цикл
1. Нынче мои берегини
Нынче мои берегини печальны глазами,
эти глаза берегиньи синее июля,
даже синее моих, что когда-то казались
неба сильней,
и от них навсегда отвернулись
все небеса
и задёрнули тучки, как шторки,
только оставили щёлку для строгого взгляда:
шей берегинь, мол, и складывай сшитые горкой,
а о ночах об июльских, пожалуй, не надо.
Нынче губами бедовы мои берегини,
их берегиневы губы сочнее заката:
думы мои не совсем, видно, были благими,
эти июльские думы никак не упрятать…
2. Июль
Мой июль огранён под берилл,
подберу и на шею – кулоном,
чтоб глаза оттеняло зелёным, –
и Ярило меня побери!
Забери, прибери, приласкай,
ляг на коже загаром каурым,
пусть твердят, будто летняя дура
сорвалась с твоего волоска.
3. Трава
Даже колкая трава
косарям порой важна,
и права, пока жива,
и нежна, пока нужна,
а растопчешь – не растёт
ни репей, ни лебеда,
ни осока, ни осот
ни за что и никогда.
Лишь моя разрыв-трава
и серпу луны должна,
и жива, пока права,
и нужна, пока нежна...
4. Серпень
Точен серпень – и кровь рябинова
каплет, слизывай да глотай,
над рябиной горят рубиново,
как лицо моё, облака.
Но Ему, видно, мало пламени,
мол, не всё ещё показал, –
обессиленной мне и маленькой –
ярким вереснем – по глазам,
чтоб ослепла и только слушала
на пожарище, чуть дыша,
как по цветню тоскует душенька,
облетевшей листвой шурша.
5. Монисто
Отпустить бы себя на волю,
в шелковистые небеса.
Мне грустят о полынной доле
шепотливые голоса,
не поют, а шуршат ковыльно,
не потворствуют, а томят.
Над полынью глаза кобыльи,
потерявшие жеребят.
Отогреть бы себя до искры
от цыганских степных огней,
чтоб сверкающие мониста
перезванивались во мне…
6. Рядила себя в тончицу
Рядила себя в тончицу
белёного чудо-льна,
хотела летать орлицей
и быть, как она, вольна,
просила добра у Бога,
алкая его тепла,
но надоба в пыль-дорогу
бурмицким зерном легла,
и ангелова торока
на очи сползла с кудрей, –
не видело божье око,
как я – за порог, скорей –
на росстанье до денницы
варганом Додолу звать,
пускать с рукава синицу
в Сварожую благодать,
а там одесную – Сирин,
ошуюю – Алконост,
в былицах барвинок синий
на волглых полях пророс, –
и Среча идёт навстречу
меня от хвороб хранить,
вшивая в моё оплечье
свою золотую нить.
7. Клевер
Повсюду травы, даже я сама – трава,
и от травы траве пыльцой летят слова,
и белой таволги дрожит раскрытый веер,
а надо мной, над лебедовой головой,
на тонком стебле возвышаясь над землёй,
по-лебединому плывёт планета Клевер.
Там клеверянка в озерце июньских рос
купает сына и ведёт на тёплый плёс
сушить на клеверном ветру сыновьи кудри,
и клеверянские глаза струят теплынь
на водосбор, тысячелистник и полынь,
и я вплываю в это клеверное утро.
8. Теремное
– Ах, мне бы туда – бегом по широкой площади,
а мне всё велят задворками, подворотнями.
Смотреть бы на это легче и думать проще бы:
мол, дали на счастье рублик, да после отняли.
А там, в закоулках, сучья да прутья колкие,
следы заметать замучилось помело моё,
кукушки откуковали, щеглы отщёлкали,
любимая ступа в щепки давно изломана.
Такими путями вряд ли к резному терему.
– Тепло ль тебе, девица? Дай-ка снежком укутаю.
Во тереме звон, да ты, видно, глуха, как тетерев,
и так у тебя запущено всё, запутано.
9. Двое за столом («Coffee-for-two» диптих)
1. «Полу-…»
У нас с тобою – передозировка
любви, надежд, соитий и скандалов…
Свисает с люстры тонкая верёвка,
а люстра светит только вполнакала,
и ты сидишь ко мне вполоборота,
вот так, ни в полуфас, ни в полупрофиль,
и в полумраке пьёшь свой чёрный кофе
по полчаса,
от чая с бергамотом
воротишь нос и рвёшь на полуслове
вопрос,
не озаботившись ответом.
И бьёт копытом
бледный конь соловый,
жуя солому
летнего рассвета…
2. «Кофейный сюр»
Твой кофе стылый, вылившись на стол,
растёкся на поверхности дубовой,
и ты солово смотришь в лужу-море,
в котором отражаются мосты
спалённые
и спальные районы,
московских подворотен белый сор
над тополями стонущих барашков,
раздумавших сегодня в Абакан,
Колумб, Коломбо, шляпа Командора
и ты, такой молчащий и суровый,
мой визави на прошлом берегу,
и я с бедой Антареса во лбу.
Ты бедный, бледненький такой, и конь твой блед.
Буланая моя давно устала
ему солому гривой золотить.
10. Куколка
Куколкой в белом коконе
дремлет моя капустница.
Небо на землю спустится –
ляжет в саду под окнами,
ляжет в саду под окнами –
да всколыхнётся замятью.
Что ж снегири мне в памяти
северное наокали?
Ты мне, пригладив локоны,
снова слова запутаешь.
Хмурень, в тулуп закутанный,
ходит вокруг да около,
ходит вокруг да около
под руку с бледной спутницей,
но у моей капустницы
сердце звончей, чем колокол.
Слышишь – шурша под кожицей,
крепнут тугие крылышки.
Щедрой метелью вымышлен,
сон на окно уложится
странным цветком, подцвеченным
воском облитой свечечкой, –
тёплое лето-летичко
видится в нём и множится.
11. Малахитовая шкатулка
Не тронь шкатулку, Танюш, не тронь,
не то прискачет игренев конь
тебе под окнами бить копытом,
и будет грива его – белей
золы пожарищ и льда морей –
тесьмой и лентами перевита,
вот так прискачет игренев конь.
Закрой шкатулочку, Тань, закрой
и в хризолиты не тычь рукой,
чтоб не плескало в глаза зелёным.
Тебе ли сладить с тоской горы,
что красной медью во мне горит
и обнажает руду на склонах,
тебе ли сладить с тоской горы…
Ты плоть от плоти моей, но всё ж
не трогай камешки, не тревожь
аквамарины моих печалей,
не льни, живая, душой ко мне
со мною-каменной каменеть
и стыть смарагдовыми ночами.
Не льни, живая, душой ко мне…
12. Суть
Что ж ты, милок, не приходишь ко мне на болота?
Нынче они у меня зеленей изумруда,
даже шишиги зашлись от восторга икотой.
Ты заходи, если что, а не то позабуду,
как подносила полно подареньев лукошко,
как проявлялась то бабкой, то девкой пригожей.
Аль не отыщешь до сути заветной дорожки?
Али тебе расписные матрёшки дороже?
Хочешь – судьбу напряду из весёлой кудели,
синий туман подниму над лазурным колодцем?
Хочешь волшебный клубок? Доведёт за неделю
до тридевятого царства, а там – как придётся.
Дочку твою научу вышиванью шелками, –
будет носить самой чистой воды хризолиты.
Ты уж не мешкай, милок, бабье сердце не камень,
вон как прощенье моё по болотам разлито.
Да не забудь лоскуты для святой Параскевы,
бисер да буски, рубаху с каймою узорной.
Скоро леса оголятся до каждого древа.
Скоро лазурный колодец под снегом замёрзнет…
13. Макошина песня
Ах, как горе твоё бренчит по ночам,
кричит,
бузины раскалённой горючей,
ну прям беда
в мокром личике,
локоне, завитом от причин
перепутий мужских,
запутанных вдрабадан.
Полно,
это ещё не темень твоя,
не мгла,
ворошащая лапой одонья сухих костей.
Я ссучу волоконце
из шороха помела
и сотку для тебя тоску,
пустыря пустей.
Ах, как радость твоя
над фарфоровым лбом звенит –
колокольцем латунным,
серебряным бубенцом.
Он, дид-ладо, пришёл,
словно Лель, для тебя завит,
на руке перстенёк
и румянец во всё лицо.
Полно,
это всего лишь
навий тягучий клич,
лебедни оперенье,
пушистей фаты твоей.
Что сумела ты, девонька,
в сердце своём постичь?
Я спряду тебе счастье –
тишайшее из морей…
© Елена Кабардина, 2021.
© 45-я параллель, 2021.