Екатерина Малофеева

Екатерина Малофеева

Четвёртое измерение № 30 (414) от 21 октября 2017 года

Небесная канцелярия

семейный праздник

 

разливается март в капель, отражается в лужах город,

солнца спелая мирабель по каёмке бежит фарфора,

и застолья шашлычный дым примиряет старушек вдовых

с тем, что весело молодым за бокалом и разговором.

 

накрахмаленной буквой «пэ» развернулись столы в тенёчке.

помидорчики, канапе,

братьев, бабок, сватов и дочек

в ярком свете раёшном в пляс хороводный пускает праздник,

сёстры старшие пьют, смеясь, незамужних злорадно дразнят.

 

после сытая кружит муть, перекурим – и вносят тортик.

память рода не обмануть, и, застывший в миг анте-мортем,

кто-то плачет, не пряча глаз, кто хохочет, обняв соседа.

 

хоть с небес неживым на нас поглядеть на таких обедах.

 

Суета сует

 

Ну что мы с тобой всё кричим о любви, послушай: в небесном палаццо

Бог смотрит на третьем «Архангел-TV» / реалити – не оторваться/,

Отвлёкся, и рыжий шалун – Божий кот – катает клубок наших судеб

Под креслом, и, путая, ниточки рвёт. Теряются в хаосе люди.

 

Наощупь блуждают в мирской суете, в тумане не видят дороги,

И всё не на месте, и рядом не те, смешались слова в диалогах.

Чужие мужья лисьи тропы плетут к чужим неприкаянным жёнам,

Морзянки сердечной летит перестук безадресным диапазоном.

И с завистью смотрим – сбылись у других мечты сокровенные наши,

Из всех исторических неразберих – сейчас ералаш ералашей.

Не знаем ни верных путей для себя, ни солнца, ни правды, ни веры,

Живём, унывая – уходим, скорбя, в загробную тусклую серость.

Разводят руками в приёмном врачи, мечети горят и часовни.

 

По попе газетой уже получил усатый нахальный виновник,

Увидев отчёты, зампред министерств эдемских решает стреляться,

И плачет навзрыд секретарь-камергер над кипой молитв-аппеляций.

Но, перьями крыльев лицо утерев, садится печатать ответы.

 

Чеканят на скалах века барельеф под пламенем вечного лета.

Хозяин на берег идёт переждать отчаянье просьб беспрестанных,

 

И жадно целует морская вода край праздничной алой сутаны.

 

Заброшенный дом

 

Город – амвон для высоток-свечей, многоэтажных чистилищ,

Топят закаты его в сургуче, солнце в конверт опустили.

Серую пыль производственных зон и постсоветских окраин

Дворники-вихри метут. Обнажён двор без листвы, маслом тает

Выбитых стёкол сияющий лёд. Пахнет дождём и аптекой.

И председатель на сходку зовёт паству загробного ЖЭКа.

Слово берет делегат нежильцов: «Снова долги по квартплате,

Место свободно за третьим кольцом в детском саду-инфернате,

На Новодевичьем дачу сдают, маленький славный участок,

Старый погост – и престиж, и уют, что ещё надо для счастья?»

 

Эхо целует разрушенных стен контуры, сумерки тушью

Скрадывать тянутся в беж и сиен пыльный подъезд равнодушно,

Известь чешуйками пепла на пол падает, змейками трещин

Время рисует тончайший узор, штора неснятая плещет,

Ветер полощет забытую ткань, лапой мохнатой играет,

Лифтовой шахты высокий стакан звёздами полон до края,

Пламя созвездий крутили волчком, в небо рассыпавшись звонко.

Память баюкал заброшенный дом, кутая, словно ребёнка,

В бархат искристый, шуршащий, ночной, в ласковый мартовский сумрак.

Жмётся котёнком к ногам домовой, плача о прошлом бесшумно.

 

немое кино

 

ночь – сепия и тёмный карандаш, в лохмотья шёлк небес грозой разодран,

наматывает дней хронометраж незрелищный немой кинематограф.

 

молоденький запутал сценарист сплетения сюжетных криволиний,

подсказывает мне из-за кулис. я, фразу оборвав посередине,

пытаюсь в зале лица разглядеть. мешая в жестах мат и «авва, Отче»,

застывший в кинескопном янтаре, с экрана машет сурдопереводчик.

 

прекрасно черно-белое кино, а жизнь – не монохромная палитра,

и поздно или рано цвет иной понадобится вывести в субтитрах.

 

устала, где мой чёртов хэппи-энд? я спрашиваю –

 

пауза в этюде –

и снова льётся аккомпанемент,

 

читаю по губам: «его не будет».

 

если болит

 

ввысь закладывать виражи, пристегнулись и по-ле-те-ли.

смотришь сверху на чью-то жизнь – там занудливый сторителлинг:

кто родился, родил – и в гроб, кто, спиваясь, о вечном пишет,

раскрывая все темы в лоб, повышая накал страстишек,

ну попробуй давай забудь, как драло нас в огонь и клочья,

а не выкупил кто-то суть – время выпарит соль из строчек.

 

рваный ритм колючих слов хаотично кардиограмму

пишет. где-то летит любовь к безнадёжно счастливым самым,

одиночество под балкон пишет мелом «моя навечно»,

шпарит солнечный ацетон, марта сахарно-леденечный

растворяя хрусталь и лёд, добавляя в коктейли улиц,

геометрия вьёт и вьёт в неэвклидовом сити-улье

из задачи про точку «Б» в точку «А» серпантин дороги,

и наощупь слепой судьбе незнакомцев за лица трогать,

в полумраке ища своих, ошибаясь, но шрифтом Брайля

не напишешь, хоть как крои, монологи исповедален,

карты наших случайных встреч, шифры спрятанных переписок,

нам архивы не уберечь – гильотиной бьёт биссектриса,

разрубая нас пополам, и, забившись в уютный угол,

морщась, трёшь на предплечье шрам – там, где город нас сшил друг с другом.

 

в пыль, в обломки, в золу, в угли, топчем прошлое. хирургию

эту к чёрту.

 

еще болит – это значит, что мы живые.

 

холодает

 

холодает. опять зима, беспросветная темнота.

 

перелив балаяжный туч – дымкой в небо, да будет так:

жребий брошен. кому – весь мир, а кому-то – в петле висеть.

ночь-бариста за стойкой спит, тьму и лёд замешав в глясе.

 

выбирай? будешь тем-кто-ждёт или тем-кто-опять-ушёл?

заживало годами, но снова зверски распорот шов.

кружит дней хоровод проблем к вьюжной будничной маетне,

нимфалидой лечу, и снег крылья хрустко ломает мне,

город, с пальцев смахнув пыльцу, наколол на свои огни.

бородатый усталый бог заглянул перед сном в «магнит»,

без оглядки уходит в ночь, завернув мою боль в пакет.

 

мне бы только найти огонь, видеть свет его вдалеке.

и скрипит под ногами наст, гасит шаг снеговая твердь,

не страшна ледяная тьма – лишь бы было кому согреть.

 

металл

 

в огненных тисках землю сжал пятой злой стихией металл,

соль её – ружейная сталь, рваных ран в нечистых бинтах –

сотни, мир – осколочный ад, сколько их, чужих неживых?

блеск патронов, гроздья гранат из-под чьей-то грязной полы,

прибыль – смерть на деньги менять. взламывают грунт изнутри

сплавы из живого огня, тащит в бесконечный бэд-трип

крови медный вкус на губах, хрома скрип под шагом сапог,

«сжалься!» крик – уже не мольба, а надежды жгучий глоток.

дрожью от вольфрамовых ласк не насытить жадную тьму.

 

ржавый успокоится лязг, визг станков в сернистом дыму

воем свёрл и скрипом цепей не нарушит жуть тишины.

и нельзя того, кто отпет, со скамьи вернуть запасных.

мир агонизирует наш, в гниль и пыль рассыпан людьми.

 

Боже, если новых создашь, то давай-ка их вразуми.

 

Взрослея

 

Сказочный мир под обложками яркими тянет, запретные сказки зовут.

Эхо несёт «неверморрр» хриплым карканьем, путаясь в кронах, лаская листву.

И карнавальные Синие Бороды жён непослушных ведут на расстрел.

Плюшевым крошевом, жадно распоротым, школьными снами – в труху, пыль и мел –

Тихо осыпавшись, детство закончилось, хвойным ковром нашу юность устлав

К ласковым прозвищам строгим встав отчеством, нежную суть остальнив в твёрдый сплав.

 

Где-то блуждает тропинками топкими бесова наша слепая любовь.

Писем нечитанных – целыми стопками, стопками водки полна до краёв

Тайная комната в правом предсердии, скрытая папка внутри диска «цэ».

Душу мою черти крутят на вертеле, дьявол читает, меняясь в лице,

Записи нервным, неправильным почерком на дневниковых страницах анкет.

Спело под рёбрами жгут червоточинки, змейкой взрезая извилистый след.

 

Волк у порога, прикормленный, тянется страхов с ладони слизать монпансье,

Льдистая боль крылья пустит стеклянницей в лёгкие, лучше бы насмерть – и съел.

Ты потерпи, детка. Это – взросление. Больно, противно, иначе – никак.

Все успокоится более-менее, время загонит под темный свой флаг,

Манит кнутом, анальгином, леденчиком, лечит, пугает, меняет всех нас

От карамельных улыбок младенческих и до последних предсмертных гримас.

 

та сторона

 

к свету летим через тёмный тоннель, кастинг на небо – кто грязен, кто чист.

список грехов не вмещает эксель, не просмотреть до конца этот лист.

люрекс блестящий ночных городов тянет на север штрих-коды полос,

в чёрное небо – христово гнездо – новоумерших ведут на допрос.

льдистый прозрачен в раю ламинат, в обморок тянет упасть высота,

ангел-помощник, строг, грозен, крылат, машет пришедшим: «сюда, господа»,

льём оправдания: «пьяный, больной, слабый, зависимый». Пётр брезглив,

прячет ключи за кирпичной стеной. плата – безгрешность, единый тариф.

право на выбор у мёртвых одно, вымоли шанс недеянием зла –

бог бросит камнем обратно на дно. или шагни, пусть измерит шкала

судных весов твои серые дни, разве не делал ты в жизни добра?

медлишь трусливо, давай же, рискни, всех из шеренги не смогут забрать.

«не воровал, не ругал, не убил, не возжелал», шепчем прочие «не».

 

каждый готов в жизнь вернуться на бис, если побыл на другой стороне.

 

выбор

 

высоток вдаль панельные гробы

наш спальный стикс несёт по сонным волнам.

и дразнит фатум блеском «может быть»,

не говоря нам «да» определённо.

 

пакуем в хостел «рай» мы вещи, но

рекламный жар маняще жжёт под кожей.

и ничего пока не решено.

монетку брось – любой исход возможен.

 

когтит мне выбор левое плечо,

царапаясь, держась за ткань все цепче,

и крутит бог, задумавшись, волчок

в финале голливудского «inception».