Все стихи Дмитрия Шабанова
*** Единственное, написанное в ПНД
Снова приходят тени,
Снова ложатся на город,
Меркнут и расцветают, чёрные, как арабы.
Первое восхожденье,
Вверх, где снега и холод,
Через черту строений и за пределы табу.
В окнах стоят решётки,
Словно паучьи нити,
Знать, в перехлест опутан ими ковчег плывущий.
Пряник подобен плётке.
Вслух закричать «Верните!»,
Только бы ведать, что мне к сердцу придётся лучше.
Горы ждут ледоруба.
Сыты улыбки трещин,
Ватный туман лавины сходит голосом предков.
Вот и медные трубы
Пройдены. Будет легче.
Солнце подёрнуто белым и ровное, как таблетка.
* * *
В абсолютном лесу, среди прочих мудил,
Я с гадальною картой на бал приходил
Вместо дамы.
Я погуливал с теми, кто вечно в бегах,
И закусывал снегом пары шмурдяка
И «Агдама».
Так лоснилась рубаха от грязи в душе!
Я ломал свои ноги о рай в шалаше,
Поскользнувшись на крыше;
И стремился уйти под спасительный дождь,
Управляя людьми, как акунинский дож;
Возвращался простывшим.
Я выбрасывал крестик нательный в окно,
И считал за бессмертье судьбы толокно,
И ходил по перилам,
Называл окружавших меня дурачьём
И хранил, как священное, имя Её,
И, по сущности, был им.
Так нельзя ли теперь мне от этих щедрот
Хоть недолго пока не заглядывать в рот
Этим чёрным и сытым,
Что, поскольку мне радость сейчас дорога,
Из последних углов наставляют рога,
Напрягаясь копытом;
И нельзя ли немного чудной простоты,
Так беспечно отпущенной тварям лесным
Или детским игрушкам?
Потому что, боюсь, за такие грехи
Не поверят теперь о волках пастухи,
И, что самое страшное, иже еси,
Мне теперь не поверит пастушка.
* * *
А. Гурковой
Горит горилка, сер закут.
Мы в алкоголики записаны.
Ты говоришь: я не могу,
Я говорю тебе: не мысли.
Под каждым шагом смертный ров,
У каждой петли – перекладина.
Ты говоришь: я вор воров,
Я говорю тебе: так дадено.
Речь проникает, как игла,
Речь измождает, как изжога.
Ты скажешь мне: про-из-рос-ла,
А я тебе скажу: от Бога…
* * *
Даже чернила теперь высыхают скоро.
Мы рвались в новый день, но вот и он – не подарок.
Вокруг наших кресел шкурки стихов и корок,
В цветочном горшке – запущенный томагавк.
Вот долгим молчанием кончающаяся баллада.
Вот мудрый Баян сквозь струны просунул пальцы
И там их смежил,
не бывало такого блата,
Чтоб сразу – и в пропасть, и в сон,
Без огня, без сальца.
А то, что блеснули, как бусинка под водою…
Ну вот наш талант – игуменьей у порога
Стоит и глядит далёко, зарос корою,
Все что-то талдычит про смерть, про вину, про Бога,
А шагу ступить не может. Его отрепий
Ни ветер не трогает, ни веночки гнуса…
На днях я купил большое – большое кепи.
Уткнешься в него, и думаешь: «задохнуться».
Сожмёшься, исторгнешь воздух секунд на десять,
А после не выдержишь, пустишь в себя махину,
И запахи пыли, материи, прочей взвеси,
И мелкую злобу на Духа, Отца и Сына.
Дзен
Дзен, говорю я колоколу –
Он мне язык показывает.
Мы в тесноте пакгауза:
Рухлядь, нашедшая своё место.
Порознь мы с ним отплавали,
Оба мы с ним названивали
Вовремя и по-разному,
Но здесь оказались к сроку.
Я как плохой напёрсточник,
Он как лихое ботало,
Оба мы заработали
Это сырое солёное тождество.
Мы бы сумели спеться и…
Петь, хотя бы над шляпою,
Гулкою нотой лапая
Души сострадательных южных людей.
Но
Руки не держат тяжести,
Ты, языкан, не в голосе.
Дело не в рже на колосе,
Просто земля истончала в корнях.
Кто нас польёт и выхолит?
Мало тепла и света.
Сколько на это сетуем,
А слабость наша все равно сильней.
Море вынесло устрицу
В ноги – лежит, контужена.
Может быть в ней жемчужина?
Я накрываю её колоколом.
Пусть хоть кто-нибудь получит кров.
Земля без возврата
Есть место, где можно уйти только в один конец,
Словно в берлогу, где алчущий зверь залёг,
Телом своим тропы протащив свинец,
Как серебрянка – воздуха пузырёк.
Есть поле, в котором не нужно искать тропы,
Где ночью всё рушится и шуршит
В ногах, потому что ковыль тяжелей крупы
Созвездий, и нет больше дома, и слух зашит.
Есть дом, в котором с балкона представить всё:
Как ты убредёшь, шарахаясь в ковыле,
Как будет ветвиться ужас, как мрак снесёт
Запуганным ветром,
можно неспешно,
кантабиле…
Есть страх, что ты никуда не пойдёшь вообще,
Что слишком уютно, а в поле уже зима,
Что теплоцентраль исправна, в дождь можно сходить в плаще
До ближнего магазина…
И есть неприязнь к домам.
25.08.06.
Кызыл
* * *
Как в утробе квартиры урчит вода,
Прорывая толчками гнилые трубы,
Так играют наверно вживую тубы,
И зашедший в тупик, пусть довольно грубо,
Восклицает подавленно: «Борода…»
Дни квадратны. Кафель на этих стенах,
Кое-где отколотый трубным ветром,
И поэтому схожий с пустым конвертом,
Напоминает, что пел, как евнух
Сам когда-то… но… возраст, его причуды:
Ломка голоса, ломко – потеря детства,
И не то, чтобы лень самому раздеться
теперь, но
Предоставив женщине, это средство
Обретает ярлык под названием «Чудо».
Как в утробе квартиры, и как в грозу
Громыхает, что выбежать и размяться
Сразу тянет, и шутка об этом бряце
Собеседнику нравится, он смеётся,
Как ребёнок, которому сделали «егозу».
Но за окнами снег. На грозу – отмена.
Впрочем, даже этого мы не видим,
Мы на тёмном полу, как на Атлантиде,
Не успевшие выкрикнуть: «Прародитель!»
Ограниченность комнаты суверенна.
И если я ещё буду жить, то я буду жить
Вот в такой разбитой и опустелой
Комнатушке без тела и намёка на тело
Мебели, чтоб лишь стоял, как стела,
Звук утробы, а я подумывал: «Дребезжит…»
И если мне ещё выпадет ночь, то эта ночь
Рассосёт замки у дверей и защёлки у глаз окна,
И под сучий рык, припеваючи «хэй, на-на»,
Пойдёт по квартире прообразом колтуна
В шевелюре зари, и я буду с ней не прочь.
А если мне больше не светит ни ночь, ни дом,
Ни гром повидать и услышать, o sant’ Mari,
Ты зря родила; сквозь мутные фонари
Я буду блуждать, как вечное «посмотри»,
И это будет последний том.
16.02.-17.04.05.
* * *
Когда чёрная полоса становится белой,
Начинаешь жалеть о прошлом. Иконопись с холста
Смазывает серьёзность мягко и постепенно,
И улыбка твоя вовсе уже нет та.
И молочное «бредит» превращается в «бродит»,
Коренным врастая в малиновую десну,
И прыщавая мутная грусть от тебя уходит,
Нагоняя солнце, как рыба – сверкающую блесну.
Жизнь не выпить наполовину, как «Кровавую Мэри»,
Не оставить сгусток сердца краснеть во мгле.
И всуе остаётся безответно любить и верить
В те мелькнувшие под водой 20 000 лье.
01.07.03.
* * *
Лица выхватывая из тени,
Прячет в корзинку угрюмый вечер,
И за слезинку
платить мне нечем
Куче изнежившихся растений.
Словно филейные части тела,
Ночь прикрывает кусты сорочкой;
Глушь, умирая, не ставит точку,
Будто сентенцию не допела.
Шаг фонарей, что хотят бороться –
N-ый отряд, никакая рота –
Разом горят,
как шнуры Бикфорда,
Но ни один до утра не взорвётся.
Я партизаном слежу за этим
Легким сумбуром,
ненастоящим.
Мгла – политура,
я стал незрячим
В мире двузначности,
лишним третьим.
Нечем вносить за слезинку плату.
Месяц, как спирит, и я зеваю;
Спит, жалко, та, что со мной бывает.
Север – канат, и по канату
Кто-то крадётся, неузнаваем.
Вот упадет, я опознаю.
6.08.05.
Надпись под книгой
Мне всегда казалось, что там должна быть надпись…
Любовь протяжна, словно звуки в имени,
Которое кричат. Не бойся, выменяй
на хрипоту у воздуха волну.
Так сытен бред, так к вечеру не можется,
Что вместо рожи – железнодорожица,
И вместо сердца – пепельный манул.
За облаками века светло-серными,
Куда всё детство вывезли цистернами,
Я покачу на рохле свой паллет
С воспоминаньем времени ледового:
В столовой ложке мальчик плавит олово
И отливает лебедя в земле.
Да не дойти – я тихой сапой выстрадан,
Мне каждый день – очередная пристрада,
Но ни какие пропасти во сне
Не испугают шириною пила:
Мне наплевать, кого она любила,
Приятно находиться рядом с ней.
Гречишный мальчик, бронзовый и паперный,
Давно поживший с мамино и папино,
Я потревожил Кракена в пруду:
За каждым рвом языкового бруствера
Его шлею у самой шеи чувствую
На двадцать недоеденном году.
О, наши черти, мы ли не поможем им!
Растает тело, как брикет с мороже…, но
пока он крепок – внутренний прокал,
Скрежещет мысль истёртым коленвалом:
Мне всё равно, кому она давала,
Я в очередь не жажду номерка.
Зубная муза, острая зазубрина,
Мелькает в каждом лике, мной излюбленном.
В передовые полосы страны
Влетают клинья оловянных праздников,
Пустое место превращая в классику…
Укрой меня слогами белизны,
Витая надпись, созданная накипью
В молении любви, дремучем, аки пню;
И ты, читатель, хрупкий, как акрил,
Весомым томом сотворенья памяти,
Покрытым толстым слоем желчной камеди
Накрой меня… и больше не смотри.
Окурки
1
Поезд, как всё железное, неживой и в глаза не броский,
Мертвенный, стал, как будто бы врублен в скалы,
Там, где растут застенчивые берёзки,
И ещё река, вьюгой хрипят задумчивые перевалы,
Сыплет шуга, в проблесках, как зарница;
В тамбуре курят, если остановиться,
То есть пробить скалу, выехать, может, в поле,
Можно представить, что дым продолжает её течение,
Приняв, как должное, таинственный переход.
Этак строка продолжает своё вдохновение,
Надеясь когда-нибудь осуществить по собственной воле
Дерзкий полёт.
2
В тамбуре курят, как было указано выше,
Но это внутри, здесь, где горячий воздух,
Где в щели метёт тихонько откуда-то с крыши,
И каждый стоит с сигаретой, как будто возле
Мыслей своих. Они выражаются, может, в дыме,
Что корчится, охлаждаясь, и бьётся клубами,
И их создателю кажутся чуть чужими,
Друг с другом соприкасаясь пьяными лбами.
А он дотлевает, когда сигарета становится целой,
И, пепел с волос сметая, думает о наболевшем,
И, наконец, ожегшись, бросает тело
В копилку к другим, оставшимся и сгоревшим.
3
…………………………………………………………
… дым, как боец ушу,
В позе застывший, выглядит скованно и нелепо.
Теперь понимаешь, как же мы всё-таки слепы,
Если не можем постичь
Первозданность этого мира и мига,
Где каждый луч – это клич,
Каждое лоно – книга.
Отдавая честь
Опоссум – слишком непристойное слово для маленького зверька.
Рука проделывает траекторию от козырька,
Переходя в национальную грубость: рубить с плеча.
Материк – корабль, на нём может и укачать.
Может кидать на мачты в бушующие шторма,
Но когда образуется штиль или приходит зима,
Вспоминаешь опоссума, маленького зверька,
Который летит за рукой, падающей с козырька,
С визгом, изловчась, хватается за мундир.
Непристойное это слово – опоссум,
скорей непристоен мир,
Породивший его, или я,
Мечтающий жить без жилья,
Спать без снов, существовать без теней,
Плакать без слёз, не вспоминать о Ней,
Не отсчитывать время, живое не есть,
Не растворяться, и, отдавая честь,
Вспоминать опоссума, маленького зверька,
Летящего за рукой, сброшенной с козырька,
Переходя в национальную грубость: рубить с плеча,
Глядя с ухмылкой, просящей кирпича.
Палинодия*
Кубок лампы опрокинут, и вылит свет,
На полу скатавшийся тёплой лужей.
Я с ним больше не знаюсь:
Да здравствуй Сет,
Повелитель Тьмы! и прощай, мой Лужин
Беззащитный… слово как кабала.
Я не знаю номера, я – который…
И висят летучих мышей крыла,
Перепонками продолжаясь в шторы;
И мне страшно от этого, и смешно:
Вот слетят они – занавес бухнет разом,
И увижу, как ночь залетит в окно,
Раздавив меня колёсом КАМАЗа.
---
* Палинодия (греч. palinodia – перепев) – покаянная песнь,
стихотворение, пересмотр того, что утверждалось автором ранее.
22.11.05.
* * *
Питер. Вечер, проникший в пространство –
Им запятнан фасад до угла;
Так ты бродишь, как будто Констанция
На руках у тебя умерла.
Так ты бредишь галантностью фетровой,
У ларька опершись на пешню…
Невеселое это поветрие –
Я и сам каждый день хороню
Часовых из походного лагеря
Ратных мыслей, упавших с вершин.
И хожу, там, где вышел Балакирев,
И живу, там, где умер Гаршин.
И хочу, чтобы в сумрачь облезлую
Был последний убит часовой,
Где трамвайные полосы врезаны
В заскорузлую грудь мостовой;
И когда в тормозном своем дебете
Ход машины заглушит шарнир,
Прокричат надо мной мои лебеди,
Подо мной засмеются они.
Попытка письма
П.К.
1
…………………………………………
2
Белые дачи, любимая, на вон той горе
Напоминают мне летом Буэнос-Айрес,
Томной испариной солнечного пюре
С избытком залитые. И я не каюсь,
Что прощаю им этот сибирский лес,
Донною тенью разлапившийся в низине.
Я перенял капризность у всех принцесс,
Знавших о том, как умело тянуть резину.
Пора объяснений – сложнейшая из наук.
Клинопись съеденной воли на чистой рисуя,
Настолько молчу, что порождаю звук:
Скрежет железной капли. Кричать аллилуйя
Можно везде на свалянной телом траве,
Я не привык – безмолвствую там, где стелют…
Всё-таки летом здесь лучше, чем у тебя в Москве:
Сено, роса, букашки на голом теле.
Впрочем, всё так же – я дома сижу один,
Пью понемногу, глотаю небытие.
Термометр сходит с ума. Солнце чадит.
Если ты спросишь – кто я? Скажу: портье.
04.01.05.
3
Рококо, в этом городе лишь ночами падает снег.
Я хочу называть вас этим запущенным стилем,
Предложив вам шляпку и прочую дамскую снедь.
Меня волнует моё окружение и свет в окнах Бастилий.
Непременно в тёмных одеждах вы должны гулять по ночам;
В траекториях частой пурги на смятённой вуали
Убегать за врачом (да святится дело врача!)
Рококо, вы должны знать, что меня растоптали.
Краснощёкий доктор расскажет вам, что я сед,
За спиною пряча купюру, врученную мною.
Изо всех возможных биологических сред
Я выбираю вас, обратив стеною.
И газетчик штатский, мусолящий резюме
О моей карьере для книги первопечатной,
Непременно, милая, приравняет тебя к Кармен
И украсит титульный газовою перчаткой.
05.01.05.
Последняя
В этих краях, далёкая, не сеют рис,
Но много китайцев, возделывающих поля;
Эта земля им продана (страх и риск
Государству, не имущему ограничений для
Столь плодовитой нации). Cinema,
Словом, и только. Под Новый год
Я говорил, что приедет сюда сама,
И, если сжалится, может быть увезёт.
Праздничная неделя ногой в гробу,
Тапочки сдохли, некормленые ходьбой,
Я, как невротик, закатываю губу,
Вслух рассуждая о чём-то с самим собой.
Вязкость во рту и жёваный кара-кум.
Фрейда прочёл – тема для разговора есть.
Слабею; по-моему, у меня должен быть опекун,
Желательно женского пола, с очками на минус 6.
Прошу докторов справить такой рецепт.
Нет, говорят. Гады. Да что с них взять.
Лёжа в кровати, думаю о конце
Меня, и о вере, а в голову лезет…
07.01.05.
Прощальное
Уезжаю в среду. Повсюду хлябь.
И в кармане ни совести, ни рубля,
Только слой подростковой грязи.
И не спрашивай, солнце, куда я прусь:
Околоток снул, а сердечный груз
В наш багажный вагон не влазит.
А весна звенит на мотив Е. Доги,
Заслоняя родных и дорогих
Очумелым зелёным крупом.
Пусть, как сон декабриста, сей край красив,
Оставаться на здешней земной оси
Всё равно, что ходить по трупам.
В этом месте я, как шальной улан,
Пил, высиживал курицу из орла,
Любовался опасной бритвой,
Самоходных дней изучал талмуд,
И тебя, моя радость, приплёл к тому;
Но теперь – обрыдло.
Этот поезд, как водится, весь в огне.
Вспоминай меня максимум сорок дней –
Жизнь моя, как гимнаст на брусьях.
Не сынок мамашин и не барчук,
Если я доеду, куда хочу,
Можно будет сказать: «вернулся».
А земля не круглая, хоть ты шей.
Что найду в далёком: клешню, клише –
Бог решит и возьмёт свой шабер.
На прощанье прощупай мой ломкий пульс,
И не спрашивай, солнце, куда я прусь.
Вечер в среду, повсюду хляби…
Следующим (next)
Ты, который с ней
Уже более полугода,
Чьё появление мне ясней,
Чем предугаданная погода,
Чьё умение упрощать
Всё до милейшей чуши,
Вроде правописания «ча» и «ща»
Или звука струны, послушай.
На клочке земли, где в осень
Картошку сбрасывают тюками,
И на рёбрах пылает «восемь»,
Я заложил камень.
Чтобы, в шкуре воспоминаний,
За свои невидимки – баки,
Дырявить его зубами,
Слизывая соль и накипь.
Ты, который с ней
Как будто уже давно и
Навсегда. Не заметь – во сне
Она дремлет к тебе спиною.
А когда она с этих мест
Удалится, новым влекома,
Я пошлю тебе данный текст –
Прочитай и отправь другому.
ок. 14.12.04.
Эскиз № 5 (предновогодний)
Города дело бери и пролистывай –
Снег все неясные пятна замыл.
Накрепко взялись судебные приставы
Белую мелочь трясти у зимы.
Кисло на холоде пляшет лоточница,
Свежепечёные sim вороша.
Выйти бы, дрогнуть, да что-то не хочется,
Даже при чёрном ботинке Ришар
Вряд ли бы вылез в такую прохладину.
Дом, мандарины, вселенский уют,
Лёгким мотивом припудрено радио,
С прошлого дня там иных не поют.
Есть ещё силы, пока не обкраден ум,
В сложное время с нажимом вписать
Лик человечишки, габитус habitum*.
Новую дату покрыла роса.
Год запотевший звенящими стёклами
Смотрит во двор, где останки родни.
Тщательно скулы намазывай свёклой им,
Чтобы румянец под кожу проник.
Только не выгорит, затемно, запоздно;
Иглы еловые – тут, на полу.
В труд не поверив напрасный и пафосный,
Шар новогодний несу, как свеклу.
Шаркнет – и выскользнул, в новом нетронутом
В пальцах не держится – что ни возьми.
Постодиночество. Круглая комната.
Дворник на Невский выходит к восьми.