* * *
Сверхженщина вступила в диалог.
Пусть осторожно, напряжённо, скудно.
Но я уже почти не одинок
четыре дня и двадцать две секунды.
Акустика озвученных секунд
уступчивее бесконечных пауз.
Но гармонично саблей рассекут
секунды оглушительнейший хаос.
Сверхженщина... Как это понимать?
У Даля бесполезно, не ищите.
Она, по сути, даль, в которой мать
ребёнка. И нуждается в защите.
А что конкретно до приставки «сверх»...
Пристав, обволокла небесный купол.
Ребёнка он приблизил и окутал.
Не суть – отверг кого-то кто-то, сверг.
От клавиш ноутбука до кафе –
как декабрю до майского заката.
При этом я почти что подшофе
от глаз её и клавиш музыканта.
И там, в многоголосой тишине,
как Родину покинувший поручик,
закутаю сверхженщину в шинель
стихов суровых. Беспощадных. Лучших.
Ну а пока под слоем поволок
мечтательных глаза мои устали,
мутнеют мысли, помыслы, хрусталик –
сверхженщина включилась в диалог.
* * *
Ходил я в храм. В одиннадцать. С утра.
С отцом Максимом делать интервью
о том, что храму вырасти пора
до тихого небесного «люблю...»
Там ничего, сутулясь, не просил.
Лишь, сдёрнув кепку под старухин «Срам!»,
сидел и слушал, как отец Максим
сдавал под ключ невовзведённый храм.
А то «люблю» со всех сторон лилось.
Что лист сусальный, сорванный в Покров,
был благодатью выстужен насквозь,
как этот храм – пока без куполов...
* * *
Открою дверь. А там – не почтальон,
не управдом и не сосед-зануда.
А та, во снах в которую влюблён,
которая явилась ниоткуда
без рюкзаков, котомок, прочих «без»,
с подснежниками под ветровкой тонкой.
И с выкрученной лампочкой подъезд
насквозь пронзит стокиловатным током.
И запылает ярко от и до
не в марте, не в апреле, а сегодня
соломенною бабой управдом,
с которой не отправлюсь на субботник.
Да я и сам в преддверии зимы
в кометном удаляющемся сопле
спиралью тлел, не замечая тьмы,
намотанный на счётчики, как сопли.
Мой физик скажет: «Потеряли страх,
про лампы рассуждая и спирали».
Тогда вопрос внеклассный: у костра
подснежники в Сочельник собирали?
А та, из грёз, однажды у дверей
уже стояла. Не хватало силы
открыть. В ту ночь хотелось умереть.
Поэтому её и не впустил я.
Не только двери – душу в этот раз
открою. Буду и горяч, и ласков.
И про двенадцать месяцев рассказ
продлит девятимесячная сказка...
* * *
За какими лугами жила ты?
Сколько раз поменялась роса?
Даже будучи трижды женатым,
никогда я тебя не бросал.
Разве камушком, брошенным в реку,
ты навек опустилась ко дну?
С этим, илом затянутым, веком
неужели оставлю одну?!
Не сравнится то скопище ила
с далью нас разлучившей травы.
И навряд ли как прежде любила,
у реки обращаясь на «вы».
Сквозь года, наконец, принимаю
боль фантомную пяток босых.
И сжимается толща речная
до нетронутой капли росы.
* * *
Первый раз не встречаешь весну у себя.
Отцветёт без проблем опустевший Ханой.
Посмотри – эти птицы на ветках сидят
отгрустив. Нарисуй их, пожалуйста, хной
на моей, изувеченной шрамом, руке.
Если хна превратится в узорчатый йод,
то тогда к обожжённой тем йодом реке
в тростниковом апреле никто не придёт.
В Костроме силуэты восточных богинь
я искал, как на рынках изысканный шёлк.
Не печалься о том, несравненная Линь,
что по знакам никто до реки не дошёл.
Это первый, прости, и последний конфуз.
Иероглифы я обрету навсегда.
Костромской непонятный загадочный вуз
разгадаешь, поверь мне. Поверишь? Тогда
бесконечно по кухне рассыпанный рис
не напомнит бескрайне пугающий снег.
И твоё предобъятное тусклое «please»
растворится в цветущей российской весне.
Паруса недоступных тропических яхт
не испачкает рек мелководных окрас.
На моих тёмно-синих уснув простынях,
не оставишь пробелы испуганных глаз.
На обоях я выведу имя твоё.
Ты вернёшься в него из глубокого сна.
Просочится под шрамы целительный йод
иероглифом Линь. По-вьетнамски – весна.
* * *
Собрался вынести помойку,
а сам идёшь за горизонт.
Трусы, бейсболка, старый зонт,
дневник, рассыпанные двойки –
всё в липком мусорном ведре.
И жуткий холод во дворе.
Из кухни мягко тянет щами.
А следом: «Варежки надень!»
И ничего не предвещает,
что это – твой последний день.
* * *
Я один февральской ночью что ли
чую приближение весны?
Бабочка, заплаткою на шторе
вшитая в отглаженные сны...
В этих снах, всегда горизонтальных,
под коляску не вползёт ухаб.
Ни сырыми локонами баб
небо не закрыто, ни зонтами.
Крестик позолоченный нательный
так в кроватке перед сном блистал,
словно блеском кварцевал постели,
где грешил ночами без креста.
Там в проёмах утренних бесследно
таял в краску вогнанный рассвет.
От стыда сползали на паркет
кандалы разорванных браслетов.
А в коляске будто слышу снова
крёстной многозначное: «Жених!»
Но до глаз я так запеленован,
так они прозрачны до основы,
что безгрешен.
Как и небо в них.
* * *
Офис. Аквариум. Рыбка в окне
дымчато-жёлтом – синоним желаний.
Стол. Секретарша, с утра неживая.
Кофе бы, рыбка, и даме, и мне.
Кофе не будет? А будет когда
заводи этой бумажной начальник,
тот, что одних оставляет ночами
даму и рыбку? Не важно? Ну, да...
Икры синхронно с окном приоткрыв,
дама почти что по-взрослому курит.
Рыбка глядит на неё и на кулер,
вяло бурлящий отдельно от рыб.
Мутные здесь – и вода, и глаза
этой, промозглой насквозь секретарши.
Был помоложе бы, в смысле – постарше
чином, глаза бы я ей завязал.
Мы бы в такую сыграли игру,
в голосе босса не слыша металла:
дама в меня бы флюиды метала
интуитивно.
А рыбка – икру.
© Дмитрий Тишинков, 2019.
© 45-я параллель, 2019.