Дмитрий Якимов

Дмитрий Якимов

Четвёртое измерение № 2 (170) от 11 января 2011 года

Судьбы судебный исполнитель

  

* * *

 
В одной песочнице, коих много, числа которым повсюду несть,
Какой-то прихоти ради бога, судьба свела их, зачем бог весть.
В отдельной карликовой пустыне, имевшей место в любом дворе,
Скучали рядом они отныне и ковырялись в земной коре.
 
И вот однажды, а если точно – цвела черемуха, был четверг,
Он поднял взор, и в часах песочных застрял комочек, и мир померк.
И вдруг увидев в ней свет, прекрасней какого и не встречал досель,
Он тихо выдохнул перед казнью и сел в бесплатную карусель.
 
Она ломала его машинки. Он и не думал роптать в ответ.
В её глазах голубели льдинки – он улыбался и видел свет.
Она втыкала в него шурупы, булавки, шпильки и каблучки,
Но у него лишь дрожали губы, и расширялись слегка зрачки.
 
Потом песочница стала мелкой, открылись новые рубежи,
Она швыряла в него тарелки и научилась метать ножи.
Он подарил ей букет кораллов, она украла его кларнет.
Она язвила, вонзая жало – он улыбался и видел свет.
 
Она царапала и кромсала его прилюдно и тет-а-тет.
Он улыбался. Довольно вяло, но улыбался – и видел свет.
И терпкий мёд из цветов полыни вкушал, что чертополох – осёл,
Не из упрямства, не из гордыни: а просто хочется – вот и всё.
 
И он цеплялся, как мог, конечно, за всё, дарованное ослу,
Уменье видеть не то, что внешне, уменье слышать не то, что вслух.
Но пламя жгло, становясь бледнее и безотраднее каждый час,
И он ушёл, не простившись с нею. Песок просыпался. Свет погас.
 
И воплям разума не внимая, что дело было отнюдь не в ней,
А лишь в черемухе, или в мае, иль в чём ещё – божеству видней,
Он опустился на дно морское, во мглу, не снившуюся Кусто…
 
Зато он видел её такою, какой не видел её никто. 
 

* * *

 
О, господи, какое наслажденье
Лежать на верхней полке в девять лет,
В припадке бессознательного бденья
Не слыша, как внизу храпит сосед.
 
Куда там спать, когда в тебе бодряще
Грохочут ямбы встречных поездов,
И мир сосредоточен в настоящем:
В скольжении парабол проводов.
 
В луне, вослед несущейся над лесом.
В безвестных полустанках на пути…
И ты не то чтоб смотришь с интересом,
Но просто глаз не в силах отвести.
 
И дым в окне забава – не помеха,
И запах несгоревшего угля.
И счастье в том, чтоб ехать. Просто ехать.
Бесцельно иль неясной цели для. 
 

* * *

 
Подсчитаем: у них, во-первых, клыки и когти, шипы и бивни,
Перепонки, огонь из пасти и чешуя.
Даже если не брать уменья, одним числом лишь такой противник,
Наши шансы сведёт едва ли не до нуля.
 
Несомненно, у них все нити, у них разведки и контрразведки,
Я встречаю их в оперетте и синема.
У меня же на «Ундервуде» вчера сломался рычаг каретки,
И от этого я весь вечер схожу с ума.
 
Надо мною глумится нечисть, и капитаны глядят набычась
Всех флотилий и эскадрилий враждебных стран.
Ничего не случится в мире, если взять из него и вычесть,
На гашетку нажав, мой детский катамаран.
 
У меня же всего – рогатка, перо, бумага, табак, огниво.
Как с таким арсеналом драться, да не на жизнь…
Без серебряных пуль в кармане, и без надежд на исход счастливый.
Лишь с молитвой. Она простая. «…держись… держись…» 
 

* * *

 
Мальчик худенький с папочкой нотной на занятья бредёт неохотно,
Зажимая тесёмки в кулак.
Он не выучил гадкого Черни, и светила на небе вечернем
Не сулят неожиданных благ.
Что за день неудачный сегодня. И опасна вон та подворотня,
И поход по враждебным дворам,
Где мечтал о карьере хавбека, но играет судьба человеком,
Как не снилось иным шулерам.
 
Оттого ли, что часто кричали, он уже научился печали,
Но далёк от порочных страстей.
И не чает грядущей юдоли – я не знаю, поэтому, что ли,
Нам так нравится делать  детей?
Я гляжу ему вслед, вспоминая этот город и осень, когда я
Был почти что таким же, как он.
Мы похожи как кровные братья. Я – с занятий. А он – на занятья.
Но одних мы считаем ворон.
 
Он идёт по бульвару вдоль рынка, где за двадцать копеек грузинка
Наделяет мальчишку айвой.
От неё невеликая сладость, но какая-то тихая радость,
Что, в отличье от Черни, – живой.
Впереди – непонятное Нечто, но ещё далеко до конечной,
И неясно, чем кончится век.
Он не стал ещё вором в законе, и пока никакой Морриконе
Не успел сочинить саундтрек. 
 

* * *

 
Прощай, покой! Настали собачьи дни кровавых шальных каникул.
Повсюду псы. Иди, но не торопясь, – они не выносят бегства.
Навек забудь – и ёлку под Рождество, и спелую землянику.
Лишь револьвер поможет тебе пройти маршрутом, знакомым с детства.
 
Сначала – в Пермь, оттуда – в Тюмень и Томск, и далее – на Камчатку…
Нет-нет, не ту, в проёмах у задних парт в уютных стенах гимназий.
Сказал бы кто, что сбудется всё, как есть, дословно и по порядку,
А всё сбылось, причём далеко не так – не в жанре твоих фантазий.
 
Какой Майн Рид!? Уже позади Иркутск, погоны долой, лампасы.
Уймись, слеза – бессмысленно щедрый дар забывчивой Мнемозины.
Как есть, сбылись, – охота и грабежи, мустанги, стрельба, пампасы.
Но кто бы знал, что вправду тебе пойдут заморские мокасины.
 
Надеюсь, ту, с косичками и в очках, Господь уберёг, не бросил.
Хотя не мне, кому-то же суждено растрогать её, потрогать.
Бог даст, она не вспомнит меня тогда в прокуренном Наркомпросе.
Прощай навек! Я – твой Монтигомо. Твой навек Ястребиный Коготь.
 

* * *

 
Все, дорогой, поверь мне, не так уж плохо,
Даже когда по паспорту ты – Пьеро,
И ничего не можешь помимо вздоха,
Если опять – три раза подряд – зеро.
Есть же скамейка, облако, куст сирени,
Где-то на донце капелька коньяка,
Это давно известный рецепт смиренья.
Есть, наконец, живая моя рука.
 
Хватит блистать на сцене у Карабаса.
Или у Карло. Ты ведь не для того.
Полно геройствовать, тихо уйди с баркаса –
Он всё равно взорвётся скорей всего.
Что тебе неустойка с ангажемента.
Ты ведь и так всю пьесу гоним, раним!
Что тебе эти «браво!» и « сакраменто!»?
Жив-то кустом сирени – лишь им одним.
 
Всё, дорогой, поверь мне, не так уж скверно.
Солнца не станет – значит, взойдёт луна.
Жизнь приучает медленно и наверно
Не обращать вниманья, когда она
Ласково машет битой тебе бейсбольной
Или грозит стереть тебя в порошок…
Жить хорошо… ну, может, немного больно…
Или, вернее, больно – но хорошо. 
 

* * *

 
Я вам спою, ребяты, на ночь не серенаду, не псалом,
Но песнь, как Николай Степаныч влюбился в девушку с веслом.
Он повстречал её случайно среди аллей ЦПКиО,
И этот казус чрезвычайно и до основ потряс его.
Она стояла в старом парке неколебимо двадцать лет,
И на груди ея неярко мерцал тревожно лунный свет.
Сводил с ума, стирая разум, купальной шапочки изгиб,
И Николай Степаныч разом для человечества погиб.
 
Он прекратил носить погоны и исполнять служебный долг.
И голос нравственных законов в нём перепугано умолк.
Презрев и институты власти, и нужды рухнувшей семьи,
Он предавался с нею страсти от девяти и до семи,
Не причиняя ей ущерба, пока над миром правит ночь,
Пока его суровый цербер не изгонял из рая прочь.
Крутилась жизни кинолента героев дня, а наш герой
Ночами бдел у монумента, забыв про сон и геморрой.
 
С небес дивилась Афродита на то, как он судьбе назло
Ласкал прохладные ланиты и целовал её в весло.
Как, избежав иных приманок, себе он создал идеал
И как при помощи стремянок заветной цели достигал.
Как покупал ей ожерелья – их воровали алкаши,
Которым краткое похмелье важнее вечности души.
Как было им зимой и летом чем разогнать по жилам кровь,
Покуда жив мудак с букетом, покуда властвует любовь.
 
Он ждал – однажды потеплеют уста из гипса и в ответ
На поцелуй в ночной аллее произнесут: «Физкультпривет!
Товарищ, помогите даме!» – И наземь падает весло…
Он ждал годами. И с годами в нём раздражение росло
На то, что жизнь заполнил вздором, на этот глупый пьедестал,
На то, что мог бы стать майором, а стал… Неважно, кем он стал.
На то, что каменной деснице он поклонялся без стыда
И что не в силах отступиться от этой девы никогда.
 
Недавно, едучи в трамвае, я, размышляя о былом,
В окне увидел Николая на этой девушке с веслом.
Он был одет не по погоде. Искрился иней на виске.
При свете дня. При всем народе. С большой кувалдою в руке.
Был страшен лик его в экземах и взор, блуждающий вдали.
И комиссары в пыльных шлемах его куда-то увели…
А я всё это между прочим узрев, спешил к ВДНХ.
Там есть колхозница с рабочим… Поскольку сам не без греха. 
 

* * *

 
Рука подведет. Отвернется удача. И ты промахнёшься, едва ли не плача,
По той, что была дорога.
Та белая лебедь тебе не добыча. Довольно иной, что, довольно курлыча,
Летит косяком на юга.
 
Ну да – перепёлки. Ну что ж – куропатки. На вертеле все одинаково сладки,
И вкус приблизительно схож.
Но как ни искусен твой повар-затейник, что клал майоран, добавлял можжевельник –
На вкус одинаково ложь.
 
В дальнейшем тумане щемящая нота манка известит, что открыта охота,
Не вызвав ответную дрожь.
Одарит ли чем напоследок болото?.. И нехотя станешь выцеливать что-то –
Глядишь, невзначай попадёшь…
 
И под ноги рухнет тебе, что желанно кому-то другому. Тебе же вне плана
Досталось совсем без труда.
Поскольку не целясь – всегда попадаешь. Но это становится ясно тогда лишь,
Когда безразлично – куда. 
 

* * *

 
Если хочется плакать – молча, конечно, плачь.
Что всегда улетает шарик, и тонет мяч,
Я не помню, чтоб кто-нибудь выиграл этот матч.
Даже купив всех судей.
Даже если всю ночь в подушку про чью-то мать,
Даже если себя скрутить и переломать,
Даже если купить «Аврору», а после дать
Залп изо всех орудий.
 
У тебя за душой остался последний грош,
Сбереги хоть его. Остынь. Прекрати дебош.
Баррикаду оставь, ступай отдохни, Гаврош, –
Хватит стрельбы и боли!
Сколько можно скакать по ветке, как глупый чиж.
Если пожил, акын, что видишь – о том молчишь,
Прекрати вынимать всю душу из тёмных ниш
Где-то на антресоли.
 
Перестань молодецки в шляпу вставлять перо.
Ты садовник, а вовсе не господин барон.
Не читай «Женитьбу». Тем более – Фигаро.
Чти медицинский атлас.
Не дави на газ, не ломай со всей дури руль –
И добро бы тебя хоть звали Хосе Рауль
Или граф де ла Фер, но – ты совершенный нуль.
Имя тебе – Эйкаквас.
 
Выпивай по часам противный густой настой,
Не жалей о душе, что хрустнула под пятой,
Перестань поклоняться той не вполне святой
Деве, связавшей свитер,
Что теперь нам гордиться новым календарём,
Удирать от себя и думать, что удерём…
Что лежать ночами в обнимку лишь с ноябрём, –
Здравствуйте, леди Винтер!                                                                                
 

* * *

 
Моей судьбы судебный исполнитель,
Оглядывая скромную обитель,
Не ищет жемчугов и соболей,
Не нагоняет театральной жути.
Но переходит сразу к самой сути –
Что вписана в один из векселей.
 
Он не грозит перстом, судом, острогом,
Не требует надуманным налогом
Заполнить брешь общественной казны.
Не потрошит перин, не рвёт обоев…
Но небо вдруг, доселе голубое,
Лишается своей голубизны.
 
И только и всего, – но, погляди-ка:
Как на глазах темнеет голубика,
И с голубянок сыплется пыльца.
И в радуге нет места голубому…
И я как домовой брожу по дому,
Уже лишённый статуса жильца,
 
За то, что был готов за эти встречи
Отдать и дар для них ненужной речи,
И вот отдал. И в сумрачной тиши
Молчу: «Прощай! моя недорогая…»,
Заранее до смерти постигая,
Как неуютно телу без души.                                             
 

* * *

 
Добрый доктор каких-то мудрёных наук,
Гуманист, человечества преданный друг,
Оптимист и сангвиник,
Ко всему, что ни есть, ты имеешь талант,
Ты красив как Нарцисс и силён как Атлант,
И умён как Ботвинник.
 
Это ты – не жалевший себя для людей,
Адвокат, обвинитель, и трио судей,
И двенадцать присяжных,
Без обеда и отпуска, рано с утра
Прививаешь побеги любви и добра.
Остальное – неважно.
 
Это ты – врачеватель пороков и язв,
Направляешь корабль, ничего не боясь,
Словно опытный шкипер.
Это ты средь невидимых обществу слез
Побеждаешь холеру, и туберкулёз,
И (конечно же) триппер.
 
Это ты между делом за несколько лет
Изобрел сонатину, придумал балет,
Написал все картины,
Одарил целый мир красотою скульптур.
Это ты сочинил «Трёх сестёр», «Чевенгур»
И ещё «Буратино».
 
Это ты, безупречен, прозрачен и бел
От манжет до бюджета, от слов и до дел,
Будто Белое море,
Умиляясь, даёшь бедной нищенке грош,
И, обмякнув душой, по субботам поёшь
В нашем хоре в соборе.
 
И неважно, что ты, исключительный мой,
Каждый вечер приходишь с работы домой
И, невидящим взглядом
Проницая собаку, детей и жену,
Содрогнувшись, вдруг слышишь в себе тишину…
И становишься Хайдом.