Дмитрий Шабанов

Дмитрий Шабанов

Четвёртое измерение № 10 (106) от 1 апреля 2009 года

Близкие ветви дерева

Стихи из цикла, написанного с балкона
(Москва–Кызыл–Абакан)
 

 

 

Память моя – это близкие ветви дерева в темноте,

и слепые пятна меж ними, за которыми один – два

совместных пути, ведущи(й)е к земле без возврата,

может быть к ничьей, может – к бессмертию.

Меня не покидает ощущение,

что можно дотянуться до них рукой.

Д.Ш.

 

Близкие ветви дерева

 

Копошится июль в листве,

Я смотрю, не пройдёт ли кто

В беспокойстве, его бровей

Потревожив сырой литол.

Я смотрю в этот бредень – лес,

В освещённом его углу

Не появится ли косец

И размажет зелёным мглу.

То ли пьяница сушь прорвал –

Хлещет муторность из горла,

Будто это нарисовал

Сальвадор для своей Гала.

 

То ли птицы мацы куском

Стаей в бездну оборвались

И выклевывают комбикорм

Из кормушек и урн столицы.

Я смотрю, не лежит ли кто

Слишком мёртвый внизу, проча

Мне дождаться лица Годо

Или тления кирпича.

Слишком близкие ветви здесь,

Слишком память меж них гнила,

Будто их написал Рамзес,

И лишь мифом была Гала.

 

22 июля 2006

Москва

 

Темнота

 

Необоримое «прощай». Впиваешься крюками глаз, но

Состав вздохнул и отошёл, ему хватило двух секунд,

Чтоб обесточить этот мир – огни смеркаются и гаснут,

И не дождаться, что они лицо, как память, рассекут.

 

С опаскою поводыря ты заступаешь в эту жижу,

А я, у каждого столба в бетон врастая головой,

Пытаюсь поперхнуться злом, и больше ни черта не вижу.

Тащи меня куда-нибудь, смиряя шёпот горловой.

Тащи меня – и тишина смеётся ужасом вокзала.

Упиться вусмерть дай нам днесь – и мы к ближайшему лотку,

И первые клубки вина навстречу первым комьям жалоб,

И эта тряска, эта смесь, и взгляд привинчен к потолку.

 

Нас выдыхает из метро, нас сцапывает электричка.

Ты ведаешь меня? – Веду.

Верни меня в прилежный дом,

Где не дрожит ещё рука и стол от кофе не коричнев,

И этот выморочный день, ещё не вышедший винтом

Сквозь толщу бытовых надежд.

 

На улице потоки чалит,

Урча и хлюпая дождём, настойчивая темнота,

Прилипчивая темнота…

Ты что-то чёрный… – От печали.

Она уехала? – О, да.

Она вернётся?..

 

ок. 3 февраля 2009

 

Один

 

Жмурься, жмурься на солнце, мой нежный фыркатель.

Мы с тобой одни, мы падём за Трою.

Мы станем жить, как глаза на выкате,

Ожидая, когда нас, отпев, закроют.

 

Я буду писать эту дрянь о гавани,

О соке прилива, о море киснущем,

О ботах, ушедших в дурное плаванье…

Смотри на свет и кажись мне мыслящим.

 

И ты не печалься, что кот ты.

 Флора

У нас под окном разрослась как бешено!?

И сохнет халат на стене забора,

И лужа под ним, будто он – повешенный.

 

Ты видишь всё это, ты можешь лапкою

Затронуть ближайшие ветви дерева,

Ты знаешь, как люди надрывно плакали

В разрушенной Трое.

     Я копья смеряю,

 

Я их заучу, мне достанет памяти,

Мы выточим сталь, мы начистим кожей

Её, чтобы кончик пера диаметром

Хоть чуточку был на копье похожим.

 

А то, пока Троя еще с загашником,

И мы посидим, тишиной не брезгуя.

Ты грейся на солнце, оно в бумажнике

Сосенок мелькает монетой греческой.

 

Ты видишь кору на дубах отставшую,

Я будто бы вижу ужасное пламя книг,

Пожар без конца…

  но, так молятся павшие…

Жмурься, жмурься на солнце, мой тихий памятник.

 

25 августа 2006 года

Кызыл


Два


Валику Хрупову (то, чего не было, но вполне могло бы быть)

 

Осень была такой, словно писал Маггрит:

Венчики, рань бумажная, ветви дней.

Ты тихо вошёл, и тихо сказал: горит.

И, правда, горело, и дым выпускал коней.

И мы выпускали дым, и на жерновах

Лёгких мучная смоль оседала, и

Трудно дышалось, и вот,

                                  на балконе,

                                                  два,

Мерно влипали в холодный огонь зари.

И чудилось, что назавтра заказан смак,

Как будто это рождение – на огне,

Как будто твердыня размякла и, как гамак,

Повисла на ветках, и мы оказались в ней.

 

Колонны кололись и рушились на дрова,

Кустарное наше застыло куском белил

И съёживалось до солнца, и

                                        эти два

Сплавлялись в стальное суровое дно земли.

 

– Ну вот, – ты сказал, – как прошлое…

                                                      Сел на стул,

Бычком о перила стукнул, а там роса

                                                    разбрызгалась…

 

В две тысячи шестом году сгорела подмосковная усадьба

Фёдора Ивановича Тютчева

 

24 сентября 2008

 

Земля без возврата

 

Есть место, где можно уйти только в один конец,

Словно в берлогу, где алчущий зверь залёг,

Телом своим тропы протащив свинец,

Как серебрянка – воздуха пузырёк.

 

Есть поле, в котором не нужно искать тропы,

Где ночью всё рушится и шуршит

В ногах, потому что ковыль тяжелей крупы

Созвездий, и нет больше дома, и слух зашит.

 

Есть дом, в котором с балкона представить всё:

Как ты убредёшь, шарахаясь в ковыле,

Как будет ветвиться ужас, как мрак снесёт

Запуганным ветром

                           можно неспешно,

                                                   кантабиле…

 

Есть страх, что ты никуда не пойдёшь вообще,

Что слишком уютно, а в поле уже зима,

Что теплоцентраль исправна, в дождь можно сходить в плаще

До ближнего магазина…

 

                                  И есть неприязнь к домам.

 

25 августа 2006 года

Кызыл

 

Ничья


А вы, барон, и вы, виконт,

Пожалте в секунданты…

Владимир Высоцкий

 

Чу. Деревья наушничают в ночи,

Катер – облако, не задев дома,

Проплывает в рейде. Фанерный щит

Белым словом исписан: «Зима. Зима…»

 

Не уснувший и вышедший на балкон

Прямо в тапочках, изморозь настругав

По дощатому полу,

                          барон – виконт –

Не стреляться ж −

                           глядишь с головой в снега.

 

Не стреляться ж, не пить до «упал в кювет».

 

Сор игорного дома несёт игрок.

 

Подстаканник не прячется в рукаве,

А оклад халата давно намок.

 

В обесточенном здании, при свечах,

Где, как швейная, скрипка кроит уют,

Он кропил колоду, загнув клетча-

тый стяжек рубашки…

                               Ты ждал… Сдают.

Карта вышла… Схватил за манжет…

                                                 Скандал.

Осыпание порохом. Пьяный бред.

Здесь зима. Как колокол из катал,

Глухота поёт в жестяной берет.

 

Из сугробов выпархивая тяжело,

Жизнь соскальзывает и катится по сверхльду.

Не пускающий руку тесней в тепло,

Подстаканник подрагивает на свету.

 

И темно, и холодно, снег валит.

Голова бесформенней калача.

На залёгший где-то сырой асфальт

Со стаканом ты плещешь холодный чай.

 

Ты мурлычешь: «что я могу ещё…»,

Как заснувший дьякон у алтаря,

И метель лепной поправляет счёт

На фанерном стенде у фонаря.

 

5 марта 2007

 

Бессмертие

 

Отрешённость водителя,

землекопа возня.

Не хотите, хотите ли,

и меня, и меня

 

до отверстия в глобусе

повезут на убой

в этом жёлтом автобусе

с полосой голубой.

Борис Рыжий


Задохнемся на кухне, на той, украденной,

Не оплаченной, с газовою плитою,

Над которой луна, как большая градина –

Ньютоново яблоко налитое.

 

Отдадим, кроме Марсова, все поля им –

Там остался ободранный семицветик.

Вот последнюю форточку залепляем

На вина оплавившийся герметик.

 

Нам на воздух выйти уже немыслимо.

Там лицо насмешливое, в какое

Без стыда и срама я мог бы выстрелить,

И уйти под занавес под конвоем.

 

Наше время бетонное обездвижено.

По подснежникам нашим прошёл подследник.

Ты запомни, друг мой, я пью за Рыжего,

За последнего гения, за последних…

 

Ты запомни, я силился душу выстрадать.

Оказалось, это лишь наживное.

Ты запомни, друг мой, я пью за выстрелы…

Хотя кто запомнит, раз ты со мною?!

 

По обязанности придут, ворвутся и

Нам грехи сосульками слёз замоют.

Прогорит наша тихая революция:

Ни дворца нам Зимнего, ни зимовья.

 

Только зазимки…

                        В утречко конопатое,

Опьянённые ненавистью, любовью,

О земли прокуренные комья

Будут гнуться кованые лопаты;

И стоящие, будто бы между прочим,

Будут взглядывать на испарин мирру

И молчать, словно остались в мире

Только гуд железа и пот рабочих.

 

5 сентября 2007

 

Версия конца

 

А на днях эти чудики прикатили коня к воротам.

Во охрана бежала – только сверкали латы.

Даже я напугался, когда через крен восхода

Эта морда плыла со стороны Эллады.

Нет, стоит, не шерохнется, не изрыгает пламень,

Не плюется камнями, в стену не бьёт копытом.

Видно, греки совсем скукожились, оригами

Хоть бы лепили, а тут на – сколотили это.

 

Говорят, что в подарок. Вскорости восвояси

Войско двинется. Сворачивают становище.

Целый день жрец в волокнистой рясе

На алтарь слагает остатки скота и пищи,

Восхваляет богов, что избавили нас от ножа и плена.

Чистоту навели по центру: благовонно даже в сортире…

И далась нам эта красавица их, Елена.

Отпустили бы девку с кулечком на все четыре,

Раз такое дело. А то − возвели ладони:

На богов понадеемся да на часовых-дозорных.

 

Только я не пойму: раз уж сошлось все, на кой нам конь их?

Окропить бы смолой да сжечь. Нет, ввозят в город.

Ну, пускай балуются…

 

        Как стемнело,

Я откупорил финикийский херес

На остывшем балконе, чтобы забыть об Элла…

Чтобы забыть, как военные песни пелись,

Чтобы встретить огонь в очаге, а охрану – спящей,

Чтобы копьё до утра заросло ажурной

Паутиной в углу, чтобы захлопнуть ящик,

Где доспехи,

Только кот соскочил с колен и понёсся куда-то сдуру.

Я подумал: за мышкой, и всё-таки вышел в темень.

Долго ходил по двору, у амбара кликал:

Нету хвостатого. Что овладело зверем?

Что он услышал в этой ночи безликой?

 

Пить расхотелось. Рука посильней вдавила

В горлышко пробку.

                           В пятый раз где-то бренчит железо.

В близкой листве мерещится что-то, будто стоит сивилла.

И верх живота к чему-то побаливает, как от пореза…

 

27 ноября 2008


© Дмитрий Шабанов, 2006–2009.
© 45-я параллель, 2009.