Слово
Слово в начале было, слово началом стало,
Слово – не просто символ, слово – культурный пласт,
Слово – отмычка, шифр древних иероглифик,
Прорубью в море мифов светится парафраз.
Слово коннотативно, азбучно и нативно,
Тизер к цветной картинке, слово – скрипичный знак,
Ключница на серванте, код языка, семантик,
Кружево аграманта, сшившее времена.
Слово – эскиз к портрету, патина, фильтр, ретушь,
Выцветшая монета, главная суть и соль,
Змеям ассоциаций кольцами по абзацам –
В небо адресоваться, есть из часов песок,
Слово иконописно, глянцево и слоисто.
Вить паутину смыслов, корни морфем купать
В буквенном шрифтозёме. Спелое на разломе,
Слово не монохромно – яркая скорлупа.
Мы говорим: «простуда».
сразу: плывёт мазутом серенький столбик ртути, красит собой шкалу, в школу идти не нужно, голову болью кружит, мама зовет на ужин, в супе противный лук.
Мы говорим: «январский».
сразу: огни и сказки, блёстки с изнанки масок, Наде поёт Мягков. цитрус и лёд, куранты, абрис еловой лапы, снежен и бриллиантен, крашеное стекло.
Мы говорим: «с вокзала».
сразу: зелёный, алый, что-то про рельсы-шпалы, в трубочке сахар, стук, звяканье чайных ложек, полки из драной кожи, в тамбуре осторожно щупаю темноту.
Вяжем узор из строчек, вместе нам видно чётче –
Так и задумал Отче, рушивший Вавилон.
В общем культурном коде кромками мы подходим,
Речи чужих прародин – сложное ремесло.
Вот и спешим с пролога каждый – своей дорогой
Слово с изнанки трогать, пробуя на зубок.
Ангелом шестикрылым, правилом и правилом
Слово у Бога было.
Слово и было Бог.
Время
I
Вползает мрак семи часов утра –
Январская звенящая отрава –
До крошки жар домашний обобрав,
Под кожу.
Слепо, голодно, шершаво
Лицо ощупал холод, не смотрю,
Как мотыльком дворовый снежный ангел
В грязи крылами бьётся.
Неуют
Оглаживает с бархатной изнанки
Души зальдевший кокон.
Стылый взгляд,
Завязший в сахарине чьих-то окон,
Погреть бы о стеклярусы гирлянд,
Но дверью скрипнул пазик кривобокий
И потащил меня сквозь сумрак и огни.
В стекле колодцы улиц холодели.
Проснулся город тюрем и больниц,
Казарм, промзон, складов и богаделен.
И серые заборы спецчастей –
Идиллия рождественских открыток.
Ложится на грунтованном холсте
Асфальта пылью и силикальцитом
Глубинки неизбывная печаль,
Бараки и погосты – побратимы.
И плесневеет мир, кровоточа
иллюзией,
что время
обратимо.
II
Но время жадно пожирает нас,
И человек по сути хронотрофен.
Он ищет путь, безвыходность признав,
В обход неотвратимой катастрофы.
Скользит песок истраченных минут –
Под пальцами осыпавшийся берег.
И мнится – кану в тьму и глубину,
Не удержавшись, сил не соразмерив.
Кто поддаётся – и уходит в грязь
И ряску лет, в замшевшее посмертье,
Кто борется, кичась и молодясь,
Кто воскресает, продолжаясь в детях.
Но неумолчно щёлкает отсчёт
Обратный равнодушным метрономом,
И плачь-не плачь – никто и не спасёт.
И я сама себя не сберегла.
Одна дорога нам –
с крыльца роддома
до стали секционного стола.
Память
«Сорочьим сказкам» А. Н. Толстого,
любимой книге моего детства, посвящается
Непролазная топь и грязь, полдень облачен и лубочен,
Страшных сказок сорочья вязь заколдует и заморочит.
Заповедный сосновый бор в изумрудных объятьях стиснул
Обезлесевший островок усть-таёжного смерть-сибирска.
Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий
Разлетается из-под ног, воют в чаще слепые звери.
Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные зорко смотрит,
Не боится икон в углу. Не нарушит совиный окрик
Немудрёный крестьянский быт. Шагу вторя тоскливым скрипом,
Кто-то ходит вокруг избы, отмеряет костыль из липы,
Сколько жить вам
/скырлы-скырлы/
Остаётся совсем немного.
И корой со стволов гнилых объедается криворогий
Заплутавший анчутка, чар не страшась в дольнем людьем мире.
Выпевает свою печаль большегрудая птица Сирин,
Черти сеют траву Сандрит, по-щенячьи скулят игоши,
Алой алицы серебри терем-храм по венцу порошей.
Прелый мох украдёт шаги,
Пряным духом плывёт багульник.
Подкрадутся – подстереги – дивенята.
Эй, гули-гули, улетайте в своё гнездо,
Виснут плети плакучей ивы,
Покосившийся чёрный дом на русалок глядит с обрыва,
Безучастный привычный взгляд прикрывают ладони ставен.
Ночь приходит. Костлявых лярв хоровод выступает навий.
Сгинет нечисть, умрёт тайга, от огней городов отступит,
Но хранится под сердцем мгла,
память древней,
заветной жути.
Детство
I
В дымке – тени и силуэты, невесомой канвы узор,
В хвойном, жарком тумане лета – бирюза, креозот, озон,
Взмах качели в лазурь и мрамор, в поднебесную синь и высь.
И – совсем молодая мама.
Я в «мгновенье-остановись»
Не играла тогда.
Жалею.
Не вернуть тот прекрасный век –
Экспонат моего музея. Только солнце горит в листве
Изумрудным, янтарным, рдяным. Акварелью раскрашен парк,
Но сквозь время тропа обманна –
В детство нет ни дорог, ни карт.
II
Воздух промёрзший, и пальцами дым в небо рисует дорогу.
Бабушка шкаф прозвала «цельевым» и наказала не трогать
Верхние полки – хранители тайн, старых семейных сокровищ.
Мне восемь лет, заглянуть бы за край, где чудеса на засове
Тихо, музейно творят волшебство, прошлого шёпот бесплотен.
Там балерина – пастель и фарфор, гибко застыла в полёте,
«Вечный» стеклянный стоит календарь – до девяносто восьмого.
Времени волны в безбрежную даль с ветхих страниц часослова
Фразы уносят. Сверкает хрусталь праздничным солнечным светом,
Фантично манит меня пестрота – в вазочке прячут конфеты.
Фото, заколки, резная ладья, пуговиц яркая россыпь.
Радугу марок альбомный сафьян калькой глушит папиросной.
Зимние сумерки. Лес поседел. Зябко. Никак не согреться.
Если я помню, то вечен тот день.
И продолжается детство.
Музыка
На крышке рояльного алтаря строй карточным домиком звукоряд.
Стан выстлан тонами строптивыми, игривыми, суетливыми,
Фортепьянными переливами, весёленькими мотивами,
Фейерверком взрываются созвучия, кипучие, певучие и летучие.
Рваные ритмы, низкие биты сплетены и свиты.
Нотный мёд из джазовой медоварни,
Тягучий, сладкий, густой, янтарный,
С пальцев роняя на клавиши,
Звук ищу правильный, правящий,
Нужную гамму, и до-мажор
Хрустко, стеклянно, легко, свежо
Чертит линейки из верных нот,
Птицей хрустальной вспорхнёт в окно,
Капелью по крышам рассыплется с привкусом мяты и чабреца,
Выкрасив черепицу в яркое –
Испарится.
Февральское
Февральский город наш – картонная коробка с размокшим дном.
Разметкой «хрупкий груз» – бокал высотки.
Сети тропок топких раскинул двор.
С парящих ржавых труб, укутанных лохматой стекловатой, сырой туман подполз и ослепил.
Мне в сумерках легко и жутковато, и каждый поворот – глухой тупик.
Озяб проспект под сизой крышкой неба, с деревьев мокрых оплывает снег.
Ложится тень на крыши тёмным крепом.
Изнанка туч – белила и свинец.
Подтаявшим серебряным крахмалом сугробы оседают, окривев.
Асфальт блестит, и воздух пахнет талым,
И льётся приглушенный серый свет.
© Екатерина Малофеева, 2021.
© 45-я параллель, 2021.