Аделаида
Шёл крупными хлопьями мокрый, тяжёлый снег. Прилипая к стеклу, причудливые снежинки быстро таяли и стекали длинной, тонкой струйкой. Деревья за окном были одеты в белые пушистые шубки. Кокетливо раскачивались на ветру согнутые от тяжести снега хрупкие ветки деревьев. Иногда ветер стучал в окно, словно приглашая нас присоединиться к его бесноватой пляске. Музыка зимней вьюги пела грустную песню о скором приходе весны, доживая свои последние холодные дни.
Искры от горящего камина бросали красные отблески на бледное лицо Аделаиды. Мы сидели в маленькой, продолговатой формы гостиной, оклеенной бледно-лиловыми обоями. На стенах были густо развешаны картины её покойного мужа, известного американского художника Ипполита Джейсона. Работы были выполнены в пастельных тонах, с тонкой лиловой, будто потусторонней подсветкой. Лёгкость и прозрачность осеннего воздуха отражалась на этих небольших, в золочёных рамах полотнах. На полу возле камина были разбросаны ковром какие-то старые письма, открытки, листы из альбомов с зарисовками, акварели без рам.
Аделаида сидела напротив меня на диване, поджав под себя ноги и закутавшись в тёплый клетчатый плед, говорила, и говорила без остановки, будто хотела выплеснуть наружу всю накопившуюся за эти несколько дней боль. Бывают такие редкие моменты близости, когда хочется вдруг рассказать кому-то что-то тайное, наболевшее, что лежит на душе тяжёлым, давящим грузом.
Я знала её давно, ещё с детства. Была она незаметной, но смышлёной девочкой, с длинной, толстой косой и грустными, немного раскосыми, по-цыгански чёрными глазами. Были у неё две страсти – стихи и рисование. Стихи она писала простые, детские, но по-взрослому грустные, будто бы прожила уже не одну, а множество жизней. Рисовала она в основном портреты своих одноклассников, а потом раздавала их, не ценя свой труд и свой талант.
В старшем классе пришло первое серьёзное увлечение, оставившее след в её чуткой душе на долгие годы. Звали его Себастьян Винцетти, мальчик из соседнего класса. Говорили, что отец его был итальянец, который после войны остался в России, женившись на русской. Отец утонул в Нарве, оставив его с матерью в старой коммунальной квартире, в одной комнате, которую, почти во всю её длину, занимал старый чёрный рояль. Себастьян играл завораживающе – его тёмное лицо отражало все оттенки музыкального произведения, которое он исполнял. Иногда мы заходили к нему всей толпой послушать его игру. Аделаида не мигая смотрела на Себастьяна, заворожённая, оглушённая музыкой, прикованная взглядом к его тёмному, сосредоточенному лицу, длинным, тонким, легко бегающим по клавишам пальцам. Он тоже заметил её, и нам часто казалось, что играл он только для неё одной.
Я не знаю, что произошло между ними, но вскоре в школе стали поговаривать, что часто видят Себастьяна после школы с её лучшей подругой, Вероникой, красавицей с зелёными глазами и рыжими длинными волосами. Прозвали её за это в школе «Рыжее солнце».
После школы я надолго потеряла Аделаиду, пока случайно, уже в Америке, не встретила на выставке её известного мужа-художника в одной из престижных галерей Нью-Йорка. Он умер почти через год после нашей встречи. На его похороны я прилетела из Калифорнии, где теперь жила одна с сыном.
Сумерки постепенно хмурились, сгущались, наконец комнату затопил почти что чёрный, кофейный мрак.
– Не зажигай свет, – попросила Аделаида своим чуть-чуть низким голосом. Голос у неё был необычайно красивым, глубоким и музыкальным, как у оперной певицы.
Я знала, что ей хотелось мне что-то рассказать, и вся напряглась, боясь вспугнуть наступившую минуту откровения.
На журнальном столике стоял приготовленный ею лёгкий ужин. В маленьких чашечках чешского фарфора остывал чёрный кофе. Трещали в камине поленья и сосновые шишки, распространяя вокруг приятный зимний аромат. Аделаида посмотрела на меня отсутствующим взглядом, и, натянув повыше сползающий с колен старый плед, начала свой рассказ.
* * *
«После смерти Ипполита и моего неожиданного открытия, о котором я расскажу тебе позже, я почувствовала, что все связи мои с этим миром, чувствами и эмоциями неожиданно обострились. Я ощущаю каждое дуновение ветра за окном, тепло падающего солнечного луча, лёгкий свет далёкой звезды, шуршание листьев, отдалённую музыку наступающих сумерек, я чувствую небо и полёт улетающих птиц. Моя душа поглощает всё земное и неземное, она сливается с миром, и я становлюсь маленькой, лёгкой частицей этой огромной вселенной. Я жила, замкнувшись в своём мирке, я служила только Ипполиту – своему Богу и кумиру; я отдавала ему своё время и своё сердце и была счастлива, что он всё это берёт, без благодарности, как должное, но берёт с гордостью и одолжением, как что-то ему ненужное, насильно данное. Все мои завтраки, обеды, ужины, хлопоты о его выставках, приёмы бесконечных гостей – все мои обязанности были частью его жизни, дополнением к его успехам. С его уходом образовалась пустота. Я чувствую его отсутствие в моей жизни, мою неприкаянность, обиду, никчёмность. Что я без него? Я не могу отстраниться и посмотреть на себя со стороны. Я всегда видела себя только его глазами. Мне трудно отделить себя от него. И теперь, когда его нет, я пытаюсь понять, кто же я, целая единица или только оставшаяся на земле его частичка. Я жила в мире иллюзий, но иллюзий не моих, а его, Ипполита. Его картины, его друзья, его родные, его почитатели и почитательницы. Я была слепа, глуха и несчастна. Та ловушка, в которую я попала, не имела выхода в мир иной, а мой маленький, замкнутый мир начал меня постепенно душить. Но всё по порядку, вернее, я начну с середины, с того вечера, когда я вдруг почувствовала, что мир, в котором я живу, полон обманов, интриг, ненависти».
Она отпила из чашки чёрного остывшего кофе. Чашка дрогнула в её руке, и две тёмные капли упали на клетчатый, красный плед. Она чему-то про себя улыбнулась и, поставив чашку на журнальный столик, продолжила свой рассказ.
«В тот день мы завтракали в столовой в полном молчании, и только постукивание чайных ложек нарушало утреннюю тишину. Апрельский ветер наполнял воздух своим тёплым дыханием, проникая в комнату через открытое окно. Солнечные лучи по-хозяйски гуляли по блестящему, натёртому мной до блеска паркету, по развешанным вдоль стен картинам, на которых была отражена вся наша жизнь, природа, создавая при этом необычную подсветку весеннего благополучия. Ипполит сидел напротив меня в своей мягкой пижаме, расстёгнутой на груди. Он едва прикоснулся к завтраку, глядя влажными глазами, задумавшись, на свои картины, будто на зеркальное отражение всей своей короткой жизни.
– Не думай ни о чем плохом, Ипполит. Всё будет хорошо. Доктор обещал провести курс нового лечения антителами. Я уверена, что тебе это поможет, – сказала я с болью в голосе, стараясь подавить рыдания. Ведь я знала уже тогда, что ему ничего не поможет.
Он поднял глаза и посмотрел на меня спокойным, ясным взглядом. Глаза не отражали непокой, который царил в его душе. Я сидела напротив, теребя под столом длинную, цветастую юбку, которую я надела для него ранним утром. Коричневый старый свитер я вытащила из чемодана, пытаясь напомнить ему о нашей первой встрече. Теперь этот свитер делал меня старше и не шёл к моим тёмным волосам.
– Я знаю, я знаю, дорогая. Но ведь это же только эксперимент. Антитела мне могут не помочь. Моё время сжимается очень быстро, Аделаида. Зачем же себя обманывать? За время моего нового лечения никакого прогресса сделано не было. – Он отпил из чашки уже едва тёплого кофе и закашлялся сухим, больным кашлем.
– Перестань думать об этом. Сосредоточься на чём-нибудь другом. Ты давно не подходил к мольберту. Посмотри, какой дивный апрельский день. Мы должны жить полной жизнью и наслаждаться каждым единым днем, данным нам Богом. Тебе не холодно? – спросила я его, заметив, как по лицу его прошла лёгкая судорога.
Он не ответил на мой вопрос, и снова глубокое молчание воцарилось в комнате. Я нервно перебирала в руках полотняную салфетку.
– Посмотри, какой сегодня тёплый, солнечный день. Так хочется глотнуть этого свежего, апрельского воздуха, – повторила я снова.
– Хорошо, хорошо, только чуть-чуть попозже. Я устал, – в голосе его звучало явное раздражение.
Наконец, встав из-за стола, он уже собирался выйти из комнаты, оставив нетронутым завтрак, когда тишину нарушил резкий телефонный звонок. Он испуганно замер у стола, а потом поспешно ринулся в свою комнату, будто давно ждал этого звонка. Я, не закончив завтрака, вышла на крыльцо и долго стояла на ступеньках дома, обозревая красоту раннего апрельского дня.
Ещё не растаявшие бугорки грязного снега лежали на земле, но уже первая зелёная трава начала пробиваться сквозь холодную корку земли. Лучи солнца игриво плавали в лужах, проникая всё глубже, к самому дну, явно стараясь утонуть в их мнимой глубине. Деревья стояли прямо, близко прижавшись друг к другу, готовые нарядиться в новый зелёный наряд. Их длинные, острые верхушки почти упирались в поверхность чистого голубого неба.
Что-то знакомое и давно забытое было в этом воздухе, в этом запахе весны. Два маленьких воробушка ковырялись в коре дерева в поисках насекомых, и, громко ссорясь, набрасывались друг на друга, пытаясь отобрать найденную добычу. Мне было жалко этих двух нахохлившихся птичек. Трудно было представить себе весенний день без их неугомонного щебетания. Смотря на них, неприкаянных и несчастных, я почему-то думала о себе. Запах травы, тающего снега, лёгкого ветерка принесли с собой что-то давно близкое и забытое. Я возвращалась в прошлое по счастливой и всё же трудной дороге, вспоминая мою первую встречу с Ипполитом, наш бурный роман, постоянные ссоры, надолго выбивавшие меня из обычного ритма жизни. Помнишь, как у Нины Берберовой: “Моё одиночество начинается в твоих объятьях”?
Ипполит был скрытен, подозрителен, и в то же время излучал вокруг себя тот свет и тепло, которое притягивало к нему людей. Я всегда прощала его невнимание, частые отлучки из дома безо всяких объяснений, долгие телефонные разговоры за закрытыми дверями его студии. Я прощала ему всё за его талант, знания, за его эрудицию, потребность жить широко и размашисто. Его сильная натура, громкий голос заполняли собой всё пустое пространство. Любила ли я его? Не знаю. Я была влюблена в его талант. В лучах его славы я погибала, как художник. Его картины, нет, не он, а именно его полотна, обладали какой-то магической силой. Уходили мои чувства к нему медленно и постепенно, и так же медленно втягивалась я в мир его творчества. Я никогда не могла понять, как такой холодный, жестокий человек мог создавать шедевры. Это была музыка красок, чувств, эмоций – магия природы, воспетая на его полотнах.
Неожиданно подул северный ветер, и солнце зашло за облака, потянув за собой весеннее тепло. Я вошла в дом. Ипполит всё ещё разговаривал с кем-то по телефону. Сквозь закрытую дверь можно было услышать его громкий, чем-то недовольный голос, в котором я вдруг уловила ноты какой-то несвойственной для него грустной нежности. Я остановилась в недоумении, ёкнуло сердце и замерло вместе с моим дыханием.
К вечеру тяжёлый туман окутал сад и пошёл мелкий, моросящий дождь. Я готовила ужин для приглашённых Ипполитом гостей. Это была его идея пригласить гостей, о которой он мне объявил сразу после телефонного разговора. Он позвал на ужин Веронику с мужем и ещё одну незнакомую мне пару.
Я забыла тебе сказать, что пять лет назад Вероника снова появилась в моей жизни. Она часто писала мне письма из Питера, жалуясь на второго мужа, с которым отношения у неё не складывались. Первый раз она вышла замуж сразу после школы за Себастьяна. Ты, наверное, помнишь его, он так эмоционально и так увлечённо играл на рояле Рахманинова и Шопена? Наши отношения быстро распались, я была слишком глупая и гордая. Да что тебе рассказывать, ты всё знаешь сама.
Да, я хорошо помнила, как мрачнели её глаза, когда он заходил в наш класс и, украдкой взглянув на Аделаиду, искал глазами Веронику. Иногда глаза их встречались, и мне казалось, что он смотрел на неё с грустью и нежностью. А, может быть, мне это только казалось. Я слышала, что Вероника была в браке несчастлива и бросила его через год. Ходили слухи, что он уехал навсегда в Италию».
– Так ты опять восстановила свои отношения с Вероникой? – удивилась я. Аделаида продолжила свой рассказ.
«Да, она была так несчастна после первого развода. Второй брак был тоже неудачен. Ей было тяжело. Мы ведь всегда были близкими подругами. Я пригласила её погостить у нас в Америке. Она жила у нас три месяца, а потом сошлась с Эндрю, близким другом Ипполита. Длинная история, да и банальная. Так вот, мой муж пригласил гостей, и я радовалась в душе, что он возвращается к жизни, к желанию опять быть среди людей.
– Я не могу быть целыми днями один, запертым в этих четырёх стенах, в этой тюрьме. Мне нужны люди. Я ведь ещё живой, я ведь ещё не умер, – говорил он, измеряя кухню длинными шагами.
– Ты же собирался сегодня рисовать. Я видела твои незаконченные акварели. Они отличаются от твоих прежних работ. В них больше воздуха и света, а сочетание оттенков голубого и мягкого сиреневого придают им особую, загадочную прелесть. – Я не могу работать, Аделаида, лекарства на меня плохо действуют. Если ты не хочешь гостей, я могу отменить их визит. Но ты забыла, что сегодня суббота, и мы всегда приглашаем в этот день друзей.
Я заметила, как затуманились от боли его глаза, и поспешила согласиться, чтобы не причинять ему лишних тревог:
– Нет, нет, конечно же, я не возражаю. Я уже поставила в духовку их любимое рыбное блюдо.
Но это было совсем не то, что я хотела ему сказать. Если бы он только знал, как я устала – и физически, и эмоционально от перемен в его настроениях, от его постоянных требований, долгих ожиданий в приёмных врачей, от его бессонных ночей и жалоб. Я знала, что должна быть сильной – за него и за себя, отдавать ему своё тепло, заботу, силы, но он был эгоистичен, непредсказуем, капризен – он оставался самим собой, таким же, каким был до болезни. Все эти годы я понимала, что была не той женщиной, которая ему нужна – я раздражала его, и он терпел меня, как удобную вещь, как диванную подушку, на которую можно было опереться, когда хотелось покоя. В его присутствии я старалась быть незаметной, понимая, что никогда не избавлюсь от этого унизительного рабства».
Аделаида перевела дыхание, и, неожиданно сбросив ноги с дивана, ловко нагнувшись, подхватила с пола несколько распечатанных писем и бросила их в горящий камин. Пламя на секунду всколыхнулось, вспыхнуло ярче, бросив свет на её милое, усталое лицо.
– Зачем ты сжигаешь его архивы, Адель? – Я была удивлена, так как письма эти представляли собой явную ценность.
Аделаида ничего не ответила, снова поджала под себя ноги и, укутавшись пледом, продолжала свой рассказ, игнорируя и мой вопрос, и, возможно, моё присутствие.
* * *
«К вечеру дождь прекратился, стало холодно, рассеялась плёнка тумана, и пошёл мелкий серебристый снег, переливаясь в свете одинокого уличного фонаря. На звонок первым вышел Ипполит. Вероника стояла в дверях в белой, короткой шубке; на её рыжих, густых волосах ещё таяли, как светлячки, лучистые, причудливые снежинки. От неё шел аромат морозного воздуха и дорогих духов. Я стояла позади мужа с передником в руках, в цветастой юбке и старом коричневом свитере, так и не успев переодеться. Свои длинные волосы я собрала кое-как сзади в пучок, чтобы они не мешали готовить. Мне вдруг стало стыдно за свою внешность, и я поспешила укрыться на кухне, чтобы никто не заметил навернувшиеся слёзы. Я ревновала Ипполита к Веронике. Дело в том, что я случайно наткнулась на её письмо, написанное ему несколько дней назад. Ипполит уже не скрывал своих чувств к ней и потому, вероятно, оставил на своём письменном столе её распечатанное письмо: “Дорогой Ипполит, – писала она, – моя жизнь без тебя кажется мне ненужной. Как счастлива я, что ты разделяешь мои чувства. Бедная, бедная, Адель. Мне жаль её, но мы должны думать о нашем счастье, ведь тебе так мало осталось…. За все эти годы, со дня моего приезда в Америку, я поняла, что я, и только я одна – твоя верная жена…. Вспоминаю наше время вместе, наши короткие ночи и бурные расставания. Как жили мы раньше друг без друга? Бедная, бедная, Адель…”.
Я вспомнила, что подобное письмо она когда-то написала Себастьяну, и он мне его показал. Тогда я твёрдо сказала ему, что нам надо расстаться, не объясняя причин, уступая свое место Веронике, которая, как мне тогда казалось, не сможет без него жить. Её письмо моему мужу было для меня ударом, но я решила не показывать виду. Я заканчивала мыть посуду, когда на кухне появилась Вероника и, обхватив меня сзади руками, прощебетала нежно-фальшивым голосом:
– Тебе что-то помочь, дорогая? Я знаю, как тебе сейчас тяжело. Помни, что я у тебя единственный верный друг.
Я обернулась и, разжав её руки, посмотрела прямо в её зелёные, лживые глаза.
– Мне надо пойти наверх переодеться. Садитесь за стол без меня. Я сейчас вернусь, – сказала я, снимая на ходу передник.
Когда я вошла в комнату, муж Вероники уже доедал первое блюдо. Глядя на незнакомую даму, сидящую напротив него, он вещал:
– Искусство должно быть частью нашей души. И только тот, у кого душа прекрасна, может создать шедевры.
– Нет, нет, Эндрю, я с тобой в корне не согласен, – вступил в разговор мой муж, отодвинув резко бокал с вином. На его впалых, бледных щеках появился нездоровый румянец. Он был явно раздражён и возбуждён. – Ты не прав. Человеку дан разум, не только душа. Искусство – это часть твоего интеллекта. Это взаимоотношение между духовным и разумным. Да, и не забудь упомянуть творческую интуицию и своё видение мира.
Ипполит поднялся, приглашая гостей перейти в гостиную, пока я уберу со стола и приготовлю чай.
Когда я появилась в гостиной, спор продолжался между новой парой и Эндрю. Ипполита и Вероники в комнате не было. Мы пили чай без них. Эндрю нервно поглядывал на дверь кабинета, за которой час назад исчезли его жена и мой муж. Наконец, появилась Вероника, сияющая и взволнованная.
– Ох, если бы вы только видели новые работы Ипполита. Очередные шедевры! Что скажешь ты, Адель? – Она повернулась ко мне, явно стараясь смутить меня своим вопросом, так как последнее время Ипполит не писал. Вскоре гости разошлись, но после их ухода на душе было всё ещё мерзко, грустно и тяжело.
Вечер за окном казался прохладным и тихим. Голая луна заглядывала любопытно в окно гостиной, роняя редкие лунные блики на журнальный столик, где ещё стояли изящные, фарфоровые чашки с недопитым чаем. Я подошла к окну – снег перестал, чёрное небо повисло над крышами домов, освещённых жёлтым лунным светом. Где-то далеко блуждали по небу маленькие хрустальные звёздочки, будто кто-то специально вышил их на небе крестом. Ипполит подошёл к окну и встал рядом со мной.
– Эндрю стал таким невыносимым, – сказал он тихим голосом.
– Почему? – удивилась я.
Он помолчал несколько секунд.
– Впрочем, это не имеет никакого значения. Я хочу поехать завтра в парк, к нашему озеру. Мне хочется рисовать, мне нужно вдохновение, последние силы очень быстро покидают меня, Адель. Иди спать, однако, уже поздно.
Я ничего не ответила, только положила свою дрожащую руку на его холодную ладонь.
На следующий день Ипполит не вышел к завтраку. Он оставался в своей комнате до полудня. Я несколько раз заходила в его спальню – он дремал, лёжа на спине и закинув руку за голову. Я поставила завтрак возле кровати и тихо вышла из комнаты.
Был чудный морозный день. Яркое холодное солнце профильтровывалось сквозь лёгкие тюлевые занавески. Я открыла окно, и весенний воздух ворвался в комнату вместе с первым щебетанием птиц. За окном была обычная жизнь расцветающей природы. Солнечные лучи прогуливались по комнате, по паркету, по стенам, по ровно развешенным акварелям, придавая им весёлый, солнечный вид. Я не слышала, когда Ипполит вошёл в комнату. Он был уже тепло одет и смотрел на меня с удивлением и непониманием.
– Ты ещё не готова, Адель? Мы же собрались ехать в парк, к озеру! – Я уловила в его голосе знакомые раздражительные нотки.
В парке было много народу. Бегали по поляне маленькие дети, кричали расхрабрившиеся утки. А озеро переливалось на солнце серебром, и голые, угрюмые деревья роняли в него своё хрупкое отражение. Мы пересекли небольшой мостик и опустились на первую попавшуюся скамейку, обращённую к озеру лицом. Он долго смотрел на блестящую поверхность воды, на всю эту красоту, существовавшую здесь десятилетиями. Однако всё это зрелище его больше не радовало – он знал, что это последняя его встреча с тем прекрасным, что было на этой земле, с этими сильными дубами и тонкими, женственными липами, с заходящим за горизонт рыжим солнцем, цвета волос той женщины, которую он сейчас любил. Он снял очки и повернулся ко мне. В глазах были слёзы.
– Когда меня не будет, приходи сюда чаще, Адель. Моя душа останется здесь, тень моя будет отражаться в этом озере, как отражаются сейчас эти плакучие ивы, а игра солнечных лучей будет напоминать тебе о первых счастливых годах нашей жизни.
Я взяла его холодную руку в свою. Иногда мне казалось, что он смотрит на меня так внимательно, так понимающе, глубоко мне в душу. И тогда мне хотелось плакать. Вот и сейчас я уловила в его взгляде какую-то малую долю теплоты. И опять слёзы навернулись мне на глаза. Я не хотела говорить в этот момент ни о смерти, ни о нашей несчастной жизни. Я не хотела вспугнуть этот момент засыпающей природы, эту тишину наступающих весенних сумерек, окрашивающих землю и небо в тёмные тона и напоминающих нам о приближающемся конце. На следующий день Ипполиту стало хуже. Поздно вечером он открыл глаза.
– Надеюсь, Бог меня простит, Адель.
Он тяжело вздохнул и отвернулся к стене. Я вышла во двор – тяжёлое небо повисло над землёй; чёрная туча заслонила от меня заходящее солнце, словно тень уходящей жизни поглотила всё живое».
* * *
Аделаида опять нагнулась и бросила в горящий камин ещё одну пачку писем, потом ещё и ещё, и на полу остались только его рисунки. Она с сожалением посмотрела на них, наклонилась, сгребла их вместе и, подождав несколько минут, бросила их в пламя горящего камина.
– Что же ты будешь делать дальше, Аделаида?
– Я продам этот дом и уеду в другой штат, подальше от этой памяти, от прошлой жизни.
– Что же ты будешь делать? – повторила я свой вопрос.
– Может быть, я буду рисовать, рисовать портреты. Я ещё об этом не думала, хотя боюсь, что начинать сначала сейчас уже слишком поздно. Что-то ушло, оборвалось внутри меня. Вместе с его уходом ушло желание творить. Анализируя всю свою прошедшую жизнь, я задаю себе вопрос – почему я не пыталась вернуть его, стать той женщиной, которую он мог любить – сильной, яркой, талантливой. Но я не могла быть другой. У меня была своя жизнь, внутренняя, о которой он не знал, и знать не хотел. Моё творчество было ему чуждо. Два художника не могли существовать под одной крышей, выживал только один. Он ждал от меня полного подчинения его воли. И я подчинилась. Тяжело, тяжело думать, что человек, которому я отдала жизнь, лгал, обманывал, что моя близкая подруга предала меня дважды. Но на чужом горе счастья она так и не построила. Эндрю бросил её одну, без денег, в чужой стране. Зависть и собственная ничтожность мешали ей жить. Однако идём вниз, я хочу тебе кое-что показать.
Я спустилась за ней вниз по узкой, витиеватой лестнице. Аделаида зажгла верхний яркий свет, и перед моими глазами открылась целая галерея портретов, картин, набросков, висящих на стене, расставленных вдоль стен или стоящих на мольбертах. Я шла вдоль них как заворожённая – это были шедевры, музейные работы. Я остановилась у портрета её мужа – на меня смотрел красивый, импозантный мужчина, глаза острые, проницательные, узкие, растянутые губы и жёсткое, почти неприятное выражение лица. Портрет был выполнен резкими, косыми мазками, что придавало всему изображению какое-то зловещее выражение. Я не могла отвести глаз от его лица – в нём была сила, беспощадная сила и жажда жизни. И только тонкая рука, лежащая на ручке стула, была бледна, и казалось, что она дрожит, выдавая слабость его будто бы сильной натуры. Рядом стоял портрет Вероники, полулежащей на диване в позе тициановской Венеры. Рыжие волосы разметались по плечам, лисья улыбка чуть тронула уголки губ, широко открытые зелёные глаза смотрели куда-то вдаль скучающим, пустым взглядом.
– Аделаида, это же шедевры. Почему ты никогда не выставляла свои работы?
– Ипполит считал, что у меня нет таланта, и я только зря трачу время на эту мазню, хотя многие его работы заканчивала именно я.
Я была потрясена.
Она грустно улыбнулась и погасила свет, погрузив в полный мрак эти сокровища, представляющие всю её трудную и не сложившуюся жизнь. И среди всех этих картин, портретов, рисунков я вдруг почувствовала глубину её трагедии – и таланта, и жизни, похороненных в этом доме – без прошлого, настоящего и будущего.
Маленькая тайна
Солнце медленно выходило из-за облаков, стараясь растворить их в своих лучах. Наконец, устав от борьбы с упорными солнечными лучами, облака потихоньку рассеялись, и поток оранжевого солнца пролился на землю, ещё слегка покрытую тающим весенним снегом. Был конец марта, и после затянувшейся зимы первый тёплый день растопил грязные сугробы, оставшиеся после февральских заносов. Но дорожки парка уже были расчищены, и весёлые люди в распахнутых пальто радостно вдыхали тёплый весенний воздух.
Я присела на скамейку, любуясь переливами солнечных лучей на поверхности голубого озера. Спокойно и величественно серебрилось оно почти у самых моих ног. Где-то вдалеке показалась цепочка утиного семейства, вышедшего на свою обычную прогулку. Залюбовавшись этой картиной, я не заметила, как кто-то удобно устроился на скамейке возле меня. Мои мысли прервал мужской голос, совсем близко. Голос был громкий, но очень приятный, несколько мелодичный, с какими-то извиняющимися нотками.
– I am sorry to bother you. All benches are occupied. I hope you don't mind*.
Я уловила едва заметный русский акцент и повернула голову, чтобы взглянуть на незнакомца. Рядом со мной сидел пожилой мужчина импозантной наружности. Тёмная куртка была расстегнута, вокруг шеи обмотан длинный серый шарф.
– It is too hot**, – пожаловался он, разматывая свой длинный шарф.
– Мне кажется, что Вы говорите по-русски. Не так ли? – поинтересовалась я, не отвечая на его вопрос.
Мужчина почему-то очень обрадовался.
– Да, русский язык мой родной. Приятно услышать русскую речь в этом захолустье. Я ведь живу в Америке давно, с конца пятидесятых. А Вы?
– Двадцать лет. С конца семидесятых, – ответила я, заинтересовавшись моим неожиданным собеседником.
Так завязался наш долгий разговор. Между нами пролегла какая-то весенняя дорожка тепла и взаимопонимания. Было ему на вид лет восемьдесят, а, может быть, и меньше, так как по его голосу и молодцеватой осанке было трудно определить возраст. Было в его внешности что-то отдалённо знакомое, даже как будто неуловимо родное. Я заметила, что и он внимательно смотрит на меня, как бы стараясь что-то припомнить.
Небо полностью очистилось от облаков, поднялся южный ветер, слегка рябивший недавно ещё спокойную поверхность озера. Чем-то обеспокоенная утиная семья вышла на берег и быстро засеменила вдоль озера, пока не скрылась из виду. Вдали были слышны только отрывочные и тревожные крики матери-утки, нарушающие тишину ещё не пробудившейся природы.
Моё одиночество было нарушено, и недавнее чувство спокойствия сменилось неожиданным чувством разочарования и любопытства. «Может быть, именно любопытство к чужим судьбам влияет на наше отношение к собственной жизни? – подумала я, – Уметь выслушать другого, вникнуть в суть его рассказа, задать нужный вопрос – дано немногим. Слушать собеседника недостаточно – надо ещё и услышать его».
Неожиданно мой новый знакомый снова заговорил – не обращаясь ко мне, а так, будто разговаривал сам с собой, стараясь что-то припомнить.
– У каждого человека есть в жизни тайна, которую он прячет в самой глубине своего сознания, хоронит как пепел, в котором ещё теплятся угольки памяти. Он думает, что всё сгорело, ушло в небытиё, но та материя, из которой состоят наши чувства, готова вспыхнуть вновь от лёгкого прикосновения мельчайшей искры. Иногда в бессонную ночь человек возвращается к ней, этой тайне, и она снова погружает его в прошлое, приносит боль давно пережитого. Желание разрушить старое и на его пепле построить новую жизнь преобладает, но подчас гложет, потому что, разрушая старое, можно навсегда убить тот лучший момент твоей жизни, который никогда не повторится. А иногда…, – он на минуту задумался, – а иногда, вдруг случается, что-то знакомое промелькнёт в воздухе, в пейзаже, в прошедшей мимо тебя женщине, и всё прошлое вдруг поднимается на поверхность сознания, захлёстывает, и ты чувствуешь, что задыхаешься. Так и сегодня…, – он снова помолчал и, внимательно посмотрев на меня, продолжал, – вы напомнили мне моё прошлое, женщину, которую я когда-то любил. Есть вещи в жизни, которые нельзя забыть. Бывают раны, которые не затягиваются. Боль, которая не утихает. Образы, которые не стираются. Встречи, которые невозможно вычеркнуть из жизни. Мечты, которые не свершились по вашей собственной вине. Знаете, есть такое прекрасное слово – «гордость». Вот эта самая «гордость» и помешала мне быть счастливым. Хотите послушать?
Он опять повернулся ко мне, и я заметила, как погрустнели его глаза, словно тень прошлого заволокла их оболочкой воспоминаний. Я не успела ответить, как он заговорил снова, будто забеспокоившись, что я могу отклонить его предложение, встать и уйти, оставив его со своей так никогда никому и не рассказанной тайной. Он продолжал, обращаясь ко мне. Голос его стал чуть-чуть глуховатым, иногда он переходил почти на шёпот, точно боялся, что кто-то ещё может подслушать его тайну.
– Шёл 1947 год. Я только что вернулся в Ленинград из армии и поселился у моей старой тетушки в коммунальной квартире, как сейчас помню – Невский 88, квартира 17. Я не спросил вас, откуда вы?
– Да, да, я тоже из Питера и жила когда-то, правда, всего несколько лет, в том же доме, только в квартире 13, этажом ниже.
– Странное совпадение, – сказал он задумчиво и, помолчав, продолжил свою историю.
* * *
«Комнатка у тёти была маленькая, продолговатая, с одним окном, выходящим в большой двор. Стояли в комнате две узкие кровати, стол и два стула. Тётушка моя была старенькая, часто плакала по ночам, громко всхлипывая и что-то бормоча. Семья наша вся погибла в начале войны в Белоруссии, где жили мои родные. Всех расстреляли, до единого – только она одна и спаслась чудом. Я сразу же поступил учиться в Холодильный институт, хотя всегда мечтал о журналистике. Но дело не в этом.
В двух кварталах от нашего дома, на Невском проспекте, была студия фотографии, размещалась она в подвале четырёхэтажного старинного здания. Витрина студии находилась почти на уровне земли, но окно было большое, и в этом окне выставлялась только одна фотография. От этого лица я не мог отвести глаз. Помните биографию Александра Грина – он тоже полюбил женщину, фотографию которой увидел в витрине. Описать лицо этой женщины невозможно. Его надо было видеть – тонкие черты лица, густые, волнистые волосы и глаза, глубокие, печальные, проникающие прямо в душу. Не я один любовался этой фотографией. Она как будто притягивала к себе людей – столько было в лице этой женщины одухотворенного, неземного и трагичного. Я мечтал её найти. Но как? Зайти в фотолабораторию и спросить – я стеснялся, хотя и проходил мимо почти каждый день. Наконец, я уговорил моего друга сделать это за меня. Каково же было моё удивление, когда оказалось, что она работает именно в этой фотомастерской. Два дня я проходил мимо, не решаясь зайти. Мужество покинуло меня, и я превратился в настоящего труса, хоть и вернулся с войны с медалями за отвагу.
Медленно надвигались холодные, зимние сумерки. На Невском кое-где зажглись уличные старые фонари, сохранившиеся ещё с древних времён. Пошёл мелкий, искрящийся снежок, прилипавший к фонарям. Снежинки кружились вокруг, как маленькие светлячки, пока их не отогнал порывистый ветер. Я долго шёл пешком и потому изрядно замёрз в военной шинели. Проходя мимо студии, я заметил, что в ней ещё горит свет, хотя шёл уже девятый час вечера. Я сбежал по маленьким, крутым ступенькам и распахнул дверь. Свет в помещении был тусклый, и я не сразу её увидел. Она стояла ко мне спиной, перебирая или упаковывая какие-то снимки.
– Здравствуйте, – сказал я, испугавшись своего собственного взволнованного голоса. Женщина обернулась, и глаза наши встретились. Они сомкнулись только на долю секунды, но я увидел в них чистый, ясный свет и тень грусти, и какую-то глубокую печаль. Что-то больно кольнуло в сердце. Я молчал. Молчала и она, всё ещё удивленно смотря на меня, такого позднего и неожиданного посетителя. Я хотел что-то сказать, но не знал, что нужно говорить в таких случаях.
– Извините, – произнёс я и безо всякого объяснения открыл дверь и, взбежав по крутым ступенькам, вышел на улицу.
Глупо, не правда ли? Но я был тогда ещё очень молод и неопытен. Я остановился возле витрины, задумавшись. К моему удивлению, я вскоре услышал стук закрывающейся двери. Подняв голову, я увидел, что она стоит возле меня и улыбается.
– Чем же я вас так напугала?
Я растерялся и тут же выпалил:
– Я познакомиться хотел. Можно?
– Можно, – сказала она просто и протянула руку. – Марина.
Вот так мы и познакомились. В этот первый наш вечер мы долго гуляли по Невскому проспекту, потом повернули на Литейный, обошли круг и снова вышли на Невский. Расставаться не хотелось, но стало уже темно и холодно. Редкие прохожие торопились укрыться от пронизывающего зимнего ветра. Она жила недалеко от меня, в Поварском переулке, и я проводил её домой. Казалось бы, простая, банальная история любви двух одиноких людей, переживших войну и потери. Но не торопитесь с выводами. Ведь любые чувства и обстоятельства имеют разные оттенки. Обстоятельства…. Какое ужасное слово.… В нём содержится столько всяких оттенков и значений».
Он долго молчал, устремив взгляд на гаснущую поверхность озера. Наконец, собравшись с мыслями, продолжил.
«Марина была замужем. Сейчас, вспоминая каждую деталь наших встреч, я думаю, что недостаточно понимал её, не пытался понять. Муж её в то время работал директором какого-то военного завода в Минске, и виделись они очень редко. Она вышла замуж не по любви, ещё до войны, когда не было ей и 18-ти лет. Отец настоял – или он, или уходи, я, мол, тебе больше не отец. Во время войны у неё родился сын, родился мёртвым. Мы встречались уже почти год. Последнее время я заметил, что Марина часто глухо покашливала, на все мои просьбы обратиться к врачу только отмалчивалась. Я умолял её разойтись с мужем. Она обещала, только не говорила, когда. Как-то, зайдя к ней в студию, я увидел его – невысокого роста, немного лысоватый, с хорошей доброй улыбкой и пухлыми, как у ребёнка, губами. Если бы вы только видели, какими глазами смотрел он на Марину. Меня охватило дикое чувство ревности. Я понял в эту самую секунду, что женщина, которую я любил, не принадлежала мне. Она могла исчезнуть из моей жизни в любую минуту. Больше всего было обидно, почему она не сказала мне о приезде мужа, почему скрыла? Я повернулся и выбежал из студии. Всю бессонную ночь я думал о Марине, о наших отношениях, и решил не видеть её, пока она сама меня не позовёт или расстанется с мужем. Я данное себе слово сдержал и целую неделю выдерживал характер, неся с достоинством свою так называемую “гордость”. Но выдержать больше недели я не смог. Возвращаясь в пятницу вечером с занятий, я увидел в её лаборатории тот же едва мерцающий свет. Постояв несколько минут в раздумье, я сбежал по крутым ступенькам и распахнул дверь, столкнувшись в дверях с незнакомым мужчиной в больших очках. Я был ошеломлён.
– А где Марина? – почти прокричал я, разочарованно глядя на этого толстого, незнакомого человека с желчной ухмылкой.
– Она здесь больше не работает. Я вместо неё, – сказал он неприятным, как мне показалось, даже писклявым голосом, глядя на меня через толстые стёкла очков.
Я был раздосадован.
– А как я могу её найти? – почти прохрипел я.
– Помочь не могу, молодой человек, – ответил он уже более дружелюбно, – если адрес знаете, попытайтесь найти её дома.
Я выбежал из студии расстроенный. Неужели она уехала с мужем? На звонок в её квартире долго никто не открывал, пока, наконец, не выползла маленькая, сгорбленная старушка.
– Нет здесь такой, не живет, – сообщила старушка недовольным, разбуженным голосом и захлопнула дверь.
Прошёл месяц, я метался, я ждал…. Я надеялся, что она вернётся.… И наконец, через два месяца я получил от неё письмо в конверте без обратного адреса. Она писала, что была больна, почти при смерти, что у неё нашли туберкулёз, и муж увёз её на лечение в Крым. Просила не искать… забыть. Писала, что будет всегда помнить и любить…. Я перечитывал её письмо каждый день, пытаясь найти между строк ответ.… Если любила, почему уехала, почему не сказала, что тяжело больна. Тётушка моя видела мои страдания и, не выдержав, села как-то рядом, взяла за руку, я и рассказал ей всё. Она долго молчала, а потом, вытерев рукой вдруг скатившуюся слезу, сказала:
– Я ведь тоже потеряла любимого человека. Расстреляли его немцы ещё в 42-ом. Понимаю, как тяжело терять. А почему потерял её – отвечу – оба вы были слишком гордые. Не хотела она говорить тебе о своей болезни, боялась, что не поймёшь и бросишь, а мужу доверилась, вот он её и увёз лечиться. Спас он её, и потому она с ним и осталась. Видно, человек был хороший. Да, ведь и ты, увидев её с ним, исчез. Гордость и ревность победили любовь. Может быть, она ждала…. Кто теперь знает…»
Он замолчал. Молчала и я.… Почему-то вспомнилась мама, всегда молчаливая, сосредоточенная и грустная. Уже десять лет, как не стало её… угасала она медленно… больное сердце.
– Я ведь так никогда и не женился. Всё её искал…
Он неожиданно достал толстый бумажник, вытащил старую, потёртую фотографию и протянул мне. На этом выцветшем, коричневом снимке он стоял под высоким деревом в форме военного лётчика, лицо серьёзное, задумчивое. А рядом стояла тоненькая девушка в длинном, цветном сарафане, счастливая и улыбающаяся. Лётчик смотрел прямо в камеру, обнимая её одной рукой за талию. На другой стороне была надпись «Ленинград, 1947 год».
Я узнала её сразу…. Мама всегда бережно хранила этот снимок в альбоме с другими дорогими её сердцу старыми фотографиями. Здесь была другая мама – весёлая, молодая, святящаяся изнутри счастьем. Мужчина мало изменился – то же благородство в лице, глубина взгляда и доброта.
Я думала о маме, о её судьбе. Почему я так мало знала о её прошлом? Наверное, потому, что мама никогда ничего о себе не рассказывала. Она редко улыбалась, и на её прекрасном и загадочном лице лежала печать постоянной грусти. Была она не только красива, но и талантлива. После её смерти я нашла в ящике письменного стола тетрадку её неопубликованных стихов. На обложке стояло посвящение – всего две буквы «А. П.». Я перебрала в голове всех наших знакомых, но никого с такими инициалами найти не могла. Помню, что на все мои вопросы мама отвечала: «Не спрашивай… это мой секрет.… У каждого человека должна быть в жизни своя маленькая тайна».
Я задумалась, а когда снова обернулась к незнакомцу, его уже не было рядом…. Он медленно спускался по тропинке к озеру – высокий, прямой, он шёл, опустив голову, видимо, о чём-то думая. Солнце почти опустилось за горизонт, высвечивая на поверхности воды розовыми и жёлтыми лучами длинную, узкую дорожку. Заходящее солнце слепило глаза, и мне казалось, что он идёт по этой странно освещённой дороге куда-то за горизонт, в бесконечность, унося с собой ту маленькую тайну, которую так глубоко хранил все эти годы.
_____
*Извините за беспокойство.
**Слишком жарко.
© Елена Дубровина, 2016.
© 45-я параллель, 2016.