека, он знает, похоже,
Как глубоко проникают дожди
В тело без кожи.
Стянет ознобом и ветви, и плоть,
Холодно и... Ни к чему углубляться.
В небе на серый размякший ломоть
Ветры слетятся.
В стаи собьются, затеют бои,
Выскользнет заспанный луч из просвета,
Ляжет на сильные плечи твои
Разного цвета.
Алое – север, зелёное – юг.
Если подальше убрать сантименты,
Ты не способно испытывать мук,
Цвет изменяют пигменты.
А человек поглядит на закат,
В тёмную суть возрастных изменений,
Сядет в седло и избавится от
Повода для размышлений.
Будут шушукаться два колеса
С листьями, вспыхнет весёлый фонарик.
И растворятся в глазах небеса –
Синие в карих.
В лодке
Ни на кого не уповая,
Лес полыхал и вдруг потух.
И носится листва сухая
Над водами, как Божий дух.
И высь бессолнечна, безлунна,
И свет ещё не сотворён.
Но страшный мир уже задуман
И отражён.
И ветром высушены вёсла,
Тревога плещет через край.
Зачем же ты сюда ниспослан?
Всмотрись поглубже, вспоминай.
Там тоже выдалась погодка
Такая, что бросает в дрожь.
Там перевёрнутая лодка,
Ты в ней плывёшь.
© Елена Кепплин, 2012-2022.
© 45-я параллель, 2022.