Елена Данченко

Елена Данченко

Четвёртое измерение № 8 (536) от 11 марта 2021 года

Мне глаголят уже облака

Неле

 

1.

Северный долгий снег.

Тяжек земле ледяной настил.

Вижу: дорог разбег.

ТИЛЬ!

ТИИИЛЬ!

Ах, какое протяжное «и»!

Вижу: с дороги сбился,

иней ресницы посеребрил

и под лучом заискрился.

Солнце, согрей, ручей, напои!

Мельница, дай ему хлеба.

Руки ослабли мои,

убереги его, небо!

Как я устала от вечных молитв,

вечный скиталец!

Что это? Что на лице твоём, Тиль,

вижу?

– Усталость.

 

2.

Как пусто в комнате…она тиха, пуста…

В бадье вода, без признаков движенья.

Застыло зеркало: ни отраженья!

Печаль моя по-прежнему густа.

Я, как лангуст у рыбника в корзине,

стучащий в прутья клешнями и ртом

хватающий не воду – воздух зимний, –

на стены натыкаюсь слепо, лбом.

Ах, говорят, что есть всему конец,

но выжидать кончину ожиданья

куда страшнее, чем разрушить зданье,

построенное жаром двух сердец.

Как пусто в комнате! Весна не близко,

и лёд проёмы окон забелил…

Посланья, вести, маленькой записки

хватило б, чтоб сосульки потекли.

 

* * *

 

Когда на угольники крыш наметёт серебра,

зимний город привидится белым молочным сервизом.

В мягком блеске луны – как в домашней уютности бра,

вдруг сосульки качнутся, как райские буквы на визах –

во счастливые страны, подальше от наших ветров,

и от наших неубранных комнат, дырявых паркетов,

и от наших крутых сквозняков,

нашим Блоком воспетых –

на хрустящие жёлтые пляжи у южных портов.

Мне несложно увидеть тебя, словно лёгкий мираж.

Это снится наверно – безмолвие чистого счастья.

Но уверенность в том, что твоя – и ничья больше часть я,

завершает в мозгу моём явный и чёткий вираж.

И когда на угольники крыш наметёт серебра,

или белого золота с пылью алмазной и крошкой,

я в глаза поцелую тебя, мой любимый, хороший,

и прижмусь к тебе, словно меньшая сестра.

Крепко спи, милый брат, в новогодних дымах белой вьюги,

и покуда печется рождественский сладкий пирог,

и покуда покрыт ещё Днепр ледяною кольчугой –

если я тебе снюсь – ты со мною, ты не одинок.

 

* * *

 

Мне снилось: обручальное кольцо,

твоё до ужаса спокойное лицо,

срез срубленного дерева в слезах,

и ландыши, ненужные глазам,

и лица женщин, брошенных тобой,

оплаканных до самой первой – мной,

и в нищенских дырявых облаках

пустое небо, как пустые «ох» и «ах».

Во сне мне снилась собственная смерть:

мне некого любить, прощая по весне.

 

Бывшему спецназовцу

 

Виски и травы – в тусклом серебре

(и где былая их зеленокудрость?).

Как поживаешь, милый, в сентябре?

Не слишком жмёт тебе твоя премудрость?

Тасующий людские судьбы, ты,

сам претерпевший от перетасовки,

притёрся к аксиоме пустоты

и к суете финансовой тусовки.

Так притерпелся, стёрся, как дензнак

глухой доперестроечной эпохи...

А, кстати, не приходят ли во снах,

гуртом и порознь обманутые лохи?

За ними те, чьи слишком велики

счета к оплате творческих потенций,

предъявленных от – милый мой, беги! –

дежурных жён и брошенных младенцев.

Они своего не взыщут никогда

и потому настойчивей стучатся

по осени. Слезами их вода

в реке осенней будет прибавляться,

их кровью будут листья багроветь,

и запекаться ягоды рябины,

поскольку память не вместит и треть

убитых по приказу и во имя...

Последние – безмолвнее всего.

Тот свет не страшен мёртвому народу –

как переезд из города в село:

на отдых, на покой и на природу.

Виски седеют. Травы всё серей,

всё неразборчивей и глуше их сплетенье.

Ненужный никому, как мавзолей,

твой дом застыл в немом оцепененье.

 

Оборотень

 

Из той страны в мою страну

ни поездов, ни самолётов.

Я выживу, я не струхну

в камнедробильне оборотов.

И пусть ты оборотень, пусть

ты в жизнь играл, и вечно – мимо,

я затвердила наизусть

то, что в тебе неколебимо.

И это – никому, никак,

ни при каких, ни за какие –

я не отдам. И этот знак,

наш знак не вытравят другие.

 

* * *

 

У тебя нет прошлого ничуть,

у меня нет будущего, милый,

если ты из дьявольских причуд

сам соорудишь любви – могилу.

Не транжирь меня, не суесловь,

не играй ни жизнью, ни любовью.

Вот увидишь, возвратится вновь

свет в ночи, таинственный и ровный.

 

* * *

 

Мой единственный, я не хочу

принуждать тебя, или неволить,

и, наверное, мне по плечу

с бестолковой судьбою поспорить.

Если вправду есть Бог, если впрямь

Он лепил нас по самоподобью,

я прошу тебя, раз только глянь

не в глаза Его, так хоть в надбровье.

Потому что презренье Его

 ты уже заслужил сам собою.

 ...а небесного свода – ого! –

я свободно касаюсь рукою.

 

* * *

 

Что ты делаешь, милый, постой,

воскрешая хаос первобытный,

серый, мятый, аморфный простой,

будто жизни всеобщей – в избытке.

Будто время ещё у нас есть

разобраться с собою и с веком...

Пред дорогою можно присесть.

Хоть со мною побудь человеком!

Челом века, челом на века,

а не только на самую малость...

Мне глаголят уже облака,

чтобы я на чуть-чуть задержалась.

 ...что я делаю, милый, постой,

что ты делаешь, милый, опомнись,

не толкай меня в столб соляной,

если помнишь содомскую повесть.

 

* * *

 

Тебе ещё одна осталась жизнь,

а я живу последнюю, я знаю.

Мне выжгут злобой душу, буду злая.

Обманут – я замру, как вечный жид.

Три шкуры спустят – и утратят семь.

А влезут в душу – тут же потеряют

свою. Моею кровью руки замарают –

так с жизнью распростятся насовсем.

Обидят – отомщу. Отнимут – навсегда

отнимут у себя же пух лебяжий.

Утёнок гадкий в землю тихо ляжет

и растворится в ней как вешняя вода.

Из почвы вырастут не злаки – сорняки,

негодные для пищи и посева.

Неправда справа и неправда – слева,

пока ещё в почёте скорняки.

 

* * *

 

Я боюсь наслоений, боюсь

искажения Божьего чуда.

Слепоглухонемое покуда,

оно льётся, как я разольюсь

в мироздании светлым потоком,

чистым горным ручьём, из-под ног

утекающим медленным током

на немой от восторга Восток.

 

* * *

 

Кора деревьев крутобока

и окает, как гласный звук,

когда, пытаясь из-под рук

удрать, пришёптывает: «С Богом».

Она уже белым-бела,

как белый цокот под ногами,

как белый символ, что веками

не помнит ни добра, ни зла.