Екатерина Малофеева

Екатерина Малофеева

Все стихи Екатерины Малофеевой

* * *

 

Бог проходимок и шарлатанок сделать её хотел фавориткой.

Слёзы мои жемчугами станут, только бери и нижи на нитку.

Тонкими пальцами вьёт рассказы, гладит и гладит – всё против шерсти.

Боль мою плавит, потом алмазом принарядит свой венчальный перстень.

Мы любовались на небо с милым – кошкой прокралась, сманила лестью,

Хрупкость запястий легко цветила звоном хрустальным моих созвездий.

Змейкой кошмарные сны украла, переписала с нуля сценарий,

Шифры, стихи, адреса, скандалы – всё засушила к себе в гербарий.

 

Список пропаж доведя до сотни,

Таю, как снег. И уже сегодня,

 

Недосчитавшись имён и сказок,

Летних ночей и осенних красок,

Майской луны, вёсен, полных солнца,

 

Я не проснусь,

А она –

проснётся.

 

* * *

 

посвящается:

всем тем,

кто осторожно несёт по больничным коридорам

своё новорождённое раскровавленное материнство;

всем тем,

кто пьян от счастья и недосыпа;

всем тем,

кто сходит с ума от беспокойства и неуверенности;

всем тем,

кому страшно;

всем тем,

кто полон нежности, света и беспредельной любви;

 

нам –

мамам.

 

Большое в малом или малое в большом,

Звериное – в людском и материнском.

Я сотворю.

Увидишь – это хорошо.

И станет жизнь, и будет больше смысла.

 

Я сотворю дитя.

И вечность в малых сих

Продолжится, проступит, прорастая.

И прежнее в текущем воскресит,

И точку смерти детства запятая

Изменит, отдалит, сотрёт совсем,

И древнее проступит в современном,

И прекратит пугать небытием

Сердитый Бог за давнюю измену.

 

Нам – в новой расцветающей любви

Продолжить первобытные начала.

Ты воплоти её, яви, овеществи.

 

И, выгибаясь, женщина кричала.

 

 

* * *

 

В мире законы свои, мой ангел,

 

Хочешь победы – и бьёшь прицельно,

хочешь успеха – заходишь с фланга.

Дарит фортуна улыбку шельмам,

лгуньям, обманщикам, аферистам.

 

Глупо считать что-то в жизни вечным,

Глупо считать что-то в страсти чистым,

Верить в правдивость чужих «до встречи».

 

Стая живёт по уставу стаи,

Время бежит по своим канонам.

Правда одна, и она простая:

Хочешь быть счастлив – не будь шаблонным.

 

Каждый хоть в чём-то, но уникален,

Автор историй и личных истин.

Девочка-пай/покоритель спален –

каждый кому-то любим-ненавистен.

Каждый из нас был обманут –

брошен мужем/любовницей/музой/другом,

Был нагрешившим и был святошей,

предан, потерян, убит, испуган.

Выгонят – ищешь других пристанищ,

вылечат – снова наносят шрамы.

 

Драмы – банальны, пока не станешь

Главным героем банальной драмы.

 

* * *

 

«умножая умножу скорбь твою в беременности твоей;

в болезни будешь рождать детей…»

(Бытие, 3:16)

 

в приёмном жарко, тикают часы,

на стенах – аллергическая сыпь

потеков краски, и на убыль ночь,

не ново, закольцовано кино,

невыносимо тянет

поясницу,

 

и кафель сбит, и рукомойник ржав

о хватит Боже умножая умножать всё длится боль и тикают часы и сыро у окна и не спешит мой сын в холодный спящий мир скорей

родиться

 

за что ты так со мной за что же ты накатывают волны дурноты –

мелькает лампа в перекрестьях лестниц,

боль неотступна, 

не-стер-пи-мый вес

внутри меня

 

Да будет  человек.

 

Три триста,

пятьдесят

и девять/десять.

 


Поэтическая викторина

Взрослея

 

Сказочный мир под обложками яркими тянет, запретные сказки зовут.

Эхо несёт «неверморрр» хриплым карканьем, путаясь в кронах, лаская листву.

И карнавальные Синие Бороды жён непослушных ведут на расстрел.

Плюшевым крошевом, жадно распоротым, школьными снами – в труху, пыль и мел –

Тихо осыпавшись, детство закончилось, хвойным ковром нашу юность устлав

К ласковым прозвищам строгим встав отчеством, нежную суть остальнив в твёрдый сплав.

 

Где-то блуждает тропинками топкими бесова наша слепая любовь.

Писем нечитанных – целыми стопками, стопками водки полна до краёв

Тайная комната в правом предсердии, скрытая папка внутри диска «цэ».

Душу мою черти крутят на вертеле, дьявол читает, меняясь в лице,

Записи нервным, неправильным почерком на дневниковых страницах анкет.

Спело под рёбрами жгут червоточинки, змейкой взрезая извилистый след.

 

Волк у порога, прикормленный, тянется страхов с ладони слизать монпансье,

Льдистая боль крылья пустит стеклянницей в лёгкие, лучше бы насмерть – и съел.

Ты потерпи, детка. Это – взросление. Больно, противно, иначе – никак.

Все успокоится более-менее, время загонит под темный свой флаг,

Манит кнутом, анальгином, леденчиком, лечит, пугает, меняет всех нас

От карамельных улыбок младенческих и до последних предсмертных гримас.

 

Время

 

I

Вползает мрак семи часов утра –

Январская звенящая отрава –

До крошки жар домашний обобрав,

Под кожу.

Слепо, голодно, шершаво

Лицо ощупал холод, не смотрю,

Как мотыльком дворовый снежный ангел

В грязи крылами бьётся.

Неуют

Оглаживает с бархатной изнанки

Души зальдевший кокон.

Стылый взгляд,

Завязший в сахарине чьих-то окон,

Погреть бы о стеклярусы гирлянд,

Но дверью скрипнул пазик кривобокий

И потащил меня сквозь сумрак и огни.

 

В стекле колодцы улиц холодели.

Проснулся город тюрем и больниц,

Казарм, промзон, складов и богаделен.

И серые заборы спецчастей –

Идиллия рождественских открыток.

Ложится на грунтованном холсте

Асфальта пылью и силикальцитом

Глубинки неизбывная печаль,

 

Бараки и погосты – побратимы.

И плесневеет мир, кровоточа

иллюзией,

что время

обратимо.

 

II

Но время жадно пожирает нас,

И человек по сути хронотрофен.

Он ищет путь, безвыходность признав,

В обход неотвратимой катастрофы.

Скользит песок истраченных минут –

Под пальцами осыпавшийся берег.

И мнится – кану в тьму и глубину,

Не удержавшись, сил не соразмерив.

 

Кто поддаётся – и уходит в грязь

И ряску лет, в замшевшее посмертье,

Кто борется, кичась и молодясь,

Кто воскресает, продолжаясь в детях.

 

Но неумолчно щёлкает отсчёт

Обратный равнодушным метрономом,

И плачь-не плачь – никто и не спасёт.

И я сама себя не сберегла.

Одна дорога нам –

 

с крыльца роддома

до стали секционного стола.

 

* * *

 

Вчера – девчонка, а сегодня – мать.

Жизнь – лестница, и годы в ней –  ступени,

И свойственно всем юным забывать

о тьмах и тьмах предживших поколений.

Беспомощным любуясь божеством,

Подумала легко и горделиво:

«Я первая придумала его.

Я первая!»

И тает в перспективе

Среди других, кто пересочинил

Жизнь наново, смешной изобретатель.

 

Проснувшись в полночь, я зажгу ночник –

И отразится в зеркале праматерь.

 

выбор

 

высоток вдаль панельные гробы

наш спальный стикс несёт по сонным волнам.

и дразнит фатум блеском «может быть»,

не говоря нам «да» определённо.

 

пакуем в хостел «рай» мы вещи, но

рекламный жар маняще жжёт под кожей.

и ничего пока не решено.

монетку брось – любой исход возможен.

 

когтит мне выбор левое плечо,

царапаясь, держась за ткань все цепче,

и крутит бог, задумавшись, волчок

в финале голливудского «inception».

 

* * *

 

Где сердце – пусто. Худа. Обрита. И вместо крыльев – саднят обрубки.

Но как-то дышит – с ужасным хрипом, внутри так ломко, легко и хрупко.

И вся изнанка – теперь, как поле для операций. Ломайте с хрустом.

Что хуже боли? жизнь-после-боли –  ни обезгневить, ни обесчувствить.

А всё снаружи – сплошная рана, всё жжёт от давних его касаний.

Хирург ошмётки сшил филигранно, но память боли – всё неустанней.

 

Вставай, ты сможешь.

 

И, спотыкаясь,

иду к воротам чужого рая.

Нет сил бороться, я каюсь, каюсь.

 

Но я – живая.

Пока – живая.

 

 

* * *

 

город спит под покрывалом из июньских обещаний,

из надежд на перемены

 

(прошлым летом не сбылись),

 

я своё забыла имя – нет поэта безымянней,

напеваю сонных улиц заоконный вокализ.

нижней нотой – пьяный шёпот припозднившихся прохожих,

верхней нотой – смех соседки

 

(курит, глядя в тёмный двор,

в телефон бормочет сладко: «спи-до-завтра-мой-хороший»,

улыбается, закончив нежный глупый разговор)

 

фоном рядом, из сто пятой, гневно плачет телевизор

льет безадресно,

в пространство,

в никуда речитатив,

 

домовой из сорок первой дребезжит в шкафу сервизом,

он обижен на хозяйку – снова в гости, не спросив,

из соседнего подъезда привела подругу-дуру

 

(прогрессивно заявляет: в этом мире мы одни)

 

стонет поезд-полуночник, ветер впишет в партитуру

новый голос, засмотревшись на сигнальные огни.

загулявший кот на крыше завывает в темень неба,

трётся спинкой об антенны, проклиная прошлый март,

 

городская ночь – как сказка, справа – явь, а слева – небыль,

 

в ней о прошлом ностальгия,

предвкушения азарт,

искры ласк, до боли жгучих,

отголоски снов и песен.

 

электричество желаний зажигает фонари,

 

манит сумрак прогуляться, он безбрежен и чудесен.

кто не спит – того кусает ночь под кожей изнутри.

 

* * *

 

Город стал стеклянным шаром, искряной и кружевной.

Все смеются, все по парам, хлопья снега – пеленой.

Только лёгким диссонансом стынет жуть в моём окне –

Мёрзлый тополь в реверансе машет мёртвой лапой мне.

По-январски белоснежно, свет – хрустальная вода.

 

Страшно мне – не буду прежней,

я не буду никогда.

 

Растворяю вместо кофе я кристаллы темноты.

Залпом пей при катастрофе – и тогда спасёшься ты.

Заструится тьма под кожей, обжигая, словно йод.

Стану чище, стану строже, страх отпустит, боль уйдёт.

Дымом, ладаном, мускатом и прохладой манит мгла.

Лёгкой тенью на закате ускользнуть за дверь смогла.

Зеленеет изумрудом полумесяц изо льда.

 

Страшно мне – живой не буду,

я не буду

ни-ког-да.

 

* * *

 

город улицы вьёт ручейками под старыми крышами,

я дворами иду – не была здесь чертовски давно.

город соткан из слов, мне не сказанных близкими бывшими,

из билетов на море, совместных походов в кино,

из признаний ошибочных или ошибок непризнанных,

из забытых картинок счастливых студенческих лет.

мне из окон домов снова машут любимые призраки,

не зовут заглянуть, просто дразнят: «тебя больше нет».

и пакетом играется ветер, бросает под ноги мне,

мерный шаг мой сбивает большой целлофановый кот.

слишком часто мы были к другим неоправданно строгими,

мы жалеем теперь, но к закату и это пройдет.

я в маршрутах запуталась, индексы стерлись нечаянно,

номера телефонные время из мыслей крадёт,

разрываются связи, что были так тщательно спаяны,

я считаю потери и вижу, как страшен подсчёт.

кто-то сверху смотрел, как ищу я обрывки и ниточки,

ржавый винт, забавляясь, под рёбра мне, бедной, всадил,

провернул, ещё раз – так изящно когда-то был выточен,

намотал мою душу легко и рванул из груди.

 

я держу на ладони – живую, прозрачно-непрочную.

не спасти целиком. я, решившись, сжимаю кулак,

рву её пополам, и под ногти слова лезут клочьями,

лоскутами ползёт моя боль, и не склеить никак.

схороню половину в аллее под старыми ивами,

мою тень обернули в сырую они темноту,

пусть мой город хранит её – мертвую и молчаливую,

корни цепко изнанку его тротуаров плетут.

половинку вторую я грею губами и пальцами,

страхи таю её, застывают они в карамель,

пусть она не боится, дрожащая мелкая зайцево –

я под сердцем совью из мечты для неё колыбель.

обещаний охапку дают: «мы увидимся–спишемся»,

а подранок у сердца смеётся: «хоть ты-то не ври!».

 

и мы едем домой,

и колёса стучат о несбывшемся.

мне легко и светло,

только пусто

и пыльно внутри.

 

Детство

 

I

В дымке – тени и силуэты, невесомой канвы узор,

В хвойном, жарком тумане лета – бирюза, креозот, озон,

Взмах качели в лазурь и мрамор, в поднебесную синь и высь.

И – совсем молодая мама.

Я в «мгновенье-остановись»

Не играла тогда.

Жалею.

Не вернуть тот прекрасный век –

Экспонат моего музея. Только солнце горит в листве

Изумрудным, янтарным, рдяным. Акварелью раскрашен парк,

Но сквозь время тропа обманна –

 

В детство нет ни дорог, ни карт.

 

II

Воздух промёрзший, и пальцами дым в небо рисует дорогу.

Бабушка шкаф прозвала «цельевым» и наказала не трогать

Верхние полки – хранители тайн, старых семейных сокровищ.

Мне восемь лет, заглянуть бы за край, где чудеса на засове

Тихо, музейно творят волшебство, прошлого шёпот бесплотен.

Там балерина – пастель и фарфор, гибко застыла в полёте,

«Вечный» стеклянный стоит календарь – до девяносто восьмого.

Времени волны в безбрежную даль с ветхих страниц часослова

Фразы уносят. Сверкает хрусталь праздничным солнечным светом,

Фантично манит меня пестрота – в вазочке прячут конфеты.

Фото, заколки, резная ладья, пуговиц яркая россыпь.

Радугу марок альбомный сафьян калькой глушит папиросной.

Зимние сумерки. Лес поседел. Зябко. Никак не согреться.

Если я помню, то вечен тот день.

 

И продолжается детство.

 

* * *

 

драмы/истерики/ссоры/проблемы

 

люди ведомы. ты тоже ведом. кто – лучезарной звездой Вифлеема, кто – пятизвёздным икс-о коньяком.

 

клеммы/контакты/скачки напряжений

 

всё заискрило, зови помогать! люди в спецовках без лишних движений режут проводку, ворча: «вашу мммать»

 

ноты/аккорды/мелодии/тоны

 

ставь нашу песню на вечный репит. с первых секунд, безнадёжно знакомых,

колет и колет

туда, где болит.

 

тянет и тянет,

как мощным магнитом,

как назовём нашу ложь-без-любви? машешь рукой раздражённо: «иди ты!

 

не отпускает –

хоть как назови».

 

* * *

 

Ей – выметать чужие сны из-под твоей кровати,

и со скамейки запасных звонить всегда некстати,

И – через ноющую боль – просить тебя о встрече:

«ну обернись, ну соизволь, не будь бесчеловечен».

 

Тебе – всё задавать вопрос: «когда отпустит дуру?»

и не рассматривать всерьёз её кандидатуру,

Не отвечая на звонки, отмалчиваться твёрдо,

таскать простых на шашлыки и звать на море гордых.

 

Бывает так. И не ищи ты в этом виноватых.

Какой небесный бунтовщик смешал вам к чёрту карты?

Бывает. Всё наоборот. Отвлёкся архитектор,

и – жизнь не в такт, всё мимо нот, и перепутан вектор.

 

Я не осмелюсь полюбить, уже не раз научен.

Вдруг кто найдётся? Может быть, но это редкий случай.

Печально ходят по земле потерянные люди.

 

И каждый – лжец, и каждый – слеп,

 

И каждый – недолюблен.

 

если болит

 

ввысь закладывать виражи, пристегнулись и по-ле-те-ли.

смотришь сверху на чью-то жизнь – там занудливый сторителлинг:

кто родился, родил – и в гроб, кто, спиваясь, о вечном пишет,

раскрывая все темы в лоб, повышая накал страстишек,

ну попробуй давай забудь, как драло нас в огонь и клочья,

а не выкупил кто-то суть – время выпарит соль из строчек.

 

рваный ритм колючих слов хаотично кардиограмму

пишет. где-то летит любовь к безнадёжно счастливым самым,

одиночество под балкон пишет мелом «моя навечно»,

шпарит солнечный ацетон, марта сахарно-леденечный

растворяя хрусталь и лёд, добавляя в коктейли улиц,

геометрия вьёт и вьёт в неэвклидовом сити-улье

из задачи про точку «Б» в точку «А» серпантин дороги,

и наощупь слепой судьбе незнакомцев за лица трогать,

в полумраке ища своих, ошибаясь, но шрифтом Брайля

не напишешь, хоть как крои, монологи исповедален,

карты наших случайных встреч, шифры спрятанных переписок,

нам архивы не уберечь – гильотиной бьёт биссектриса,

разрубая нас пополам, и, забившись в уютный угол,

морщась, трёшь на предплечье шрам – там, где город нас сшил друг с другом.

 

в пыль, в обломки, в золу, в угли, топчем прошлое. хирургию

эту к чёрту.

 

еще болит – это значит, что мы живые.

 

 

Заброшенный дом

 

Город – амвон для высоток-свечей, многоэтажных чистилищ,

Топят закаты его в сургуче, солнце в конверт опустили.

Серую пыль производственных зон и постсоветских окраин

Дворники-вихри метут. Обнажён двор без листвы, маслом тает

Выбитых стёкол сияющий лёд. Пахнет дождём и аптекой.

И председатель на сходку зовёт паству загробного ЖЭКа.

Слово берет делегат нежильцов: «Снова долги по квартплате,

Место свободно за третьим кольцом в детском саду-инфернате,

На Новодевичьем дачу сдают, маленький славный участок,

Старый погост – и престиж, и уют, что ещё надо для счастья?»

 

Эхо целует разрушенных стен контуры, сумерки тушью

Скрадывать тянутся в беж и сиен пыльный подъезд равнодушно,

Известь чешуйками пепла на пол падает, змейками трещин

Время рисует тончайший узор, штора неснятая плещет,

Ветер полощет забытую ткань, лапой мохнатой играет,

Лифтовой шахты высокий стакан звёздами полон до края,

Пламя созвездий крутили волчком, в небо рассыпавшись звонко.

Память баюкал заброшенный дом, кутая, словно ребёнка,

В бархат искристый, шуршащий, ночной, в ласковый мартовский сумрак.

Жмётся котёнком к ногам домовой, плача о прошлом бесшумно.

 

* * *

 

зима в когтях мороза держит город,

не расцепляя даже к февралю.

родители за пёстрые заборы

сквозь мрак и холод, стылую зарю

ведут свои капризные цветочки

с корнями в новый грунт пересадить.

 

на лавочке сидит, сосредоточен,

/и долгий, невозможный, впереди

день без тебя/

в игрушечном исподнем

среди такой же грустной детворы.

а как чужие взрослые сегодня

к ним отнесутся, будут ли добры?

 

а сонные кутята-недотроги,

всё делая неловко и вразлад,

на коврике пушистом греют ноги,

храня в себе домашнего тепла

остатки, так стараясь неуклюже

колготы натянуть и обогнать

соседку.

 

каждый – солнечен, жемчужен

и каждую растроганную мать

волнует – во вселенной младшей группы

орбитами столкнутся, повзрослев,

прокладывая новые маршруты

в беззвёздной одинокой пустоте

все тридцать центров маленького мира,

ступившие в огромный новый мир.

 

и дремлет опустевшая квартира,

и тихо-тихо радио шумит.

 

* * *

 

знаешь, бывает – ты греешь ладони днём у живого лесного огня, пламя искрится и ласково стонет: «дай себе волю, потрогай меня». не мазохист и не огнепоклонник, как родилась эта сладкая жуть?

 

знаешь, бывает – стоишь на балконе, смотришь на землю и тянет шагнуть, сесть на перила, ногами болтая, перекурить – и в последний полёт. идиотизм, но ты знаешь – бывает. ногти в ладонь, понемногу пройдёт.

 

знаешь, бывает – ты смотришь на рельсы, вдруг из тоннеля металлом дохнёт, тянет сойти на пути – ну осмелься, тронь этот провод, давай же, вперёд.

 

знаешь – опасно, но тянет и тянет, шаг, только шаг, а за ним – пустота. кнут и текила, молитва и пряник – как мне заставить себя перестать думать о том, как шагну к тебе снова и задохнусь, словно в пропасть скользя.

 

знаешь, бывает, но я нездорова – тянет шагнуть, хоть и знаю – нельзя.

 

* * *

 

и солнечная светлая палата,

и долгая беспомощная ночь,

молочный запах мокрого халата,

я первый раз сказала слово «дочь»

и удивилась новой перемене

и лёгкости свершившейся судьбы.

а май плескал черёмухой весенней

в проёмы окон нежно-голубых.

 

* * *

 

Из невесомости морской – шагнуть в песок, в земную тяжесть.

Как мне сказать одной строкой о том, что даже в сто не ляжет?

Я выходила из любви, мне камни в кровь кусали ноги,

И ослепила, отрезвив, простая мысль – смеются боги,

Смотря на то, как мы, слепцы, бежим чужой судьбе навстречу.

Вполне себе забавный цирк – дешевый, странный, бесконечный.

И все мы теми, кто ушёл, когда-то были или будем.

 

Прибой целует мой подол

И шепчет: «вы смешшшшшшные, люди»

 

* * *

 

Из чего мы сделаны, мой ангел, из чего за краем сшили нас? 

 

Слеп закройщик, крепко держит штангель, измеряя длины наших трасс. 

В заготовку высыпает случай, ложку зла, щепотку сладкой лжи, потрясёт и лепит из шипучей смеси чью-то новенькую жизнь. 

 

Из чего мы сделаны? 

 

Из боли, из любимой музыки и книг, из того, чему не учат в школе – сам наощупь ищет выпускник доказательств с мукой пережитых новых аксиом и теорем, по-щенячьи ласковых открыток, сдуру адресованных не тем, маминых улыбок и укоров, слёз и смеха будущих детей, пьяных задушевных разговоров, плановой замены запчастей у хирурга под закат дороги, 

 

Из последних фото на портрет, 

Из креста, поставленного в ноги, 

Из пути назад в небесный свет. 

 

Истина всегда многоэтажна, но она мне кажется простой – 

 

Из чего мы сделаны? 

Неважно. 

 

Важно – что оставим за чертой.

 

* * *

 

Когда ты взрослеешь, ты больше не вечен,

приходят сомнения в собственных силах.

Судьба заблудилась – виновен диспетчер.

Она к тебе тихо дорогу спросила,

Махнул не туда – адресат одинокий

за чаем вечерним вздыхает о прошлом.

 

И потенциальный клиент наркологий,

и тот, кто мотает по велодорожкам

Круги за здоровье, считая маньячно

белки/углеводы, – равны перед Богом,

Равны перед шансом просчётов пустячных,

что рррраз! – и послужат последним итогом.

 

Когда ты взрослеешь, ты веришь в случайность,

в нелепые смерти, в болезни невинных,

Ты стал одиночкой, ты больше не стайный,

всё меньше – о книгах, всё больше – о винах.

 

Когда ты взрослеешь, всё злее обиды,

ты крутишь и крутишь в уме разговоры,

Недобрые взгляды и реплики чьи-то,

и с близкими глупые, давние ссоры.

 

Когда ты взрослеешь, всё меньше резервы

прощения, сил, допустимых ошибок.

Становится милая девочка стервой,

а искренний мальчик смеётся фальшиво.

И вроде любого отбреем-умоем,

и вроде циничен, и шутишь так тонко.

 

А где-то внутри ты паническим воем

исходишь:

 

«А можно остаться ребёнком?»

 

 

* * *

 

Ловить за хвост обрывки рифм и много пить (грешна, грешна),

Саму себя уговорив – я не больна, это весна

Ломает ногти о стекло: «Впусти меня. Держись, сестра».

Дыши, живи. Не рассвело ещё пока, но до утра

Осталось чуть. Не омрачай – всё заживёт. И тёмным сном

Расстелет май твою печаль, развеет в сумраке сыром

Весенних ласковых дождей. Хоть ноет старый перелом,

Не очерствей. Не охладей. И – пусть со сломанным крылом –

 

ты полетишь...

 

Но – видит Бог –

Я лгу себе. Неумолим

Простейший факт – бесцветен, строг

И пуст мой мир.

 

Ведь я не с ним.

 

* * *

 

мама учила масло прокипятить –

ставь «винегретное» на паровую баню.

падают ватные шарики из горсти,

голову кружит в бессонном ночном дурмане.

 

стопкой – пелёнки с зайцами на столе,

и медсестра участковая ворковала:

«пахнет салатиком маленький водолей»,

кутая ножки в колючее одеяло.

 

запах нагретой байки в окно плывёт,

гнёздышко комнаты гасит чужие звуки.

сыну приснилось, что кто-то его зовёт –

вскрикнул тревожно, и, вздрогнув, раскинул руки.

 

металл

 

в огненных тисках землю сжал пятой злой стихией металл,

соль её – ружейная сталь, рваных ран в нечистых бинтах –

сотни, мир – осколочный ад, сколько их, чужих неживых?

блеск патронов, гроздья гранат из-под чьей-то грязной полы,

прибыль – смерть на деньги менять. взламывают грунт изнутри

сплавы из живого огня, тащит в бесконечный бэд-трип

крови медный вкус на губах, хрома скрип под шагом сапог,

«сжалься!» крик – уже не мольба, а надежды жгучий глоток.

дрожью от вольфрамовых ласк не насытить жадную тьму.

 

ржавый успокоится лязг, визг станков в сернистом дыму

воем свёрл и скрипом цепей не нарушит жуть тишины.

и нельзя того, кто отпет, со скамьи вернуть запасных.

мир агонизирует наш, в гниль и пыль рассыпан людьми.

 

Боже, если новых создашь, то давай-ка их вразуми.

 

Музыка

 

На крышке рояльного алтаря строй карточным домиком звукоряд.

Стан выстлан тонами строптивыми, игривыми, суетливыми,

Фортепьянными переливами, весёленькими мотивами,

Фейерверком взрываются созвучия, кипучие, певучие и летучие.

Рваные ритмы, низкие биты сплетены и свиты.

 

Нотный мёд из джазовой медоварни,

Тягучий, сладкий, густой, янтарный,

С пальцев роняя на клавиши,

Звук ищу правильный, правящий,

 

Нужную гамму, и до-мажор

Хрустко, стеклянно, легко, свежо

Чертит линейки из верных нот,

Птицей хрустальной вспорхнёт в окно,

 

Капелью по крышам рассыплется с привкусом мяты и чабреца,

Выкрасив черепицу в яркое –

Испарится.

 

* * *

 

Мы существуем, пишет Сьюзен Зонтаг,

          лишь чтобы кто-то нас запечатлел

На ярком фото. Где за горизонтом

         мы потерялись? Робок и несмел

Любой в попытках отыскать дорогу

         к чужой душе и очертить абрис

Своих побед. Я верю – каждый смог бы.

         Мы потерялись. Дай нам Бог найтись

И написать хоть пару резких строчек,

         что бьют насквозь. И пулей у виска

Напоминают, как наш мир непрочен,

         все мы – слабы, а смерть – всегда близка.

Пусть наша боль разбитым бриллиантом,

         занозой в лёгких колет, режет, жжёт.

А мир, вообще-то, многовариантен,

         и каждый выбор – новый поворот.

Самообман в халате санитара

         вколол в плечо глоток щадящей тьмы.

Смеёмся, плачем с фотографий старых.

         Мы потерялись. Потерялись мы.

Всё изменить и в новую реальность

         шагнуть – легко. О прошлом не жалей.

 

И перестань листать паранойяльно

         чужие судьбы в поисках своей.

 

* * *

 

на рогах качает месяц ошалевшую звезду,

если город станет тесен, подмигни – и я приду.

лес зовёт и манит песней страшных грёз и пряных трав,

майских снов полынной взвесью оболгав, обняв, украв,

хмарью-гарью, навью-явью, марой-мороком дразня.

босиком по разнотравью – догони давай меня.

на ветвях русалки сушат утонувший небосвод,

повели чужого мужа в бесконечный хоровод.

леший путает и кружит, пьяно топчет мягкий мох.

мглу лесную пьёт из лужи древний козлоногий бог.

хмелем, дымом, сладкой лаской заведу тебя во мрак,

полуночной взрослой сказкой – сделай мне навстречу шаг.

 

…ты очнёшься рано утром, злой, продрогший, сам не свой,

под небесным перламутром, пенной снежной бахромой.

спотыкаясь-чертыхаясь ищешь путь к себе домой,

звон серебряный трамваев в голове дрожит больной.

и до вечера похмельно вспоминаешь, как в бреду.

 

звёзды город колыбельным нежным сумраком скрадут.

тополя макнёт в чернила ночь, ведёт по небесам.

было?

не было?

приснилось?

я смеюсь – гадай-ка сам.

 

* * *

 

Наш город стоит на могильных камнях.

               Мы – дети его, мы – легенд персонажи,

На тёмных его родились площадях,

мрак стал нам одеждой, а ночь – макияжем.

От нашего смеха сжимается грудь,

мурашки по коже от наших рассказов.

И если ты всё ещё хочешь уснуть,

совет по секрету – спи ночью вполглаза.

 

Проснёшься – о ужас! – ты в ванне со льдом,

багряные шрамы и ломит всё тело.

Портье усмехнётся: «Месье, подождём,

резекция совести – плёвое дело».

Развейся в кино – а то что-то знобит.

Иголка в сиденье (садись осторожно)

С запиской: «Теперь ты не сможешь любить,

саркомой души заражён. В неотложку

Звони, ты успеешь, быть может, спастись,

с утра завезли пару порций вакцины».

Но нет, уже поздно. Теперь берегись,

прощайся с родными, глотай витамины.

 

Ты можешь бежать, но зачем? И седым

ты станешь за пару ночей в нашем сити.

Растаешь ты в пепел, в лавандовый дым.

На память гостям наш рекламный магнитик:

«Не нужно гражданства, прописок и виз,

забудем про деньги, долги, документы.

Немного привыкни, чуть-чуть обживись…

 

И welcome творить городские легенды!»

 

 

* * *

 

не спать, ловить прерывистые вдохи,

и чутко слушать каждое движение,

а поутру в домашней суматохе

не пропустить, как он всё совершеннее

 

оттачивает навык бытия, осваиваясь в жизненном пространстве,

то тихою улыбкой просияв, то выпевая в небо ассонансы.

 

немое кино

 

ночь – сепия и тёмный карандаш, в лохмотья шёлк небес грозой разодран,

наматывает дней хронометраж незрелищный немой кинематограф.

 

молоденький запутал сценарист сплетения сюжетных криволиний,

подсказывает мне из-за кулис. я, фразу оборвав посередине,

пытаюсь в зале лица разглядеть. мешая в жестах мат и «авва, Отче»,

застывший в кинескопном янтаре, с экрана машет сурдопереводчик.

 

прекрасно черно-белое кино, а жизнь – не монохромная палитра,

и поздно или рано цвет иной понадобится вывести в субтитрах.

 

устала, где мой чёртов хэппи-энд? я спрашиваю –

 

пауза в этюде –

и снова льётся аккомпанемент,

 

читаю по губам: «его не будет».

 

* * *

 

Отвести бы глаза, но нет сил. Обнимаешь её? Ну вас к чёрту.

Видеть тех, кого раньше любил – как смотреть на портреты post mortem.

Так фальшиво играют в живых, в объектив глядя прямо и строго,

Пока смерть не ударит под дых: «собирайся-ка, глупый, в дорогу».

 

Наши старые фото листать – как «Титаник» мотать на начало.

Так тиха океанская гладь, так смеются и машут с причала

Обречённым на скорый конец. И становится зябко и жутко.

Так и наша любовь – не жилец, несмешная Господняя шутка.

 

Я смотрю

И смотрю.

И внутри

Всё немеет.

Я – соль, прах и пепел.

 

Видишь тех, кто ушёл?

Не смотри.

А не то ненароком ослепит.

 

* * *

 

отделение патологии.

иззябшие, голоногие.

на стенах запреты – нельзя-нельзя, приказ министерства пятнадцать бис, всяк заходящий боись-боись.

усталая врач говорит:

сальпингит, тонус, опять лейкоциты повышены, я бы вас всех из больницы вышибла,

старородящие доходяги, кто же вас стерпит, Господь всеблагий.

в ночнушках порванных, бесстыдно распахнутых, дыша контрабандным табачным запахом,

соседки стращают новеньких чисткой без обезболивания:

рогатое кресло ледяные-рукояти

из кабинета глядит внимательно.

кто каши не ест, молока не пьёт, того ночью сестра увезёт-увезёт,

с каталки скинет, давай не стони, а с мужем не больно спать?

это тебе, дорогая, не спа,

это карательная гинекология.

ну не сохранили, не боги мы.

санитарочка Вера над шваброй бормочет: «ииих

женская доля тяжкая, терпите, мои хорошие».

 

расходятся после выписки палаточные попутчицы.

кому – за-вторым-приходите, кому – другой-раз-получится.

кто – с выписной парадной,

кто – с чёрного входа украдкой.

 

и шепчешь, и шепчешь:

прости

прости

не всем семенам дано прорасти,

 

пусть время на мукомольне

размелет в пылинки зёрна,

отмолит сорокоустом.

 

но, Боже мой, как же больно.

но, Боже мой, как же пусто.

 

Память

 

«Сорочьим сказкам» А. Н. Толстого,

любимой книге моего детства, посвящается

 

Непролазная топь и грязь, полдень облачен и лубочен,

Страшных сказок сорочья вязь заколдует и заморочит.

Заповедный сосновый бор в изумрудных объятьях стиснул

Обезлесевший островок усть-таёжного смерть-сибирска.

 

Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий

Разлетается из-под ног, воют в чаще слепые звери.

Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные зорко смотрит,

Не боится икон в углу. Не нарушит совиный окрик

Немудрёный крестьянский быт. Шагу вторя тоскливым скрипом,

Кто-то ходит вокруг избы, отмеряет костыль из липы,

Сколько жить вам

/скырлы-скырлы/

Остаётся совсем немного.

И корой со стволов гнилых объедается криворогий

Заплутавший анчутка, чар не страшась в дольнем людьем мире.

Выпевает свою печаль большегрудая птица Сирин,

Черти сеют траву Сандрит, по-щенячьи скулят игоши,

 

Алой алицы серебри терем-храм по венцу порошей.

Прелый мох украдёт шаги,

Пряным духом плывёт багульник.

Подкрадутся – подстереги – дивенята.

Эй, гули-гули, улетайте в своё гнездо,

Виснут плети плакучей ивы,

Покосившийся чёрный дом на русалок глядит с обрыва,

Безучастный привычный взгляд прикрывают ладони ставен.

Ночь приходит. Костлявых лярв хоровод выступает навий.

 

Сгинет нечисть, умрёт тайга, от огней городов отступит,

 

Но хранится под сердцем мгла,

память древней,

заветной жути.

 

* * *

 

под кожей моей ядовитый цветок шершавые крылья свои распустил,

заразу не вытравит ни кипяток, ни хлор, ни цианистый, ни девясил.

качает мохнатыми стеблями он, чуть тронешь – и ранит, реви – не реви,

кому-то – гербера, кому-то – пион, а мне – чертов символ твоей нелюбви.

он ребра колючими листьями шьёт, кусает за сердце проклятая гнусь,

когтистыми лапками льёт в ранки йод (подольше помучить), когда отвернусь.

и вырвать бы с корнем, но корни – везде, вросли в мои сны и ушли в глубину,

решишься и дёрнешь – тогда быть беде, а я добровольно в беду не шагну.

я не пожелаю такого врагу – щекочущей боли и злого огня,

но свой ядовитый цветок берегу,

 

не будет его – и не станет меня.

 

* * *

 

правду-на-ночь, мой ангел, тебе расскажу. говорят,

что полезнее правда, чем лживые сладкие сказки.

 

у ни-разу-не-преданных-женщин глаза оленят,

они смотрят наивно на мир – и всё в розовых красках.

и пульсируют нежно под кожей у них роднички –

незаросшие бреши на бархатных юных сердечках,

только тронь – сразу чувство

(взахлебнавсегдавопреки)

в руки просится, льнёт к приласкавшему слепо, беспечно.

 

у однажды-обманутых яркие буквы «за что?!»

между прядей волос ядовитым неоновым светом

оползают в коктейль, за подол их цепляют пальто.

«просто так!» – жизнь плечами пожмёт, нет другого ответа.

 

у обманутых-дважды во взгляде сквозит пустота,

безнадёжная стыль – как покрытая снегом пустыня.

бейджик «Жертвенный Ангел (вам можно меня растоптать)»

на груди поправляет и цедит двойное мартини.

 

а предавшие-нас из-за тёмного смотрят угла,

черноту своих мыслей небрежно накинув на плечи.

пару жизней назад нелюбимая первой ушла –

только слёзы чужие их бедное эго залечат.

 

ну не плачь, ангел мой, да пошла эта правда к чертям,

я рассказчик плохой – ни единой не стою слезинки.

лучше старую сказку на ушко тебе передам:

 

«где-то каждого ждёт в этом мире своя половинка…»

 

 

* * *

 

Просто наши биоритмы перестали совпадать.

А в истории кредитной злой инспектор нам печать –

«Без просрочек заплатили все взаимные долги».

На стандартном апостиле я размашисто: «не лги».

И украсит старый паспорт новый штампик – «больше нет».

Я смогла бы (хочешь на спор?) сохранить нейтралитет.

Ты теперь уже учёный и свободный (благодать),

Ведь шалавистых девчонок – так запойно целовать.

 

Где найти на нас похожих? Я гуляю дотемна

И в лицо смеюсь прохожим, кто-то спросит: «ты пьяна?»,

Не поверит, переспросит, срочно вызовет патруль.

На твоём балансе – осень, на моих часах – июль.

 

Где мои ориентиры? Я стараюсь их найти,

Но паршивки-дезертиры потерялись по пути.

Вооот мои шальные звёзды – снова дразнятся с небес.

 

Слишком глупо, слишком поздно.

Были «вместе» – стали «без».

 

* * *

 

разноцветная клумба колясок –

у ступеней районной больницы.

тишина и дремота сончаса,

но не дремлется в нём и не спится.

и прохладой больничного парка

веет март из открытой фрамуги.

Иванова из третьей, бунтарка,

на мятеж подбивает подругу –

убежать втихаря до обхода

к отказным на часок незаконно.

 

свет оконный и вполоборота –

силуэт подмосковной мадонны,

своё счастье обретшей безгрешно.

убаюкивая, окуная

одинокую в чуткую нежность,

тихо шепчет:

«Родная.

Родная…»

 

семейный праздник

 

разливается март в капель, отражается в лужах город,

солнца спелая мирабель по каёмке бежит фарфора,

и застолья шашлычный дым примиряет старушек вдовых

с тем, что весело молодым за бокалом и разговором.

 

накрахмаленной буквой «пэ» развернулись столы в тенёчке.

помидорчики, канапе,

братьев, бабок, сватов и дочек

в ярком свете раёшном в пляс хороводный пускает праздник,

сёстры старшие пьют, смеясь, незамужних злорадно дразнят.

 

после сытая кружит муть, перекурим – и вносят тортик.

память рода не обмануть, и, застывший в миг анте-мортем,

кто-то плачет, не пряча глаз, кто хохочет, обняв соседа.

 

хоть с небес неживым на нас поглядеть на таких обедах.

 

* * *

 

Семьи бывают счастливыми, крепкими

               или на ласку совсем небогатыми.

Всё, что в осколки, прихватим прищепками:

               метрами площади, общими датами.

 

Кровными узами крепко повязаны,

намертво сшиты мы клятвами брачными,

Сплетнями, шёпотом, криком, рассказами,

смехом, слезами, чужими удачами.

 

Грузом вины неоправданных чаяний

давят семейные мерки на ближнего,

Вышел за рамки – свои нескончаемо

пилят: «давай ампутируем лишнее».

 

Если обидят тебя неумышленно,

думаешь – Боже, куда ненормальнее –

Строже судили свои, а не пришлые.

Близкие ранили хуже, чем дальние.

 

Дёргали больно за тонкие струночки,

вросшие вглубь, в беззащитное самое.

Вот и таим в разговорах полуночных

суть сокровенную, прячем под шрамами.

 

Как франкенштейны, из планов родителей

скроены наспех. Лекала утрачены,

Но на подкорке шаблон убедительно

голосом мамы диктует задачи нам.

 

Кто одинок – обделённые, бедные,

жить без родни – это всё от нечистого.

Ссоримся насмерть, стоим до победного,

после мириться бросаемся истово.

 

Копим под сердцем, храним, как жемчужины,

старших советы, на землю нас сбившие.

Семьи бывают плохими, недружными,

 

Но

никогда

не становятся

бывшими.

 

Слово

 

Слово в начале было, слово началом стало,

Слово – не просто символ, слово – культурный пласт,

Слово – отмычка, шифр древних иероглифик,

Прорубью в море мифов светится парафраз.

Слово коннотативно, азбучно и нативно,

Тизер к цветной картинке, слово – скрипичный знак,

Ключница на серванте, код языка, семантик,

Кружево аграманта, сшившее времена.

Слово – эскиз к портрету, патина, фильтр, ретушь,

Выцветшая монета, главная суть и соль,

Змеям ассоциаций кольцами по абзацам –

В небо адресоваться, есть из часов песок,

Слово иконописно, глянцево и слоисто.

Вить паутину смыслов, корни морфем купать

В буквенном шрифтозёме. Спелое на разломе,

Слово не монохромно – яркая скорлупа.

 

Мы говорим: «простуда».

сразу: плывёт мазутом серенький столбик ртути, красит собой шкалу, в школу идти не нужно, голову болью кружит, мама зовет на ужин, в супе противный лук.

 

Мы говорим: «январский».

сразу: огни и сказки, блёстки с изнанки масок, Наде поёт Мягков. цитрус и лёд, куранты, абрис еловой лапы, снежен и бриллиантен, крашеное стекло.

 

Мы говорим: «с вокзала».

сразу: зелёный, алый, что-то про рельсы-шпалы, в трубочке сахар, стук, звяканье чайных ложек, полки из драной кожи, в тамбуре осторожно щупаю темноту.

 

Вяжем узор из строчек, вместе нам видно чётче –

Так и задумал Отче, рушивший Вавилон.

В общем культурном коде кромками мы подходим,

Речи чужих прародин – сложное ремесло.

Вот и спешим с пролога каждый – своей дорогой

Слово с изнанки трогать, пробуя на зубок.

Ангелом шестикрылым, правилом и правилом

 

Слово у Бога было.

 

Слово и было Бог.

 

* * *

 

Слышали новость? В четверг с утра небо держало большой совет,

И председатель сказал: «Пора что-то менять. Среди всех планет –

Только у нас за войной война, только у нас без вины – на крест,

Каждой ошибке – своя цена: в петлю, в монахи и под арест.

В вихре крестин-похорон-женитьб люди забыли о нас совсем.

Хватит их раем уже дразнить, адом пугать, как детей, – зачем?

Пусть их – живут и живут себе, новых рожают, спешат стареть.

Если свободу вручил толпе, нет больше смысла брать в руки плеть.

Хочешь им счастья – так сразу дай ключик к мечте, покажи маршрут.

Разве им будет твой нужен рай? Слушай, оставь их, пускай живут».

 

Только в ответ усмехнулся Бог: «Воля дана, чтобы встать с колен,

Выбрать свою среди ста дорог. Если кто верует – тот блажен.

Как-то я, знаешь, устал от слуг – скучен церковный парад-алле.

Люди вернутся ко мне, мой друг, – пусть поблуждают пока во мгле».

 

«Что в протокол записать, Господь?

Мне документ отправлять в Синод, сразу бы копию подколоть».

Ангел склонился, строчит в блокнот:

 

«Жизнь испытает огнём и льдом, звёзды мерцают в конце пути.

Там тебя ждёт настоящий дом. 

 

Верь.

И ты сможешь его найти».

 

* * *

 

Смутные призраки новых строчек тянут за пальцы, ломают почерк.

Месяц лениво качает ангел, звёзды нетрезво танцуют танго.

Пьёшь, как целуешь, – легко и жадно.

Не обернувшись, уйдёшь – и ладно.

Кто же так любит, скажи на милость?

Я ворожила, гадала, снилась – ты отмахнулся от снов и песен,

Наши качели уравновесил, серпик поправил на небе пьяный,

                                                                     звёзды отпаивал валерьяной.

Всё просто взял и вернул на место, а мне одной – ни небес, ни блеска.

Как без тебя пережить мне холод?

Светит хрустальным огнём мой город.

К новой зиме не готов, обижен, что в декабре мы не стали ближе.

Шанс повстречаться (совсем ничтожен) дразнит, кусает, щекочет кожу.

Калейдоскопом летят недели, скоро куранты мой год разделят,

                                                                     перемешают «потом» и «перед».

 

Может, вернёшься?

Я буду верить.

 

 

Суета сует

 

Ну что мы с тобой всё кричим о любви, послушай: в небесном палаццо

Бог смотрит на третьем «Архангел-TV» / реалити – не оторваться/,

Отвлёкся, и рыжий шалун – Божий кот – катает клубок наших судеб

Под креслом, и, путая, ниточки рвёт. Теряются в хаосе люди.

 

Наощупь блуждают в мирской суете, в тумане не видят дороги,

И всё не на месте, и рядом не те, смешались слова в диалогах.

Чужие мужья лисьи тропы плетут к чужим неприкаянным жёнам,

Морзянки сердечной летит перестук безадресным диапазоном.

И с завистью смотрим – сбылись у других мечты сокровенные наши,

Из всех исторических неразберих – сейчас ералаш ералашей.

Не знаем ни верных путей для себя, ни солнца, ни правды, ни веры,

Живём, унывая – уходим, скорбя, в загробную тусклую серость.

Разводят руками в приёмном врачи, мечети горят и часовни.

 

По попе газетой уже получил усатый нахальный виновник,

Увидев отчёты, зампред министерств эдемских решает стреляться,

И плачет навзрыд секретарь-камергер над кипой молитв-аппеляций.

Но, перьями крыльев лицо утерев, садится печатать ответы.

 

Чеканят на скалах века барельеф под пламенем вечного лета.

Хозяин на берег идёт переждать отчаянье просьб беспрестанных,

 

И жадно целует морская вода край праздничной алой сутаны.

 

та сторона

 

к свету летим через тёмный тоннель, кастинг на небо – кто грязен, кто чист.

список грехов не вмещает эксель, не просмотреть до конца этот лист.

люрекс блестящий ночных городов тянет на север штрих-коды полос,

в чёрное небо – христово гнездо – новоумерших ведут на допрос.

льдистый прозрачен в раю ламинат, в обморок тянет упасть высота,

ангел-помощник, строг, грозен, крылат, машет пришедшим: «сюда, господа»,

льём оправдания: «пьяный, больной, слабый, зависимый». Пётр брезглив,

прячет ключи за кирпичной стеной. плата – безгрешность, единый тариф.

право на выбор у мёртвых одно, вымоли шанс недеянием зла –

бог бросит камнем обратно на дно. или шагни, пусть измерит шкала

судных весов твои серые дни, разве не делал ты в жизни добра?

медлишь трусливо, давай же, рискни, всех из шеренги не смогут забрать.

«не воровал, не ругал, не убил, не возжелал», шепчем прочие «не».

 

каждый готов в жизнь вернуться на бис, если побыл на другой стороне.

 

* * *

 

Ты позови меня домой, я так устала быть бездомной.

 

Тончайшей снежной бахромой асфальт подёрнут. Монохромна

Моя тоска – сплошной графит глухой стеной, в ней нет оттенков,

И отрешённо говорит о недоступных абонентах

На старой записи ничей, давно забытый, мёртвый голос.

А кровь в висках всё горячей. От сердца хрустко откололась

Та часть, где бережно храню твою случайную неверность,

Чужую злую болтовню. Я сберегала эту скверну,

Плохие дни – им под замком не укусить, не разбежаться.

Перебирала их тайком и боль сплошную на абзацы делила.

Легче по чуть-чуть отмерить горя, а не залпом

Свою беду принять на грудь одним глотком, тягучим, жарким.

 

Ещё не спят, ещё шумят живой рекой автомобили,

Но фонари холодный взгляд мне вслед брезгливо заструили.

 

Я так устала, позови. Ответа нет. И я согласна –

Пусть зябким мраком нелюбви

укроет город безучастно.

 

Февральское

 

Февральский город наш – картонная коробка с размокшим дном.

Разметкой «хрупкий груз» – бокал высотки. 

Сети тропок топких раскинул двор. 

С парящих ржавых труб, укутанных лохматой стекловатой, сырой туман подполз и ослепил.

Мне в сумерках легко и жутковато, и каждый поворот – глухой тупик.

Озяб проспект под сизой крышкой неба, с деревьев мокрых оплывает снег.

Ложится тень на крыши тёмным крепом.

Изнанка туч – белила и свинец.

Подтаявшим серебряным крахмалом сугробы оседают, окривев.

Асфальт блестит, и воздух пахнет талым,

 

И льётся приглушенный серый свет.

 

холодает

 

холодает. опять зима, беспросветная темнота.

 

перелив балаяжный туч – дымкой в небо, да будет так:

жребий брошен. кому – весь мир, а кому-то – в петле висеть.

ночь-бариста за стойкой спит, тьму и лёд замешав в глясе.

 

выбирай? будешь тем-кто-ждёт или тем-кто-опять-ушёл?

заживало годами, но снова зверски распорот шов.

кружит дней хоровод проблем к вьюжной будничной маетне,

нимфалидой лечу, и снег крылья хрустко ломает мне,

город, с пальцев смахнув пыльцу, наколол на свои огни.

бородатый усталый бог заглянул перед сном в «магнит»,

без оглядки уходит в ночь, завернув мою боль в пакет.

 

мне бы только найти огонь, видеть свет его вдалеке.

и скрипит под ногами наст, гасит шаг снеговая твердь,

не страшна ледяная тьма – лишь бы было кому согреть.

 

* * *

 

память рода – что-то дикое, животное,

общеженское, запрятанное вглубь.

расстилаясь летописными полотнами

в первозданный инь, сырую полумглу,

превращаясь в безграничное принятие,

в соль и мудрость, растворяется в родстве.

и вперёд идти упрямо новой матери,

 

через боль – к любви

 

и сквозь тревогу – в свет.