Елена Кабардина

Елена Кабардина

Все стихи Елены Кабардиной

Finita la felicita

Романс

 

Здесь время медленно течёт,

здесь тише ночь и звёзды ближе,

и хромоногий звездочёт

созвездия на ветки нижет.

 

Здесь, ярче и круглей, луна

белеет голо и нескромно,

и, лунной вольностью полна,

я бед и горестей не помню.

 

Мой старый сад по сентябрям

шуршит, что я за всё в ответе,

а ты, задумчив и упрям,

как этот ветер, чист и светел...

 

И я читаю сад с листа:

«финита ля феличита»...

 

Александровский сад

Романс

 

В Александровском саду листья кружатся,

в Александровском саду осень светится,

проплывают облака в синих лужицах,

загорается фонарь белым месяцем.

 

В Александровском саду любо-дорого

тонкой грёзой рисовать лики нежные.

Господа сидят в тоске, чешут бороды,

ускользающему вслед смотрят вежливо.

 

В Александровском саду дамы грустные,

как вуали на челах, тени прошлого.

С немосковским говорком люди русские

на московское глядят огорошено.

 

Чередую тайный вздох тихим выдохом

в Александровском саду, как нездешняя:

то ли входа нет мне здесь, то ли выхода,

то ли разного всего понамешано.

 

 

Богу ли…

 

Яви мне суть, и я, быть может, не умру

от ужаса увиденного мною.

В твоей рубашке стоя на ветру,

я выживу, я лишь глаза прикрою

не от песка и ярости лучей, –

от прозорливой точности догадок,

но даже в этом будет мне награда:

я обрету свободу быть ничьей

и стану беспризорна и вольна,

лишь только взгляд не так открыт и светел.

Да что там взгляд, покуда южный ветер

мой лёгкий катер гонит по волнам.

 

Влюблённость

 

Остыла пылкая влюблённость,

и ты, мой милый дуралей,

глядишь на склон холма, где клёны

голее голых королей.

 

Зима, мой друг. Похолодало…

Ни тусклый свет, ни тайный путь,

ни «ледяная рябь канала»

уже не могут обмануть,

 

и ничего не повторится.

Опавший клён заледенел,

и улетают голубицы

в небесно-снежный беспредел.

 

И мне – с причудами, но в белом –

твоих портьер не волновать, –

заиндевелою омелой

стою, как ты наколдовал.

 

Влюблённость прежняя, похоже,

ушла в глубины чутких строф

и под корой продрогшей кожи

перерождается в любовь…

 


Поэтическая викторина

Внутреннеэмиграционное

 

Не шепчи над стопарём, дескать, наглая,

зря, мол, было убеждать да названивать.

Ну, ушла к-себе-в-себя, типа, в Англию,

так, по-аглицки ушла, без лобзания.

 

Мнила, призраки мои – белы ангелы,

а над замками туман в цвет магнолии.

Я-то думала, к себе – словно в Англию,

оказалось, что в себя – как в Монголию.

 

И – ни замков, ни замков, – степи снежные,

и ветра по ним с утра и до вечера.

Пью кобылье молоко, веки смежила

в монголоидный разрез недоверчивый.

 

Л+Ж+М

Триптих

 

1. Л (Абордажное)

 

Волна пошла на абордаж

и стенькой выкинула за борт,

и налетел гагачий табор,

и чаек бросилась орда

 

меня выхватывать из волн,

клевать и вновь топить в пучине,

и ты не стал искать причины,

чтоб оправдать их произвол.

 

Твоих речей латунь и медь

не отпугнула стаек звонких,

ты, «полон дум» ушёл в сторонку

на волны с берега смотреть.

 

Когда сомкнулась надо мной

вода и смолкли шум и гомон,

ты снова птиц кормил с парома

вчерашней булкой покупной.

 

2. Ж (Кукольное)

 

Смотри, как я вышила кукле тряпичной глаза

стеклянно-блестящими ярко-лазурными стразами,

и смотрит она, как, зависнув, глядит стрекоза,

такая же точно наивнораспахнутоглазая.

 

Возьми, поиграй, напридумывай ей имена,

права зачитай, одевай, а потом распоясывай,

держи при себе, представляя, что держишь меня,

рукой обхватив головёнку её златовласую.

 

Ты ей объясни, что к чему, и она, не моргнув,

тряпично сомнётся-прогнётся по кукольным правилам,

и стразы блеснут, вовлекаясь в любую игру,

а я эти «стразные» игры, похоже, оставила:

 

некукольным взглядом везде натыкаюсь на пат,

моргаю не к месту, не вовремя падаю в обморок,

не сплю до рассвета и жду золотой звездопад

в надежде, что взгляд мой засветится снова по-доброму.

 

3. М (Мужская молитва)

 

Недостаток любви, как положено, возмещают

обещаньями, шалями, мыльными пузырями,

кружевными вуалями, дорогими вещами,

непрощаньем с разлюбленными козыряя.

 

Непрощеньем возлюбленных упиваясь ночами,

соловей, мол, не вовремя трепетное нащёлкал,

чур меня, мол, от этой, с печальными-то очами

и речами, текущими переливчатым шёлком.

 

Там – от господа (смилуйся), здесь от лесного беса,

и сама, как шишига, всё лесом-чертополохом,

ты же лох, а не бох, раз не чувствуешь ни бельмеса,

как без этакой чертополошной порою плохо.

 

Или чувствуешь? Видишь? Да только гоняешь тучи

то над лесом её, то над крышей моей, то выше,

что ж ты хочешь от нас, продолжая пытать и мучить?

Зарядить бы ружьё да и выстрела не услышать,

 

не увидеть, как в небо с испугу взметнутся стаи,

как, плеснув по воде, под корягу забьются рыбы,

и не знать, как две женщины жизнь без меня верстают,

уставая ворочать её ледяную глыбу.

 

Майское

 

О, слов неовеснённые грачи,

мою весну склевавшие до крошки!

Она мне обещала быть хорошей,

и были горячи её зрачки,

 

но вам-то лишь бы только извести

весенние доверчивые взгляды, –

и то, что было близко, было рядом,

теперь горчит и больше не в чести.

 

Зажат в горсти черёмуховый рай,

батистовым платочком смят и скомкан:

от майских слов – бродить по майской кромке

до маеты, плеснувшей через край, –

 

и недалече майская гроза.

Но сад уже бутонами наполнен

и расцветает в блеске майских молний

и летних снов, летящих мне в глаза.

 

Малиново

 

Идём из подворотни до двора

и ветхой колоколенки юдольной,

где колокол малиново-бемольно

дрожит, о чём-то богу говоря,

 

и невенчален этот странный звон,

и звону вторя, думы, как вороны,

кричат «пора», паря под этим звоном,

и этих дум вороньих – легион.

 

Как сок, по лицам звонный сон течёт,

в малиновый окрашивая губы,

и в такт ему заката медный бубен

забился над рябиной горячо.

 

Обнажённое

 

полынная правда с горчинкой но всё ж

в полынное поле забывшись войдёшь

и медленно тая

в его аромате в его серебре

до самого мелкого беса в ребре

себя пролистаешь

 

деревья становятся голыми спать

и лишнее сбросив с макушек до пят

скрипят под снегами

отринув сухую листву как слова

уже не деревья уже дерева

стоят перед нами

 

и я обнажаясь до божьих кручин

до самых рябиново-горьких причин

до правды полынной

увижу тебя в очарованном сне

и дарьей застылой приникну к сосне

горчащей былинно

 

 

Подоплёки

Триптих

 

1. (Макошь ушла)

 

Страшна была Макошь, прядя судьбу

кому из шерсти, а кому льняную,

к её подолу чьи-то звёзды льнули,

и пряди вились у неё на лбу.

Иным пряла из шёлка, только нить

оборвалась на самом нежном месте,

и нам отныне биться с бездной бестий,

пока она – в поля любовь любить.

А бестиарий – мрачен и велик,

цветы и птицы выжжены на вёрсты,

их белый свет распластан и расхлёстан,

и перехожен сотнями калик.

Кликуши накликают потный страх,

юродивые мажут плотной сажей

чела, тела, клобуки и плюмажи.

Веретена наивноглазых прях

не вертятся. Макошь уже в лесах.

Не верится, что снова за пряденье

возьмётся, возвратившись в запределье,

где аннам не спастись от колеса,

где ангелы взбесились и грешат,

а мир искристых слов хрустит, расхристан, –

как лодка, не вписавшаяся в пристань,

моя Макошь была бы там смешна.

 

2. (Осиновое)

 

Мы не дождёмся ни епитимий и ни анафем,

ни откровений и ни советов, что делать дальше:

и на ошибки, и на утраты – «пошло-всё-на-фиг»,

мы даже правды не отличаем от лжи и фальши.

 

Линяя, блекнут ночные ласки, дневные речи

не убеждают, перцовка стала кислей фетяски,

не обжигает и, как и время, уже не лечит,

а мы упорно не отличаем лица от маски,

 

печаль от позы, слова от звуков, оскал от лика

и, замещая лукавым делом любовь распутством,

храним в комодах сухие шкурки былых реликвий,

переливая своё пространство в альков Прокруста,

 

и заменяем простую ясность на камнепады

туманных мыслей, пустых иллюзий, крикливых строчек,

мы даже той, что на дне стакана, уже не рады

и почитаем крестовой жертвой удел сорочий.

 

Когда, сыграв на чужие жизни, упрёмся в осень,

не разбавляя лишь только водку, а остальное

поделим на два и на четыре, на шесть и восемь,

крестовый пафос сухой осиной в груди заноет.

 

3. (Вагонное)

 

Откуда мы едем,

во что мы ворвёмся

гудком паровозным?

Купейные леди

в колготках от OMSA

стройны, как берёзы,

 

мужчины им шёлково

смотрят на ноги

во снах крепдешинных.

Верстами отщёлкав,

дорогам дороги

мечты искрошили.

 

Путей перекрёстки,

бесед передряги,

гудков переклички,

зажатые в горстку

обрывки сермяги

признаний привычных.

 

Снега полустанков

и станций далёких –

за бежевой шторкой.

Меня – наизнанку

дорог подоплёки,

путей оговорки.

 

Куда мы спешим

и откуда нас гонит,

я точно не знаю,

ан анну души

под идущим вагоном

мне вновь разрезает.

 

Полу-

 

У нас с тобою – передозировка

любви, надежд, соитий и скандалов.

Свисает с люстры тонкая верёвка,

а люстра светит только вполнакала,

 

и ты сидишь ко мне вполоборота,

вот так, ни в полуфас, ни в полупрофиль,

и в полумраке пьёшь свой чёрный кофе

по полчаса, от чая с бергамотом

 

воротишь нос и рвёшь на полуслове

вопрос, не озаботившись ответом.

И бьёт копытом бледный конь соловый,

жуя солому летнего рассвета.

 

Послесловие

 

Этот год был ни на что не похожим.

Вот наслал Господь проверку на прочность.

Я по заново ободранной коже

узнаю его размашистый росчерк.

 

Цирк уехал, погорел балаганчик.

Только колокол тугим баритоном.

Снова этот пресловутый стаканчик

доливать мне до краёв золочёных.

 

Вечерами безутешны аллеи.

Но не всё, конечно, так беспросветно –

в небе голуби мечты голубее,

многоточием вороны на ветке...

 

Расплатное

 

Ну, что ты всё «расплата» да «расплата»,

мол, поздно причитать: «Не виновата».

Я расплатилась полностью когда-то,

теперь настало время для стихов.

Ах, как – тогда – до боли раскололи

твои колокола на колокольне,

и я просила: «Господи, довольно!»,

а ты читал мне перечень грехов,

и ангел твой клевал мои глазницы

авансом, чтобы после не возиться, –

а я теперь вольнее вольной птицы

и вечнее овечных облаков…

 

Сказочно-зимнее

 

В какой реальности, когда

я целовала эти руки?

На поднебесные снега

смотрел ноябрь близорукий

и бликовал чудным пенсне.

В той тридевятой стороне

ты разгадал мою кручину –

и стаял снег во всех садах.

Мне снится, как в твоих руках

теплеют стоны пианино,

и разделяясь меж двумя,

на сад спускается зима…

 

Страсти по Гоголю

 

Сидят на Гоголе голуби,

и я на бульваре Гоголевском

под взглядом его – как голая,

и мысли – этаким моголем:

на Гоголя голуби – могут ли?!

Да только что ему, – Гоголю…

 

А я стою – птица редкая –

а до середины – сгину

со всеми своими бедками,

и метками, и сединами.

 

И мне-то голуби – долго ли?

Много ли надо – с голубя

на эту больную голову?

Поодаль бы мне от Гоголя…