Дмитрий
Якимов

Calling 

Зарождается этот бред от смутного беспокойства,

Что стучится в его мозги – сначала довольно робко,

И течение мыслей обретает странные свойства

От того, что радио врёт, что где-то на МКАДе пробка.

Потому что он в курсе – там, где пробка, там – плохо дело,

Там обломки, и вой сирен, мигалки, патруль, носилки,

Там, должно быть, на мостовой лежит бездыханным тело,

Над которым склонился врач и чешет вотще в затылке.

Разумеется, не её – чего бы ей вдруг на МКАДе,

Но уже механизм запущен – всякое в строку лыко:

Террористы и маниаки, просто люд – гад на гаде,

Людоеды и душегубы – всех излови поди-ка!

Что ни оттепель, то капель – на крышах такие льдины…

Или молния вдруг шарахнет – грозы в начале мая…

Потому-то в башке мигрень, залысины и седины

Оттого-то его колбасит, плющит, трясёт, ломает.

И ведь даже метеорит Тунгусский вполне возможен!

Он уже допускает, что космические пришельцы

Похищают её сейчас, и даже, помилуй Боже,

Скажем, лично товарищ Путин. Хуже – товарищ Ельцин.

И рассудок – прости-прощай! И даже его остатки.

Он, успев навоображать и бойню, и мясорубку,

Выпадает в осадок весь и скушно лежит в осадке,

Потому что она молчит. Она не снимает трубку.

А она, не снимая трубки, тает в чужих объятьях,

Поражаясь, зачем звонить так долго, когда не нужно,

И ведь именно в тот момент… Придётся прервать занятья….

А он жив из последних сил, ничтожно и так натужно,

А когда устаёт дышать под этим безумным прессом,

А когда на исходе часа слышит сухое «здрасте…»,

Вдруг с души упадает камень. Страшный. Три тонны весом.

И его отпускает… Губы шепчут:

– Боже! Какое счастье…

* * *

В одной песочнице, коих много, числа которым повсюду несть,

Какой-то прихоти ради бога, судьба свела их, зачем бог весть.

В отдельной карликовой пустыне, имевшей место в любом дворе,

Скучали рядом они отныне и ковырялись в земной коре.

И вот однажды, а если точно – цвела черемуха, был четверг,

Он поднял взор, и в часах песочных застрял комочек, и мир померк.

И вдруг увидев в ней свет, прекрасней какого и не встречал досель,

Он тихо выдохнул перед казнью и сел в бесплатную карусель.

Она ломала его машинки. Он и не думал роптать в ответ.

В её глазах голубели льдинки – он улыбался и видел свет.

Она втыкала в него шурупы, булавки, шпильки и каблучки,

Но у него лишь дрожали губы, и расширялись слегка зрачки.

Потом песочница стала мелкой, открылись новые рубежи,

Она швыряла в него тарелки и научилась метать ножи.

Он подарил ей букет кораллов, она украла его кларнет.

Она язвила, вонзая жало – он улыбался и видел свет.

Она царапала и кромсала его прилюдно и тет-а-тет.

Он улыбался. Довольно вяло, но улыбался – и видел свет.

И терпкий мёд из цветов полыни вкушал, что чертополох – осёл,

Не из упрямства, не из гордыни: а просто хочется – вот и всё.

И он цеплялся, как мог, конечно, за всё, дарованное ослу,

Уменье видеть не то, что внешне, уменье слышать не то, что вслух.

Но пламя жгло, становясь бледнее и безотраднее каждый час,

И он ушёл, не простившись с нею. Песок просыпался. Свет погас.

И воплям разума не внимая, что дело было отнюдь не в ней,

А лишь в черемухе, или в мае, иль в чём ещё – божеству видней,

Он опустился на дно морское, во мглу, не снившуюся Кусто…

Зато он видел её такою, какой не видел её никто. 

Вальс

Конечно, простой приём, но лучше лежать вдвоём,

Чем шляться поодиночке,

Когда ледяная длань стремится сдавить гортань

И вырвать звено в цепочке.

В окне темнота, пустырь, и диктор свою Псалтырь

Читает не очень внятно,

Уверен я лишь в одном – он лучше, чем метроном,

А кто убеждён в обратном…

Сначала горел неон, но вскоре погас и он,

И мы отменили раут,

Раз в лавках не стало свеч, но было нескушно лечь,

Когда наступал black-out,

Когда подступал мороз, как в 42-ом, всерьёз,

И кровь застывала в жилах,

Но было вполне с руки, Альцгеймеру вопреки,

Лежать, вспоминая милых,

Мы оба устали без обычных простых чудес,

Вдвоём, но никак не вместе.

И это не ты… не я… Но как ещё быть, живя

В сухом и прохладном месте.

И колокол бил в виске, а в ящике, в уголке,

Как в спячке валялись спички,

Мы тоже лежим во мгле, хранясь глубоко в столе,

И ждём воровской отмычки.

* * *

Все, дорогой, поверь мне, не так уж плохо,

Даже когда по паспорту ты – Пьеро,

И ничего не можешь помимо вздоха,

Если опять – три раза подряд – зеро.

Есть же скамейка, облако, куст сирени,

Где-то на донце капелька коньяка,

Это давно известный рецепт смиренья.

Есть, наконец, живая моя рука.

Хватит блистать на сцене у Карабаса.

Или у Карло. Ты ведь не для того.

Полно геройствовать, тихо уйди с баркаса –

Он всё равно взорвётся скорей всего.

Что тебе неустойка с ангажемента.

Ты ведь и так всю пьесу гоним, раним!

Что тебе эти «браво!» и « сакраменто!»?

Жив-то кустом сирени – лишь им одним.

Всё, дорогой, поверь мне, не так уж скверно.

Солнца не станет – значит, взойдёт луна.

Жизнь приучает медленно и наверно

Не обращать вниманья, когда она

Ласково машет битой тебе бейсбольной

Или грозит стереть тебя в порошок…

Жить хорошо… ну, может, немного больно…

Или, вернее, больно – но хорошо. 

* * *

Добрый доктор каких-то мудрёных наук,

Гуманист, человечества преданный друг,

Оптимист и сангвиник,

Ко всему, что ни есть, ты имеешь талант,

Ты красив как Нарцисс и силён как Атлант,

И умён как Ботвинник.

Это ты – не жалевший себя для людей,

Адвокат, обвинитель, и трио судей,

И двенадцать присяжных,

Без обеда и отпуска, рано с утра

Прививаешь побеги любви и добра.

Остальное – неважно.

Это ты – врачеватель пороков и язв,

Направляешь корабль, ничего не боясь,

Словно опытный шкипер.

Это ты средь невидимых обществу слез

Побеждаешь холеру, и туберкулёз,

И (конечно же) триппер.

Это ты между делом за несколько лет

Изобрел сонатину, придумал балет,

Написал все картины,

Одарил целый мир красотою скульптур.

Это ты сочинил «Трёх сестёр», «Чевенгур»

И ещё «Буратино».

Это ты, безупречен, прозрачен и бел

От манжет до бюджета, от слов и до дел,

Будто Белое море,

Умиляясь, даёшь бедной нищенке грош,

И, обмякнув душой, по субботам поёшь

В нашем хоре в соборе.

И неважно, что ты, исключительный мой,

Каждый вечер приходишь с работы домой

И, невидящим взглядом

Проницая собаку, детей и жену,

Содрогнувшись, вдруг слышишь в себе тишину…

И становишься Хайдом.

* * *

Если хочется плакать – молча, конечно, плачь.

Что всегда улетает шарик, и тонет мяч,

Я не помню, чтоб кто-нибудь выиграл этот матч.

Даже купив всех судей.

Даже если всю ночь в подушку про чью-то мать,

Даже если себя скрутить и переломать,

Даже если купить «Аврору», а после дать

Залп изо всех орудий.

У тебя за душой остался последний грош,

Сбереги хоть его. Остынь. Прекрати дебош.

Баррикаду оставь, ступай отдохни, Гаврош, –

Хватит стрельбы и боли!

Сколько можно скакать по ветке, как глупый чиж.

Если пожил, акын, что видишь – о том молчишь,

Прекрати вынимать всю душу из тёмных ниш

Где-то на антресоли.

Перестань молодецки в шляпу вставлять перо.

Ты садовник, а вовсе не господин барон.

Не читай «Женитьбу». Тем более – Фигаро.

Чти медицинский атлас.

Не дави на газ, не ломай со всей дури руль –

И добро бы тебя хоть звали Хосе Рауль

Или граф де ла Фер, но – ты совершенный нуль.

Имя тебе – Эйкаквас.

Выпивай по часам противный густой настой,

Не жалей о душе, что хрустнула под пятой,

Перестань поклоняться той не вполне святой

Деве, связавшей свитер,

Что теперь нам гордиться новым календарём,

Удирать от себя и думать, что удерём…

Что лежать ночами в обнимку лишь с ноябрём, –

Здравствуйте, леди Винтер!

Зарубежная эстрада 

Ура! У нас покой и благодать!

Видать, Господь послал кусочек сыра

Любой вороне здешней, и любой

Лисе – по спелой кисти винограда,

Любой пчеле – по целой капле мёда,

В накладе не оставив никого.

И климат – тоже грех не угадать

И грех роптать! – вполне тепло и сыро.

Родит земля, и кормят на убой.

И строг, но справедлив отец народа…

Одна лишь зарубежная эстрада

Порой смущает слух его.

Взгляни, научный движется прогресс

Почти десятимильными шагами.

Растёт добыча нефти и угля.

Повсюду – свет, вода и газопровод

Зачем же ты одна сидишь не рада,

Угрюмо щурясь в радужную даль?

У нас побеждены тоска и стресс,

И нет проблемы с внешними врагами.

Гребцы гребут, и кормчий у руля…

О чём? Зачем? К чему твой слабый ропот?

Зачем нам зарубежная эстрада?

Зачем душе твоей печаль?

Не плачь! Молю. Иначе мой покой

Исчезнет. Благодать Господь отнимет.

И мрачным вдруг окажется испод

Всего. Его дырявая изнанка

Мелькнёт. Умрут надежда и отрада.

И нет спасенья бедному уму.

И сыр какой-то сразу не такой,

И мёд, и виноград, и даже климат.

Отец народа, в сущности, деспот.

Повсюду лизинг, секонд-хэнд, испанка,

Бедлам! И зарубежная эстрада –

Причина этому Всему.

А посему я ночью тихо встану

И растопчу наушники и плеер,

И научу тебя любить, что важно,

Как нужно, до каких пределов можно.

И ты поймёшь, что я желаю блага,

И убедив себя, что это благо,

Мы станем жить легко и беспечально,

Лишь напевая песенку простую:

«Когда глаза привыкнут к темноте,

Когда уста привыкнут к немоте,

Когда душа привыкнет к пустоте,

Когда падут последние преграды,

Мы обратимся к тем иным, но те,

Иные боги, не даруют нам пощады.

Тебе – за песни западной эстрады.

А мне – за гимн восточной долготе».

Когда подобает 

Когда подобает придать мало-мальский сюжет

Рассказу про поезд, что вышел от станции А

И мчится куда-то, хоть смысла в движении нет,

И мчится куда-то, хоть кажется, что в никуда,

В одном из вагонов объявится главный герой,

(Поскольку нескромно всё время писать о себе),

Что едет и дремлет. Он дремлет ночною порой

И едет себе потихоньку до станции В.

Он – не материал, но скорее всего инструмент

В попытке исследовать всякий проложенный путь.

На каждой из станций, в любой подходящий момент,

Вот даже на этой, когда б не случилось заснуть,

Он мог бы сойти вопреки обалдевшей судьбе,

Однако увидеть, слегка изменившись в лице,

Что, вместо желанной, загадочной станции В,

Вокруг все приметы загаженной станции С.

Реальность богата событьями… В точности, как

Задачник по алгебре… Вроде, логичен и прост,

Но, вычислив скорость иль прочий подобный пустяк,

Никак невозможно ответить на главный вопрос –

Зачем просыпаться и бриться, выдумывать цель

И средства, от детства протягивать красную нить?

Ведь если вы ехали в В, а приехали в С,

Зачем вам всё это, и как это всё объяснить?

И смею заверить, что так происходит всегда,

В любую минуту, в любую погоду и власть, –

Пути сообщенья приводят совсем не туда,

Куда изначально мы все норовили попасть.

И эта ошибка становится явной в конце,

И, как ни решай, а получишь неверный ответ:

Мы тупо глядим на конечную станцию С,

И шепчем в том смысле, что смысла в движении нет.

И шепчем, и плачем, и рушим свои города,

И прячемся в домик, влачимый на личном горбе…

Дан поезд. Он едет. Он вышел от станции А,

Но он никогда…

Но он никогда…

Но он никогда…

Малыш и Карлссон. P.S.

 Здравствуй, Малыш. Всё нормально. Живу на крыше.

Я всё такой. По-прежнему вздорный. Рыжий.

В меру упитан. В полном расцвете лет.

Да, не летаю. В общем и целом – не с кем.

И не считаю небо занятьем детским.

Ты-то хоть помнишь? Нет, ты не помнишь. Нет.

Кристера видел. Спился. Весьма уныло

Выглядит на панели твоя Гунилла.

А про тебя я в курсе из новостей.

Стал депутатом в риксдаге ты или где там?

Сто дураков внимают твоим советам.

Ты не пустил на крышу своих детей.

Тихо кругом. И пусто. Ну, разве кошка

Чёрная промелькнёт в слуховом окошке,

С улицы донесётся неясный вздор.

Я, не меняя, переодену гетры.

Всё как обычно. Осень. Дожди и ветры.

Лень есть варенье и проверять мотор.

Я не летаю. Я не могу – с другими.

Кстати… Ты и не знал – у меня есть имя…

И не узнаешь, но подводя итог,

Я не виню тебя. Всё мне вполне понятно.

Капли из низкой тучи ещё бодрят, но…

Просто, Малыш, ты вырос… А я не смог.

* * *

Мальчик худенький с папочкой нотной на занятья бредёт неохотно,

Зажимая тесёмки в кулак.

Он не выучил гадкого Черни, и светила на небе вечернем

Не сулят неожиданных благ.

Что за день неудачный сегодня. И опасна вон та подворотня,

И поход по враждебным дворам,

Где мечтал о карьере хавбека, но играет судьба человеком,

Как не снилось иным шулерам.

Оттого ли, что часто кричали, он уже научился печали,

Но далёк от порочных страстей.

И не чает грядущей юдоли – я не знаю, поэтому, что ли,

Нам так нравится делать  детей?

Я гляжу ему вслед, вспоминая этот город и осень, когда я

Был почти что таким же, как он.

Мы похожи как кровные братья. Я – с занятий. А он – на занятья.

Но одних мы считаем ворон.

Он идёт по бульвару вдоль рынка, где за двадцать копеек грузинка

Наделяет мальчишку айвой.

От неё невеликая сладость, но какая-то тихая радость,

Что, в отличье от Черни, – живой.

Впереди – непонятное Нечто, но ещё далеко до конечной,

И неясно, чем кончится век.

Он не стал ещё вором в законе, и пока никакой Морриконе

Не успел сочинить саундтрек. 

Метаморфоза

Я был простой скрипач, сиречь не хуже прочих.

И вовсе до поры о том не горевал.

Она сказала: – Нет. Желаю, чтобы лётчик!

И я, похолодев, уселся за штурвал.

Хоть не был я рождён для неба и штурвала,

Решил, пускай умру, но стану ей под стать,

И выжил, но, увы, то было лишь начало

В том перечне всего, каким я должен стать.

Я перестал ходить с друзьями на «Уэмбли»,

Поскольку всё равно его вчера снесли.

И бросил, как Колумб, все остальные земли

Взамен всего одной единственной «Земли».

Я сам того хотел, покорен и недерзок.

И музыкой в ушах звучало: «Сукин сын!

Опять ты приволок какой-то гадкий персик!

Ведь русским языком просили апельсин!»

В борьбе с самим собой, лишённый сантиментов,

Безжалостно рубил наотмашь. Сгоряча

Незнамо как подрос на двадцать сантиметров,

И бицепс накачал достойный циркача.

Я лошадь на скаку мог уничтожить взглядом,

И поджигал село, и заходил в избу,

И всё лишь для того, чтоб быть не с ней, но рядом,

Однажды и навек приняв свою судьбу.

Усильем волевым я сделался блондином,

И глаз природный цвет сменил на голубой,

Как верный паладин, в стремлении едином

Я выполнял любой приказ, каприз любой.

И всё бы я стерпел и не роптал бы, Отче.

И всё бы ничего. И всё бы нипочём…

Она сказала: «Да, ты настоящий лётчик…»

И укатила прочь с каким-то скрипачом.

А кто-то тот, другой, штурмующий высоты,

Не я, совсем не я, всё думает о ней...

Вот почему у нас порою самолёты

Не долетают до посадочных огней…

* * *

Моей судьбы судебный исполнитель,

Оглядывая скромную обитель,

Не ищет жемчугов и соболей,

Не нагоняет театральной жути.

Но переходит сразу к самой сути –

Что вписана в один из векселей.

Он не грозит перстом, судом, острогом,

Не требует надуманным налогом

Заполнить брешь общественной казны.

Не потрошит перин, не рвёт обоев…

Но небо вдруг, доселе голубое,

Лишается своей голубизны.

И только и всего, – но, погляди-ка:

Как на глазах темнеет голубика,

И с голубянок сыплется пыльца.

И в радуге нет места голубому…

И я как домовой брожу по дому,

Уже лишённый статуса жильца,

За то, что был готов за эти встречи

Отдать и дар для них ненужной речи,

И вот отдал. И в сумрачной тиши

Молчу: «Прощай! моя недорогая…»,

Заранее до смерти постигая,

Как неуютно телу без души.  

Неизвестного месяца

Неизвестного месяца и числа,

Очевидно, за гранью добра и зла,

Раз уж так сложилось собой само,

Напишу, пожалуй, тебе письмо –

Я дрейфую на льдине совсем один

Среди тысячи тысяч таких же льдин,

И плыву незнамо куда во мрак,

Над палаткой повесив трёхцветный флаг

Государства, в котором уже лет сто

Происходит чёрт его знает что,

Где, хоть за угол выйди, хоть в интернет –

И найдёшь, что угодно. А счастье – нет.

Вот тебе всегда было лучше знать

В предложении «чернь презирает знать»,

Где какой надлежит учредить падеж.

Я же в этой грамматике из невежд

Был последний невежда. И потому

Мы с тобою расстались сто лет тому.

И, желая избегнуть душевных мук,

Я подался на север. А ты – на юг.

Я любил мартышек. А ты – ослов.

Не скажу, что лучше. Довольно слов.

Погляжу наверх, на парад планет

И вздохну тихонько, что счастья нет.

Что со мною станет – реши сама.

И прости неровность сего письма:

Я пишу его прутиком на снегу,

Что растает к ближайшему четвергу,

То есть где-то через неделю и

Не напомнит более о любви.

Не напомнит более ни о чём.

Так больной не помнит, как был врачом,

Так пчела не помнит, зачем ей мед,

Так змея не помнит, зачем ей яд,

Так не помнит сука, зачем ей след,

Так любовь не помнит, что счастья нет.

* * *

О, господи, какое наслажденье

Лежать на верхней полке в девять лет,

В припадке бессознательного бденья

Не слыша, как внизу храпит сосед.

Куда там спать, когда в тебе бодряще

Грохочут ямбы встречных поездов,

И мир сосредоточен в настоящем:

В скольжении парабол проводов.

В луне, вослед несущейся над лесом.

В безвестных полустанках на пути…

И ты не то чтоб смотришь с интересом,

Но просто глаз не в силах отвести.

И дым в окне забава – не помеха,

И запах несгоревшего угля.

И счастье в том, чтоб ехать. Просто ехать.

Бесцельно иль неясной цели для. 

Пейзаж с Полифемом

Вот зеркало – любуйся! Это ты. Уже недобрый и немилый.

Лишь алчный до утех.

На кой тебя опять куда-то вспять влекут ямбические силы?

Каким курям на смех?

Цветок в твоей руке. Он так нелеп и бесконечно безобразен.

Как всё в твоей руке.

И молодость, дышавшая когда-то в каждом жесте, в каждой фразе,

В далёком далеке.

Тебя автоматически отторгнут «каддилаки» и фиакры.

Умерь, страдалец, прыть!..

И если бы врачи столь своевременно не создали виагры,

То нечем было б крыть.

Взор мутен и отчасти увлажнён, подобно Финскому заливу.

Седины в парике.

И сам ты сирота. И точно так же увядает сиротливо

Цветок в твоей руке.

Избранница досадливо поморщится и выставит наружу.

Шепча: «Беда… Беда…»,

Ты выпадешь, как в космос, из дверей и полетишь в ночную стужу

Домой. Ну, а куда?

Там будет неживой валяться хлам. Там ледяные батареи.

Нагар на потолке…

Но если что когда-нибудь саму её под вечер и согреет –

Цветок в твоей руке.

* * *

Подсчитаем: у них, во-первых, клыки и когти, шипы и бивни,

Перепонки, огонь из пасти и чешуя.

Даже если не брать уменья, одним числом лишь такой противник,

Наши шансы сведёт едва ли не до нуля.

Несомненно, у них все нити, у них разведки и контрразведки,

Я встречаю их в оперетте и синема.

У меня же на «Ундервуде» вчера сломался рычаг каретки,

И от этого я весь вечер схожу с ума.

Надо мною глумится нечисть, и капитаны глядят набычась

Всех флотилий и эскадрилий враждебных стран.

Ничего не случится в мире, если взять из него и вычесть,

На гашетку нажав, мой детский катамаран.

У меня же всего – рогатка, перо, бумага, табак, огниво.

Как с таким арсеналом драться, да не на жизнь…

Без серебряных пуль в кармане, и без надежд на исход счастливый.

Лишь с молитвой. Она простая. «…держись… держись…» 

Потому что

…а ведь было оно – одуванчики и соловьи за железной дорогой…
И как будто недавно бренчало в кармане, да вот обронил, ротозей.
И теперь экспонат, реконструкция… Сбоку глазей, но руками не трогай!
Потому что – музей.

Нет бы – в банк, под амбарный замок, под красивый большой автомат часового!
Навсегда поместить и его, и себя… И adios, дорогие друзья!..
Но – нельзя, потому что… да что там выдумывать снова неверное слово!
Потому что – нельзя.

Сигареты на завтрак. Вчерашних газет на обед. Что придётся – на ужин.
Чемоданы собрав, из души без скандала к другому уходит печаль.
И душа засыпает, как рыба в промёрзшем пруду, не имея отдушин.
Потому что – февраль.

* * *

Прощай, покой! Настали собачьи дни кровавых шальных каникул.

Повсюду псы. Иди, но не торопясь, – они не выносят бегства.

Навек забудь – и ёлку под Рождество, и спелую землянику.

Лишь револьвер поможет тебе пройти маршрутом, знакомым с детства.

Сначала – в Пермь, оттуда – в Тюмень и Томск, и далее – на Камчатку…

Нет-нет, не ту, в проёмах у задних парт в уютных стенах гимназий.

Сказал бы кто, что сбудется всё, как есть, дословно и по порядку,

А всё сбылось, причём далеко не так – не в жанре твоих фантазий.

Какой Майн Рид!? Уже позади Иркутск, погоны долой, лампасы.

Уймись, слеза – бессмысленно щедрый дар забывчивой Мнемозины.

Как есть, сбылись, – охота и грабежи, мустанги, стрельба, пампасы.

Но кто бы знал, что вправду тебе пойдут заморские мокасины.

Надеюсь, ту, с косичками и в очках, Господь уберёг, не бросил.

Хотя не мне, кому-то же суждено растрогать её, потрогать.

Бог даст, она не вспомнит меня тогда в прокуренном Наркомпросе.

Прощай навек! Я – твой Монтигомо. Твой навек Ястребиный Коготь.

Репортаж о погоде 

До чего заурядна погода в России…

От канвы не уйдёшь – не отпустит тесьма.

Над Рязанью бушует тайфун «Ефросинья»,

Над Казанью лютует циклон «Фатима».

И сулят по прогнозам чуму и холеру,

Наводненья, пожары и каменный град.

Говорят, что Господь испытует на веру,

И ещё очень много чего говорят.

Мы забыли, что небу положено – синим,

Остальное – уловки пустого ума:

Над Рязанью бушует тайфун «Ефросинья».

Над Казанью лютует циклон «Фатима».

Так бывало всегда, и во времени оном,

Отдаваясь на милость стихии иной,

Нам привычней с тобой по житейским законам

Как-нибудь переждать непогоду в пивной.

Негодуя на наше мужское бессилье,

Вырывая деревья, сметая дома,

Над Рязанью бушует тайфун «Ефросинья»,

Над Казанью лютует циклон «Фатима».

Под Москвою – самум. В Петербурге – цунами.

И конечно же в том только наша вина,

Что над нами несчастья летят с именами.

Мы же сами придумали им имена.

* * *

Рука подведет. Отвернется удача. И ты промахнёшься, едва ли не плача,

По той, что была дорога.

Та белая лебедь тебе не добыча. Довольно иной, что, довольно курлыча,

Летит косяком на юга.

Ну да – перепёлки. Ну что ж – куропатки. На вертеле все одинаково сладки,

И вкус приблизительно схож.

Но как ни искусен твой повар-затейник, что клал майоран, добавлял можжевельник –

На вкус одинаково ложь.

В дальнейшем тумане щемящая нота манка известит, что открыта охота,

Не вызвав ответную дрожь.

Одарит ли чем напоследок болото?.. И нехотя станешь выцеливать что-то –

Глядишь, невзначай попадёшь…

И под ноги рухнет тебе, что желанно кому-то другому. Тебе же вне плана

Досталось совсем без труда.

Поскольку не целясь – всегда попадаешь. Но это становится ясно тогда лишь,

Когда безразлично – куда. 

Эвридика

Мы уедем с тобой туда, где тепло, где яблоки
Превратятся в конце не в уксус, но в сладкий сидр,
В звонком небе парят стрекозы, порхают зяблики,
И в окрестностях нет химер, и ехидн, и гидр.

Этот сказочный край не знает нужды и голода.
Ни к чему нам другие страны, где клык за клык.
И приятный старик, похожий лицом на Господа,
Разожжет свой мангал и сделает нам шашлык.

Вечерами мы станем плавать в прозрачном озере
Или просто бродить подальше от лишних глаз,
И за бриджем сердить соседей, поскольку козыри,
Разумеется, будут все на руках у нас.

Мы уедем туда, где свет побеждает сумерки,
Мы уедем вдвоём. Забудем про боль и страх.
И освоим язык, в котором нет слова «умерли».
И забудем земной, в котором есть слово «прах».

Но сейчас, накопив изрядно дурного опыта,
Чтобы вырвать себе язык, чем сказать «клянусь»,
Я хочу лишь тебя одну – допьяна и досыта.
И надеюсь… Надеюсь, больше не оглянусь.

* * *

Я вам спою, ребяты, на ночь не серенаду, не псалом,

Но песнь, как Николай Степаныч влюбился в девушку с веслом.

Он повстречал её случайно среди аллей ЦПКиО,

И этот казус чрезвычайно и до основ потряс его.

Она стояла в старом парке неколебимо двадцать лет,

И на груди ея неярко мерцал тревожно лунный свет.

Сводил с ума, стирая разум, купальной шапочки изгиб,

И Николай Степаныч разом для человечества погиб.

Он прекратил носить погоны и исполнять служебный долг.

И голос нравственных законов в нём перепугано умолк.

Презрев и институты власти, и нужды рухнувшей семьи,

Он предавался с нею страсти от девяти и до семи,

Не причиняя ей ущерба, пока над миром правит ночь,

Пока его суровый цербер не изгонял из рая прочь.

Крутилась жизни кинолента героев дня, а наш герой

Ночами бдел у монумента, забыв про сон и геморрой.

С небес дивилась Афродита на то, как он судьбе назло

Ласкал прохладные ланиты и целовал её в весло.

Как, избежав иных приманок, себе он создал идеал

И как при помощи стремянок заветной цели достигал.

Как покупал ей ожерелья – их воровали алкаши,

Которым краткое похмелье важнее вечности души.

Как было им зимой и летом чем разогнать по жилам кровь,

Покуда жив мудак с букетом, покуда властвует любовь.

Он ждал – однажды потеплеют уста из гипса и в ответ

На поцелуй в ночной аллее произнесут: «Физкультпривет!

Товарищ, помогите даме!» – И наземь падает весло…

Он ждал годами. И с годами в нём раздражение росло

На то, что жизнь заполнил вздором, на этот глупый пьедестал,

На то, что мог бы стать майором, а стал… Неважно, кем он стал.

На то, что каменной деснице он поклонялся без стыда

И что не в силах отступиться от этой девы никогда.

Недавно, едучи в трамвае, я, размышляя о былом,

В окне увидел Николая на этой девушке с веслом.

Он был одет не по погоде. Искрился иней на виске.

При свете дня. При всем народе. С большой кувалдою в руке.

Был страшен лик его в экземах и взор, блуждающий вдали.

И комиссары в пыльных шлемах его куда-то увели…

А я всё это между прочим узрев, спешил к ВДНХ.

Там есть колхозница с рабочим… Поскольку сам не без греха.