Елена
Аксельрод

Автопортрет на фоне джаза

Мой дар убог, и голос мой не громок

Е. Баратынский

Билеты купили заранее.

Вечером в первый раз

в новом с иголочки здании

новый играет джаз.

Труба, как зубная боль.

Это во мне нет гармонии.

Это мои Ми Фа Соль

тонут в бездонном гомоне.

Разе это ударник

по барабанам стучит?

Это мой дар бездарный

под ропот оркестра молчит.

Разве это контрабасист

на пол роняет ноты?

Это в мозгу моём свист,

Не улей – пустые соты.

Рояль чудит надо мной,

врачует, спасает от сплина,

чёрный, как век нефтяной,

не казнит головы повинной.

Какой сердобольный рояль!

Но что-то невнятное гложет.

Мне почему-то жаль

всех, кто меня моложе.

2014

* * *

Была мне радость только в слове.

Все внове. Но зачем я тут,

Когда два камня в Вострякове

Тоскуют обо мне и ждут?

В удушливых объятьях ветра –

Без голоса и без лица –

Ищу лишь два квадратных метра,

Где тень отца,

Где мамы тень над рыжей глиной

Меж свалкой и березняком,

Где головы моей повинной

Не приклонить. И в горле ком.

1993

* * *

Памяти Юрия Вронского

В мой город чужой, незнакомый до слёз,

не вернулась – приехала на побывку.

С кем аукаться – ветер какой вас унёс,

и какого вдогонку налаживать сивку,

и с какого вокзала помчаться вослед,

и с какой полосы подниматься за вами –

неужели нужны двадцать жалящих лет,

жарких зим, чтоб затерянными дворами

пробираться туда, где ни вас, ни меня,

где наш дом заслонился железной оградой,

от меня хладнокровно покой свой храня,

где уже ничего, никого мне не надо.

2008

В музее

Мама в шляпе зелёной,

В неровных квадратах шали

Явилась мне, ослеплённой,

В тихом музейном зале.

Не страшно ей, не тоскливо

Так далеко от дома?

Гляжу на портрет ревниво,

Будто с ним незнакома.

Помню, на плечи маме

Отец эту шаль накинул,

Вооружился кистями,

Брови упрямо сдвинул…

Так бы здесь и стояла,

К прошлому молча взывая.

Как добрести до вокзала,

Их от себя отрывая?

Ташкент, 1988

* * *

В пожизненной одиночке –

Счастливей всех заключённых –

Нижу судьбу на цепочки

Стихов моих обречённых.

Другой удачи не надо,

Другой не знаю свободы,

Лишь строчка приходит наградой

Под эти давящие своды.

Отчаянье и забвенье,

Немые тюремные стены –

Лишь музыка, только пенье,

Лишь голос мой откровенный.

1984

Вернисаж

Отцу

Где укрылся, где прячешься ты на своём вернисаже?

Потерялся в толпе, равнодушно тобой восхищённой.

Кто-то речь говорит, с каждым словом мертвее и глаже.

И фуршет – лучше нет – сладкий торт и огурчик солёный.

Прикрываю – последняя – двери безлюдного зала.

Тень твоя ещё там, не спешит удалиться со всеми.

Вот и я ухожу до утра, до другого начала,

Когда тихо взойдет в лёгких красках ожившее время.

2006

* * *

Вечерних улиц неуверенных,

Себя не помнящих, потерянных,

Я стала избегать не вдруг.

Мой дом беднел родными лицами,

И над фонарными грибницами

Бледнел подслеповатый круг.

Бегом по лестнице – и в логово.

Как выстрел, дверца лифта хлопала,

Мешая ночь перескочить.

Чего ждала, сама не ведала,

Но повела молитва дедова –

Надежды рвущаяся нить.

И привела. И нить всё тянется.

Я возвращенка, я изгнанница.

Не знаю, сколько мне веков.

А солнце, за день постаревшее,

Садится в кресло прогоревшее

Меж каменных пуховиков.

1992

* * *

Ф.

Воробьи умолкают сонные

в тишине, фонарями подсвеченной.

Только что

 день спрыгнул со склона,

поменявшись местами с вечером.

По кирпичикам тротуара,

вдоль остывших автомобилей

лишь одна неюная пара

по улёгшейся бродит пыли.

Под светящейся над горами.

опрокинутой звёздной корзиной

терпкость веток вбирает ноздрями,

разгибает недужные спины

между тёплых кустов розмарина

Многоглазая вечность тянется

сверху вниз, к погашенным окнам.

Ничего с этим миром не станется,

если он так целительно соткан.

2008

* * *

Горница, горлинка, грусть –

Нет вас в моем словаре.

Город, грохочущий груз

Товарняков на заре.

Грай голенастых ворон.

Вдруг на обочине – лось.

Как со своих похорон

Мне улизнуть удалось?

Вот и боюсь задремать,

Чтоб не забыть навсегда

Чёрную мёртвую гать,

С чревом пустым поезда.

Вот и проснуться боюсь –

Вдруг мне на память придут

Горница, горлинка, грусть,

Ты и невысохший пруд...

1990

Женщина ездила на электричке

Только б годы продлить твои, мама!

Я прошу тебя: ты не седей!

Сергей Дрофенко

1

Женщина ездила на электричке,

Отогревалась в вагонах пустых,

В снег подмосковный роняла спички.

Стоя курила. Погост был тих.

После брела по дороге безлюдной.

Пять часов вечера – будто ночь.

Еле мигает фонарь непробудный.

Годы и горе… Скорее, прочь!

Как её в город гнало нетерпенье,

В спину глядел заметённый погост.

Трудно взбиралась по скользким ступеням

На станционный дощатый мост.

Не замечая пути, возвращалась

К письмам, портретам, к звенящей тоске.

Ночь проворочавшись, с домом прощалась,

И на вокзал – две гвоздики в руке.

Долго ль осталось? Недолго, немного.

Лето и осень. Одно. Одна.

Последняя к первому снегу дорога.

Стайка соседок. И – тишина.

2. Песня

– Скажи мне, скажи мне, сыночек,

Где они, где твои ночи?

Где пропадаешь, сынок…

– Мама, я одинок.

– Скажи, где проводишь ты дни,

Хоть ниточку протяни.

Искать тебя сбилась с ног…

– Мама, я одинок.

– И я без тебя одна.

Ни отдыха нет, ни сна.

Зову тебя день и ночь.

– Как тебе, мама, помочь?

– К себе позови, родной.

Сколько мне быть одной?

И солнце больше не греет…

– Иди ко мне, мама, скорее.

– Пришла я к тебе, сыночек.

Как беспросветны ночи,

Как ты глубоко, высоко…

– Мама, спасибо, родная,

Теперь не так одиноко.

1973

* * *

Жизнь после смерти есть. Я умерла

И вот попала в вечность – город Вечный.

Теперь я знаю, что скрывала мгла

Последняя и что сказал мне Встречный,

Последний в жизни той, когда осуждена

Была я на Эдем, который не заслужен,

Не выстрадан моим безверием досужим –

Ни этот грозный зной, ни эта тишина.

А Встречный говорил, что соль крута в раю,

Где персик да инжир свисают с ветки каждой,

Что буду мучиться неутолимой жаждой –

Хоть плоть свою сожгла, чем душу напою?

Живу внутри стиха, где между строк – песок,

Где юный Яаков – рубашка цвета хаки –

С Рахелью обнялся – их караулят маки,

И чёрный автомат, как пёс, лежит у ног.

Зачем я в бестелесности моей,

Предвидя и в раю явленье Амалека,

В больную даль гляжу, где больше полувека

Жила, не зная, что в раю больней.

1992

Зелик Аксельрод

Переводы с идиша Елены Аксельрод

* * *

Утренние хороши слова,

Но светлей вечернее молчанье.

В долгий путь уводит синева,

В путь надежд и разочарований.

Растворил я двери широко,

Из дому ушёл – не оглянулся.

Мне сейчас и грустно, и легко,

Я дыханьем к звёздам прикоснулся.

В том, что пройдено, сомнений нет.

Мне открыто всё, что впредь случится.

Кажется, вечерний тихий свет

Вечно будет сквозь меня лучиться.

Смерть мелькнула, но, едва жива,

Скрылась прочь, не одолев сиянья.

Утренние хороши слова,

Но светлей вечернее молчанье.

* * *

Чудесный миг, благословенным будь!

Ты путь передо мной открыл высокий.

Кровь понеслась в стремительном потоке,

И юной верой задышала грудь.

Мгновение, благословенным будь,

Когда великодушны и жестоки,

Друзья в мои неопытные строки,

Как в окна, попытались заглянуть.

Затихнул я в то самое мгновенье,

Когда ко мне явилось просветленье

И я, сосредоточась, зубы сжал.

Когда, вобрав всю радость, все печали,

Стихи во мне впервые зазвучали,

Мотив рождённой песни задрожал.

Из поэмы «Осень 1915» (Беженцы)

1

Измученная мать плетётся на вокзал

И к поездам взывает о спасенье.

Бреду за нею, голоден и мал,

В её слезах и вера, и терпенье.

Своих пожитков маме не собрать –

Раскидан по вагонам скарб убогий…

Зачем худые руки простирать

К безмолвной окровавленной дороге!

Куда-то убирают мертвеца,

Слепая пуля пролетает мимо.

Приговорённый вечер ждёт конца

И дышит дымом.

2

Только мы отъехали от Вильно –

Мать, не вскрикнув, родила ребенка.

Он ворочался в соломе пыльной

И кричал отчаянно и звонко.

Мы ведём дорожным знакам счёт,

Повторяем городков названья…

Поезд замирает и встаёт.

Долгие минуты ожиданья.

Все тесней сбиваемся в кружок.

Замерзает месяц над дорогой.

Если бы нам кто-нибудь помог,

Приказал бы паровозу: «Трогай!»

Беспросветна, бесконечна ночь.

Лишь кричит малыш неугомонный.

И никто не хочет нам помочь,

Сдвинуть с места сонные вагоны.

3

Молчание. День уходящий затих.

Солнце на нитях висит золотых.

Чтоб люди не плакали, не горевали,

Со всеми, как солнце, прощусь без печали.

И вот за окошком рассеялся дым,

Рукой помахал я и вновь недвижим.

Молчание. День уходящий затих.

Солнце на нитях висит золотых.

4

Ночь долга. Покой. Дремота.

Плач колёс. Шуршит солома.

Может быть, горюет кто-то,

Что меня давно нет дома…

Я потру стекло рукою –

Где же прячется рассвет?

И опять глаза закрою

И поникну – дня всё нет…

Звёздный свет во мраке тонет.

Неподвижен взгляд немой.

Просижу всю ночь в вагоне…

Возвратимся ли домой?

Ночь долга. Покой. Дремота.

Плач колёс. Шуршит солома.

Может быть, горюет кто-то,

Что меня давно нет дома…

1923 –1924

Ирония судьбы

Памяти Александра Аронова

Не назван ты в Рязановском кино,

и нет с тобой ни друга, ни собаки,

но в ночь под Новый год мы пьём с тобой вино

и машем кулаками после драки.

Не назван, да тебе и дела нет,

попала песенка в какие сети,

её заметил ушлый стиховед,

иль под шампанское поют соседи.

Под натиском газетного труда,

забывшись, ты на лёд взбирался тонкий,

уколы безразличья и стыда

запрятав в чёрно-белые колонки.

Ирония судьбы... Начальство не указ.

Качается паром. Плывём – и мы свободны.

Строка, река, вокзал. Казань и Арзамас.

Так будем же смешны, так будем старомодны.

Прозрачный ключ из-под камней блеснёт.

Чуть сдвинуть гнёт, и вот оно – наследство.

Лишь слуху доверять и петь, не зная нот,

забыв, что грамоте учёны с малолетства.

2014

* * *

Листвы вечерней дребедень

дорогу обрядила.

Моя заботливая тень

меня опередила.

Я шла доверчиво за ней.

Сжимала ночь объятья,

и по заборам меж камней

метались наши платья.

Ночной листвы сплошная вязь

как будто тьму копила.

От няньки я оторвалась,  

ей место уступила.

2011

Лифтёр

Ушанка, беретка,

Жилец за жильцом.

Возносится клетка –

И вниз, и в проём.

Глядит безразлично

Очкарик-лифтёр,

Кивает привычно,

И вновь его взор

Уходит куда-то

От шахты, от нас –

В провал – без возврата,

В недвижность, в Отказ…

Кабина повисла

В пространстве глухом,

И нет больше смысла

Вздыхать о былом.

Оборвана фраза,

Защёлкнута дверь.

Какого отказа

Бояться теперь?

Державная милость

Теперь не нужна.

Судьба надломилась,

В душе тишина,

Как в доме усталом,

Где ночью лифтёр

С бездонным провалом

Ведёт разговор,

Где, Храма не зная,

Он Бога зовёт,

Где клетка сквозная

Плывёт в небосвод.

Веками отлитый,

Взмывает псалом.

И в ритме молитвы

Качается дом.

1984

Меж двух пожаров

Я убежала от жары,

я прибежала в смрад пожара.

Москвы горячечной дары,

как будто за измену кара.

Пылает пыль. Ныряю в зной.

Помилуйте – где юг, где север?

Здесь, словно в банке жестяной,

зной заводной грохочет в гневе.

Скорее в ночь! Заснуть, стряхнуть

удавку дня, удушье жалоб!..

Сквозь веки вьётся рваный путь

меж двух жаровен, двух пожаров.

2007

Меж двух смертей

Зелику Аксельроду

Ночь, пустотой пудовой налитая

Молчала. Город замерший молчал,

Не выстрелы недавние считая,

А имена убитых наповал.

Зелик Аксельрод (перевод с идиша)

1

Возил по местечку тележку с пивом

Дедушка мой, торгуя в разлив.

Глядел на мальцов своих глазом тоскливым –

Бумагу марают, свечу запалив.

Горькое пиво – пенная грива –

В кусты откатились пробитые бочки.

Громили, куражились – это не диво,

А диво, что сын свои складные строчки

Читал нараспев – и за это в погром

Попал самый чёрный – и жизнь кверху дном.

Мой беженец-дед в путь отправился дальний,

Дремал под картузом на лавке вокзальной,

О сыне не знал, лишь в бреду его звал,

Когда прикатил на последний вокзал.

Горькое пиво – белая грива –

Остался он в строчке несуетливой

Да на портрете у сына другого.

Переселился в рисунок и слово.

С лавки вокзальной – на полку музея –

Деду не снилась такая затея,

Деду не снился такой оборот:

Мазила – один, а другой – рифмоплёт.

1984

2

Взгляд мечется. Руки невольно дрожат,

Но страх заглушаешь последнею шуткой,

Не зная ещё, что ты в клещи зажат

Меж двух душегубок – и нет промежутка…

До газовой печи дойти не успев,

Сгорел ты от пули, родимой, российской.

Заглох твой растерянный, чуткий напев,

И нет виноватых, и нет обелиска.

1987

* * *

Меня влекут полутона –

Полувесна и полулето.

Осина еле приодета,

Сирени бледной – грош цена.

Полупроснувшиеся лица,

Пробившаяся не вполне

Улыбка… В тусклом полусне

Полувоскресшая столица –

В полжизни жизнь. В её чертах,

Полувесенних, полулетних

Печать усилий предпоследних

Не так отчетлива… И страх

Полуразмыт голубизною,

Слегка подкрашенным теплом,

Распахивает окна дом

Над городской полуземлёю.

Полунадеждою дышу

И забываюсь полудрёмой…

Тебя, мой друг полузнакомый

Покуда в памяти ношу.

1981

Моление о доброте

Памяти отца

Господь, помилуй и спаси – не оставляй меня одну.

Не забирай, кого люблю,

                             не дай утратить дар любви.

Покуда я могу дышать, оставь мне хоть одну струну

Струну любви и доброты, а остальные все порви.

Господь, спаси и помоги – чтоб не иссякла доброта

Поодаль, рядом и во мне –

                  прости, Господь, мою корысть –

Мне к миру нежность подари, что так трудна и так проста,

Я помню, как в руке отца

                       в предсмертный час дышала кисть.

Мне есть в кого счастливой быть.

                                    Дай силы мне, Господь,

И ясность красок перенять, и линий чистоту.

Позволь любить и горевать, не усмиряя плоть,

Не дай утратить веру в свет, живя не на свету.

1977

На поселении

Ю. Даниэлю

Задула свечи я. Окно прозрело.

В него ввалилась жёлтая стена.

И неподвижная звезда горела,

Как я и он, не знающая сна.

Я в этой комнате, прозябшей, белой,

Нечастый гость – не дочь и не жена.

И снова я, как девочка, робела,

И жизнь моя казалась мне смешна.

Здесь мебель – подоконник, стул да свечи.

Во временном жилье, как на вокзале,

Сидели мы всю ночь. Худые плечи,

Взгляд испытующий и борозды вдоль щёк

Который раз о том напоминали,

Чего я не могу и что он смог.

1970

* * *

На птичьем, на дитячьем эсперанто,

На журавлином зябком языке

Курлыкаю свое тысячекратно,

Неслышная, как рыбий плеск в реке,

Не понята ни прямо, ни превратно –

Но скоро – без баула, налегке,

Упаковав наличность аккуратно,

Я унесу в легчайшем узелке

Немое, не пробившееся слово,

Ребёнка малого невнятный зов,

Надёжность рук твоих и зыбкость крова,

И птиц курлык и блёстки плавников.

2004

На чужом берегу

Отрывок из ненаписанной поэмы

Ни кола,

Ни двора.

Пожила –

И пора.

Крик гусей

На пруду.

По Расее

Иду.

Что мой день,

То и ночь.

Кочка, пень –

Сутки прочь.

Ни родни,

Ни дружка.

Лишь огни

Да река.

То ль в реке,

То ль в пруду

Я беду

Разведу

На чужом

Берегу.

На вчерашнем

Снегу.

1999

На этой неделе

Назначь мне свиданье на этом свете

Мария Петровых

Вот мой сегодняшний тихий улов:

над каменистым тенистым обрывом,

как белые руки, полоски домов,

горы над ними мягким наплывом,

лентой защитной, волнистой дугой.

Тянутся руки одна к другой

и не встречаются так же, как жители

этих домов, что друг друга не видели,

или, вернее, не разглядели…

Назначь мне свиданье на этой неделе.

2011

* * *

Небо расчерчено наискосок –

Каждый несёт свой крест.

Давят друг друга, сбивают с ног,

В обход норовят, в объезд –

Только бы жажду унять, утолить.

Чтобы, закончив путь,

Где-то со вздохом свой крест свалить

И в изголовье воткнуть.

1980

* * *

Незрячая, а мчусь

С мешком на голове,

По склону вниз качусь,

По скошенной траве.

Валюсь в сырой овраг –

Таращусь сквозь мешок.

Не вырваться никак –

Затянут ремешок.

Меня лишили глаз –

Глаза живут кругом.

Свет в мире не погас –

Лишь заслонён мешком.

Пусть слух свинцом зальют –

Всё будет петь прибой.

Пусть ноздри мне заткнут –

Пробьётся трав настой.

Истлеет мой мешок,

Но будет жить мой взгляд.

В траве мой ремешок,

А я над ним, я над

Несбывшейся судьбой,

Незрячестью своей.

Цветы бегут гурьбой,

За ними вскачь ручей.

1984

* * *

Неужто снег? Неужто лес?

Но рядом ропщет площадь.

Что нам в спокойствии небес?

И свет исчез, и Бог исчез,

И нет их в сонной роще.

Забыла площадь, ошалев,

О бессловесном Благе.

Ревет тысячеликий гнев,

И нет земли, и нет дерев –

Лишь лозунги да флаги.

Как люди доняли людей!

Как страшно ненавидим

За то, что в скудости своей

Мы сторонились площадей

И ропот был невидим.

Не смоют лёгкие дожди

Пудовое молчанье.

Так не суди и не ряди,

Какие громы впереди,

Какое воздаянье.

1988

* * *

Окончится мой путь в какой чужбине,

Загадывать не стану наперёд,

Смешается мой прах с песком пустыни,

Иль, дай-то Бог, берёзой прорастёт.

Как с разрушительным смириться свойством –

Чем вы роднее мне, мои друзья,

Тем всё больней казнит меня изгойством

Моя чужбина – родина моя.

Как справиться мне с милостью монаршей?

Заласкана я властною рукой.

Пока ещё глушат нас те же марши,

Но я уже и среди вас – изгой.

Лицом зарыться бы в листы рябины,

Пусть ноги мне укроет лебеда,

Чтобы другой не обрести чужбины,

Что родиной не станет никогда.

Не знать бы привилегии печальной

Расстаться с тем, с чем всей душой срослась –

С чужбиной, наречённой, изначальной,

Той, что с рожденья родиной звалась.

1976

* * *

Она писала стихи о смерти,

не веря ей ни на грош.

А та перед ней лежала в конверте

с печатью сургучной НЕ ТРОЖЬ!

Она писала стихи о доме

под шиферным колпаком,

не видя, что дом еле дышит в коме,

что двери его под замком.

Конверт лежит на столе, не тронут,

не раскрошился сургуч,

кусты у порога в предзимье тонут,

в замке задержался ключ.

2014

Песня о канторе

Службу вёл этот кантор

в городке Молодечно,

а, вернее, в местечке,

что на речку глядит.

Говорят, этот кантор

пел псалмы так сердечно,

как в года стародавние

юный Давид.

Говорят, песни кантора

слышали в гетто,

то ли заупокойную,

то ль за здравье псалом.

Но какая мелодия

замерла, недопета,

было некому, некому

вспомнить потом.

Только бабка моя

не забыла о канторе

и на Малую Бронную

спешила со мной.

Не грозили подмостки

бессудными карами,

не сулили тот гибельный

сорок восьмой.

Там на сцене московской

пели песни на идише.

Там за месяц в партер

раскупали места.

Обезумевший Лир

заклинал силы высшие,

но спасти не сумел

ни себя, ни шута.

А теперь в синагоге,

где кантор-бельканто,

где поют на библейском

живом языке,

кто услышит,

как звал к покаянию кантор

в городке Молодечно

на Уша-реке?

2015

Поколение

Зачем угораздило нас родиться

в тридцатых расстрельных годах?

Как сохранила нам жизнь столица,

в кислые щи замешавшая страх?

Как сумели мы уцелеть,

как довелось не попасться в сеть

в сороковых, пятидесятых,

и прочих задушенных, смятых, распятых

коричнево-красных годах,

как спохватились, как превратились

в стареющих перелётных птах?

Зачем угодили мы в новый век,

разом отторгнувший нас,

наш колченогий за временем бег,

наш глаукомный глаз…

Зачем повторяем в коротких снах

крыльев последний взмах?

2008

* * *

Проковыляла свой путь по ухабам.

Уподобляясь не дерзким, не храбрым,

я выбирала не гору, а холм,

полумолчание с полустихом,

не замечая окрестность и местность.

Угол с окном, тишина и безвестность

сами решили, меня не спросили,

дескать, не надо лишних усилий,

будто бы мне всё равно, всё одно,

угол какой и какое окно.

Знал ли отец, что заласканной дочери

разницы нет, похвалы или сплетни,

поскольку в последней очереди

она оказалась последней.

2015

* * *

Пространство смещено и время сбивчиво.

Назад ли пячусь иль бреду вперёд –

Судьба моя в глаза глядит обидчиво

Который век, который час, который год.

Я иудеянка из рода Авраама,

Лицом бела и помыслом чиста.

Я содомитка, я горю от срама,

Я виленских местечек нищета,

Где ласковые свечи над субботою,

Где мать худа и слишком толст Талмуд,

Я та, на чьих лохмотьях звёзды жёлтые

Взойдут однажды и меня сожгут.

Я дую в горн, и галстук цвета крови,

Я комиссарша, грозен взгляд мой зоркий,

И я же, заплутавшаяся в слове,

Избравшая безлюдные задворки

Российского стиха, и этой долей

Вернуть бы мне себя, ещё одну –

Ту, что когда-то не своею волей

Валила в снег таёжную сосну.

1977

Прощание c Москвой

Снег так старательно сыплет,

чтоб не забывали,

Непререкаемый в этом разоре,

в этом обвале,

Незамечаемый – стулья толкутся

вверх дном,

Пятнами стены пошли,

                                    осыпается дом.

Дом кувырком. Тает снег.

Обнажается суть.

Пушкина, Пушкина сунуть в баул

не забудь!

Полки зияют, как жизнь,

опустевшая вмиг,

Белая ветка в окне –

одиночества крик.

Я остаюсь! я сажусь на диван в уголок,

Хлопья бумаг. Снежно-белый молчит

                                                           потолок,

Небо молчит. Я не слышу подсказки его.

Вот и всё кончено. Вот и совсем ничего.

1990

* * *

Другу – Изе Харику

С тобой мы распрощались,

Расстались мы на Пресне.

С тобой мы распрощались –

В душе остались песни.

Ты мне сказал: – За встречу

И выпить не грешно! –

И вот вдвоём под вечер

Пошли мы пить вино.

Здесь шелестят газеты,

Над столиками дым.

Еврейские поэты –

Мы в погребке сидим.

Поет цыганка хрипло:

«Зачем грустить напрасно!

Пускай любовь погибла:

Что было – то прекрасно!»

А мы, видать, рехнулись –

Который час сидим, –

К вину не прикоснулись

И всё стихи твердим.

Мы поднялись – и снова

Читаем мы стихи,

И слушать их готовы…

А улицы тихи.

Откуда мы и кто мы,

Нам песни говорят…

Опять от дома к дому

Бредем мы наугад.

Бежит из парка ранний,

Заливистый трамвай.

– Счастливо! До свиданья!

– Пока! Не забывай!

– Счастливо! До свиданья!

– Пока! Не забывай! –

Ты вскакиваешь в ранний,

Заливистый трамвай.

С тобой мы распрощались,

Расстались мы на Пресне,

С тобой мы распрощались –

В душе остались песни.

1927

* * *

– Сгорели помойка, и мойка, и стройка.

– И койка моя? – И подушки, и койка,

– И письменный стол, и рисунки, и книжки?

– А как же? И стены, и крыша, и крышки

кастрюль, вместе с ними сгоревших в буфете,

и все макароны в бумажном пакете.

– А что же осталось? – Осталась лишь дымка,

лишь облачко-мысль и строка – невидимка.

2009

Сколько с тобой поменяли домов…

Ф. Я.

1

Мы привыкли жить в тени.

Тени больше нет.

Ни причуды, ни оттенка,

Только гладкий, как коленка,

Неподвижный свет.

Облака без наледи.

Кипятком – прибой.

Выставлены на люди

Ты да я с тобой.

Только ты да только я

На запятках бытия.

2

Сколько с тобой поменяли домов!

Сколько с тобой поменяли бездомий!

Этот, видать, предпоследний наш кров

Всех неожиданней, всех незнакомей.

Окон непрочных мелкая дрожь,

Комнаты две, две тоски, две кровати...

Нежность, что нежностью не назовёшь,

Стала дороже прежних объятий.

Ключник-разлучник, усохшей рукой

Не отворяй нам последнего дома,

Не прерывай перегуд городской.

Не обрывай бормотание грома...

3

Как славно, что ты со мной,

Что мы ещё на земле...

Только твой кашель ночной

И пузырёк на столе.

Снова тебя я жду –

Только в другой стране.

У неба всего на виду –

Только в другом окне.

За дверью твои шаги

По-прежнему ровно в пять.

Ещё небеса не строги,

И можно рядом молчать.

1994

Славистка

Американка, юная, кудрявая,

Сестра по крови – но американка.

Ей не видна тропа моя корявая,

Ей зримо явное… А мне – изнанка.

Застенчивая, точно красна девица,

Старается, язык мой изучая.

И Заболоцкого постичь надеется,

Из самовара нацедивши чая.

Любовь последняя, куст можжевеловый –

Конец ей виден и столбцы начал.

А я ищу, ищу в строках пробелы

И вижу то, о чём он умолчал.

И ни при чём здесь кровь, происхождение,

Хоть не славянка я и не славистка,

Всё то, что для неё – недоумение,

И явственно, и горько мне, и близко.

1984

* * *

Слово толкнулось и замерло,

Будто под сердцем дитя.

Я его переупрямила,

Жизнь подарила шутя.

Знала ли я, каково оно

Будет, явившись на свет?

Туго спелёнато, сковано,

Чувства угасшего след...

1978

Соната об уходящих

Жёлтый снег, перемешанный с мокрым песком,

Но асфальт по-июльски сухой.

Топольки-голыши вдоль дороги рядком,

С ними няньки – осина с ольхой.

Нас немало ещё. Мало будет потом.

Ещё ходим гурьбой, гомоним вразнобой,

Ещё спорим, влюбляемся, верим, поём,

Прошлогодние листья ногами гребя...

Но и это уже без тебя.

И была та зима на сквозном берегу,

Та колючая синь. Жаль, что дни коротки.

Расцвели снегири на монаршем снегу,

Красный лыжник – снегирь – вдоль белой реки,

И ещё нам тепло в поредевшем кругу,

И ещё забиваться в дома не с руки,

Хоть исчезли с окрестных дворов старики

И на ломких верёвках твердеет бельё...

Но и это уже без тебя, без неё.

Помню зной, когда сыпалась стружкой трава

И ржавела без дела коса,

Как сухая кора, выгорали слова,

Когда пламя валило леса.

Цепенела душа, ни жива ни мертва,

Лишь ревела огня полоса,

И казалось, уже не сыскать никого...

Нет тебя, нет её, нет его.

Но и лето прошло. И черёд октябрю.

Вслед за нами дожди-шаркуны по пятам.

Но одни ли дожди? Плотно дверь затворю,

Приглушу жадный шорох страниц по ночам,

Оглянуться забуду, тоску усмирю.

Я к сыновним прижмусь ещё близким плечам,            

Чтоб не видеть, как свет у соседей погас...

Нет тебя, нет её, нет его, нету вас.

Повторятся не раз и торжественный снег,

И на ветках весенних мальчишеский пух,

Лёгкий бег безнадзорных уклончивых рек,

Смех детей и тяжёлые слёзы старух.

Сыновей наших этот забывчивый век

Вряд ли будет щадить. Лишь бы свет не потух

В окнах тех, кто им дорог. Пусть хватит огня.

Только это уже без меня.

1977

Сонет о географии

Памяти Марины Цветаевой

От Чёрной речки в двух шагах Машук,

Елабуга видна с его высот.

Размашистую сеть свою плетёт

Российской географии паук.

Повсюду щупальца царёвых слуг –

От хищной Персии до камских вод.

Арбе, что Грибоедова везёт,

Сопутствует теплушек скрытный стук.

Палач закатывает рукава –

Ты дома, это значит – ты в петле.

Впадает в Каму вольная Нева.

Каким же чудом в ненасытной мгле,

Захлёбываясь в пыточной смоле,

Все новые всплывают острова?

1984

Стихи с цитатами

С.Д.

1

Были и ко мне обращены

грустные негромкие стихи.

Что осталось мне от той весны,

что среди житейской шелухи

стариться, забыться не даёт,

отчего кладбищенская птица,

не смолкая, над тобой поёт,

тридцать лет нам не даёт проститься?..

2

Голос чужой в телефонной трубке

твоими стихами меня разбудил.

На твой уходящий, надтреснутый, хрупкий

голос уверенный не походил.       

Но вновь расточительным голосом счастья

откликнулось утро, плеснула волна.

И медлит мир распадаться на части,

где мне – голоса, а тебе – тишина.

2005

* * *

Там на столе горой тетрадки.

В окне последние лучи.

На тёмной лестничной площадке

Ищу забытые ключи.

От глаз чужих в квартире скроюсь,

Друг забредёт на огонёк.

Но зря в бездонной сумке роюсь –

Кефир, очёчник, кошелёк.

Сижу я, к двери прижимаясь.

Лифтёр, храпя, подъезд хранит.

А там, внутри, не унимаясь,

Мой телефон по мне звонит.

1993

* * *

Утренний старик

бродит меж старых книг,

снова читает Толстого

неторопливо, за главкой главку,

и поспевает за овощами в лавку

до половины второго.

Вечерний старик,

провожая последний блик

света дневного,

откладывает Толстого,

глядит глазами усталыми,

мается сериалами,

ужинает кашей вчерашней,

становится меньше и старше.

Про старика ночного

не пророню ни слова.

2014

Чужие письма

(Над книгой Марии Петровых)

Как будто письма чужие

Читаю тайком всю ночь.

Припала к горькой поживе –

И оторваться невмочь.

В небытие открытый,

Себя не прощающий взгляд.

Чёрных надгробий плиты,

Серебряный Арарат.

К собственному призванью

Неутолённая страсть.

Как с прямыми словами

В мнимостях не пропасть?

Не робость, не осторожность –

Себя не привыкла спасать.

Гордая невозможность

Письма чужие писать.

1984

* * *

Я ещё вылечусь, я очнусь,

Может быть, к ноябрю.

Ночью засну, утром проснусь,

Кофе себе сварю.

Просто этот седьмой этаж

В небо ведёт прямиком.

Будто привал, будто шалаш,

А не бетонный дом.

Вздор колючий, земной бедлам

Меня прошивают насквозь.

Оттого в ушах нестерпимый гам,

В мозгу точно ржавый гвоздь.

Ставни запру, окна заткну,

Отгорожусь дождём.

В блаженство, в покой, в подушку нырну

На небе своём седьмом.

1992

* * *

Я никогда не поверю, что Авраам

Может по знаменью свыше отдать Исаака.

Пусть богохульствую, пусть не войду я во Храм –

Сыном богата, и что мне объятия мрака?

Сколько живу, вдоль пустыни изгнанья бреду,

Манны небесной отведать едва ли сумею,

Но если от сына кару небес отведу,

Значит, войдёт он, значит, войдёт в Галилею.

Пусть от меня отвернётся он в долгом пути,

В жертвенник брошусь, чтоб озарилась дорога.

Испепелюсь... Только пусть он успеет дойти.

Праха частица, тогда лишь восславлю я Бога.

1988

* * *

Я пуста, как после спектакля вешалка,

где висит одиноко пальто гардеробщика.

В непосильное дело не стану вмешиваться,

наварю-ка я лучше румяного борщика.

Бурачков накуплю, зеленушки взлохмаченной,

плащ накину, и в лавку, и жить стану проще.

На колёсиках сумка, покупка оплачена,

и сама повариха я, сама гардеробщик.

2015

* * *

Памяти С. Д.

Ялта безлюдная. Мы вдвоём.

Год шестьдесят девятый.

Мы заплатили за весь окоём –

Так мы были богаты.

Четверть века транжирила я.

Казалось, запас бесконечен.

Море сухое. Пустая бадья.

Мне расплатиться нечем.

1999

Ялта. 1979

1

Я не хотела приезжать сюда.

Казалось, память с головою захлестнёт,

как соль морская. Этих тёмных вод,

казалось, не увижу никогда.

Вот странность – ровно через десять лет

я здесь проездом. В грузные суда

всё так же суматошный порт одет,

лишь тот корабль, что белым был тогда,

теперь чернел, цепляясь за причал,

о чём-то, надрываясь, мне кричал,

как будто требовал меня к ответу

за то, что нет тебя...

Автобус звал гостей нетерпеливо.

А с дальнего холма смотрел ревниво

тот куст миндальный, что десятый год,

десятую весну без нас цветёт.

Я больше ничего не узнавала.

Пыхтел автобус, и волна вставала

и отставала...

2

Как беззаботно мы тогда смеялись

И ничего на свете не боялись –

Ни времени, ни боли, ни измены,

От непомерной власти чуть надменны.

Мы знали – море служит нам одним,

Штормит, едва развлечься захотим,

Нас обдаёт улыбчивым теплом,

Когда мы вдруг соскучимся о нём.

Из автоматов юное вино

Струилось, как лоза, легко, красно.

Смеялись мы на улочках кривых,

И город с нами ласков был и тих,

Смеялся с нами, будто по заказу,

На то, что впереди, не намекнув ни разу.

Как он спешил обнять нас, обогреть…

Смеяться так не должно было сметь.

1979