Эдуард Хвиловский

Эдуард Хвиловский

Четвёртое измерение № 28 (412) от 1 октября 2017 года

Автореферат

Строфы

 

1.

 

И радость светлая, и светлая печаль

преследуют меня, и некуда вернуться,

хотя не уезжал в отчаянную даль –

и обещал себе не плакать и не дуться.

 

А просто нет реки, откуда изошли

и свет, и ранний сон под видом удивленья,

и нет уже тех мест, откуда мы ушли,

как нет меня внутри закона притяженья.

 

Мысль выплыла сейчас в который раз,

в тысячелетний год прекрасной годовщины,

чтоб снова побывать среди меня и вас

без видимой на то особенной причины.

 

2.

 

Играла громко музыка в пространстве,

и дню стезю приготовляла ночь,

и мальчик размышлял о постоянстве,

и девочка хотела всем помочь.

 

Друзья в глаза слагали всё, что можно,

поправки добавляя за глаза,

и ласточки кружили осторожно

над местом, где янтарь и бирюза.

 

Мою удачу страсти не изжили

не взял огонь, не вымыла гроза:

друзья в глаза всегда мне говорили

всё точно то же, что и за глаза.

 

Деликатес

 

Поговорим. Поговорим.

Деликатесов хоть и много,

но этот – жизнию храним,

и у него своя дорога.

 

Бесценен стольный разговор,

как стольного бесценны града

все стены. Тих его костёр

и мягки тени листопада.

 

Поговорим. Поговорим.

За шкафом спрятaны изнанки,

на кухне снова посидим,

и обнаружатся обманки

 

и красота, и чистота

из окружений местной грязи,

отступит в сумрак суета,

вне всякой с нашим миром связи.

 

Поговорим. Поговорим

во славу наших исократов

и на прощанье посидим

в тени больших и малых мхатов.

 

Мера наличия

 

Не измерить версту, не измерить простой километр,

ибо мера наличия слишком индивидуальна,

и разнится наш внутренний, добрый ко всем геометр,

с тем, что точно до атома и до атома парадоксально.

 

А зачем измерять? Разве только для лучших частот,

на которых работают все астрофизики мира...

Искривляется миг, искривляется медленно рот,

искривляется всё, даже звёздно-воздушная лира.

 

Тыща саженей вдоль, и четыре из них в ширину.

Как прекрасно всё то, что не вижу и что не замечу!

Дети-взрослые, – нет, не играют! – серьёзят в войну.

Их добру б научить – но и даже за это отвечу...

 

Не измерить никак. Разве только что силой тоски

и любви, и примера, и символом символов веры

от моста до дубравы, от мира до крестной доски,

где кончается всё и кончаются даже примеры.

 

Возвращение

 

Я вернусь туда в мае, когда потеплеют печали

и пройдут поезда мимо кладбищ без новых крестов,

где любая причина моею была и в начале,

и в огромных архивах уже пожелтевших листов.

Там и числа цветут, и конверты, и двери, и крыши,

циркачи за углами, артисты на всех этажах,

и призвания всплеск поднимается выше и выше,

и легенды растут на нежнейших солёных ветрах.

Приближается взлёт. Для разбега готова рулёжка,

и моторы готовы, и в крыльях уже керосин.

Мы присели вдвоём вместе с тенью моей на дорожку,

и напутствия слово Иисус приготовил Навин.

 

* * *

 

Ты сделала меня первым

на последнем причале,

не по годам правомерным

в конце и в начале,

несоразмерным

откровению и обману.

Стал вопросом ответ,

и прелесть тумана

заволокла свет.

 

Радиостанции заглушались

по всем частотам.

Мы так старались.

Завидно было даже зелотам.

Отыгрались.

Тишина в зале.

Дирижёр снял фрак.

Vale, дорогой... Дорогая... Vale...

Никого уже нет на причале...

 

Обратный отсчёт

 

Случайный гость в водовороте жизни,

он испытал биение частот

любви о лоб и тризны укоризны,

и всё, что, слившись, не попало в рот.

 

Он был гоним, растоптан и опознан,

забыт и выбит – а потом воскрес

на воздухе, прозрачностью морозном,

вне треб, каждений, милостей и месс.

 

Примкнул к кругам, потом примкнул к квадратам,

у эллипсов в провинциях живал,

был дедушкой и дядюшкой, и братом

и фильмы о рождениях снимал.

 

Был награждён людьми, зверьми, дарами,

потом отторгнут от больших сосцов,

разметил полушария следами

и выковал немало образцов

 

любви и нелюбви, и почитаний,

и охлаждений, и больших миров,

и радостей заслуженных страданий,

и явных видений не явных миру снов,

 

был всем, кем так хотел неоднократно

и тем, что по душе и по уму,

и было всё томительно приятно.

И начертал: всё это ни к чему!

 

Лакомство и яд

 

В Страстной четверг я вышел из-за скобок

Взглянуть, как изливается вода

и трогаются с места поезда,

и вот уже я здесь – и смел, и робок.

 

Видений превесёлая когорта

меня накрыла с четырёх сторон.

Я вижу всё и даже слышу звон.

Живительно работает аорта

 

И круговерть кружит свои метели,

и скобок провожающ круглый взгляд.

Похоже, это всё на самом деле:

изысканное лакомство и яд.

 

Невидимое наказание

 

Моё невидимое наказание

известно откуда:

не умножал – делил я,

не складывал – вычитал

до истощения

силы самопознания.

Потом ещё и ещё.

«Старается как, каналья!», –

говорили технологи

и инструментальщицы

расположенного рядом

завода плодово-ягодных вин

и дворовые бабки,

сплетен мотальщицы

жизни пропетой и перепетой,

когда бывал в ней не один.

Пролетал над всеми,

в упор никого не видя,

не откликаясь на имя

и политические призывы.

Тогда ещё не было

никаких «масс-медиа»,

молнии легко превращались в грозы,

приливы – в отливы.

Легко скользилось по талому льду.

Одно и то же

всегда необходимо.

Вроде бы неизвестно,

правильно ли иду.

Правильно!

Подтверждение тому –

прокурор, нотариус,

и зашифрованное свидетельство

о долготе дня.

Сам себе проходчик,

переплётчик, архивариус,

наблюдатель затмений, мнений,

сопротивлений, бдений,

безотносительных к состоянию,

образующему манию

иллюзии счастья и процветания.

 

Тетрадка

 

На старой, бедной стороне

я бунтовал, живя привольно,

и выбросил себя раздольно

и искупительно вовне.

 

Сомкнулись воды у души

и у дороги за рекою.

Да что с тобой? Да бог с тобою!

Живи как есть и не греши.

 

Живу как есть и не грешу – 

уж нагрешил на два десятка

шпицрутенов. Одна тетрадка

осталась – в ней всё и пишу.

 

Автореферат

 

Я ничего не знал тогда на Поклонном месте,

глаза выдавливая на то, что было в руке,

служил в Главобувьмодельнобашмачном тресте,

купался в море Лиманном и в Лиманной реке.

Работалось легко, с удивлением, проработки достойным,

перемежавшимся сессиями, не запечатлёнными монтажом

синематографа, никогда не покойного,

о чём, скорее всего, не расскажут потом.

В Писании сказано, что история наклонений не знает

сослагательных (изъявительных иногда тоже).

Кто-то ползает, кто-то летает, для одного – дешевле,

для другого – себе дороже. Не знал и замысловатый тот,

кто думал иначе, сидя и стоя на крутых сочетаньях вещей,

никогда не требуя в ресторанах сдачи,

ибо был влиятельней, чем Кощей.

Любил ковать иллюзии, пока горячилось железо,

не подозревая, что они продавались на вес

внутри университетских коридоров ликбеза,

простиравшегося от катакомб до небес

в понимании и в непонимании сонма студентов,

где один другого был веселей и глупей,

а также предыдущих и последующих абитуриентов

в течение бессчётных, удивительных дней.

Не знал, что и после – на Посконном месте

(где вымпелы выступавшим были вместо знамён)

ничего не останется. От Главобувьтреста –

только мокрое место, и вместо имени – в ходу просто «он».

Не везде сказано, что часто такое бывает,

на самом же деле – случается всякий раз:

сначала приятно вонзают, потом извлекают,

выказывая удивленное расширение глаз.

И сейчас не знаю, проживая в достойном месте

за особую плату и с гарантиями аонид,

служа в Главкомпьютербожемойтресте

Временным Поверенным у тех, у которых болит.

История вышла славная, которая ничему не учит.

Иллюзии растворились в горчичном соусе жизни.

При этом не только кот, но и кошка мяучит,

и параллелепипед подбирается к своей призме.

Случай поможет – и не узнаю про остальное,

но у нотариуса поставлю печать и подпись заверю,

а также – перекись с закисью водорода и всё такое,

о чём не догадываюсь и что никогда не проверю.

 

Писано в году, удаляющемся от начала и от конца века

с одинаковой скоростью Альберта Эйнштейна – отца,

учёного, гения, весёлого, грустного человека –

от первого, второго, третьего и ещё неизвестно какого лица.

 

* * *

 

Прекрасно пишешь

и завораживаешь

души, цветы, зверей, устья рек.

Без силков тайных улавливаешь.

Бесконечно чистый во всём человек.

Всё твоё – над нами

в отменной свежести,

(помимо радуг, облаков, туч)

настоями мяты,

рододендрона, жимолости,

и слог твоей нежности так могуч.

Настроенному твоим камертоном

фальшивить нельзя никак,

никогда, ни тоном, ни полутоном,

ибо получен от тебя знак.

Исподволь использовал

твои мотивы-мелодии,

различимые только теми,

кто знает тебя, любя

долевую пургу твоей просодии,

которую любишь

и которая любит тебя.

Слушать и слышать твои откровения

в преломлении через душу твою –

неизъяснимое наслаждение,

которое пью и никогда не допью.